Ульяна Соболева - Лабиринт

— Иди к дьяволу, Фима, ты не в моем вкусе. Заводи, давай. Время не ждет.

Всю дорогу мы ехали молча. Не до смеха уже было. Каждый понимал, что и здесь, за тысячи километров от эпицентра событий, мы можем быть под чьим-то наблюдением. Мне никто не мог гарантировать, что сейчас за нами нет хвоста. Или что нас не "встретят" прямо в монастыре. Этих "а если" было слишком много, чтобы даже их допускать. Назад пути нет, как и другого выхода. Поэтому говорить не хотелось, а молчание, которое висело в воздухе, было понятно обоим, и в то же время усиливало напряжение, от которого хотелось избавиться.

— Давно сферу деятельности сменил? — я обратился к Фиме с вопросом, ответ на который знал и так, просто тишина действовала на нервы, притом обоим.

— Несколько дней как. Папку как Максим получил, так я сразу сюда — запрятать понадежнее. Кто нас по церквям-то искать будет…

— Да уж… Лучше любой квартиры подпольной. У настоятеля лишних вопросов не возникло насчет послушника непонятного?

— Он сразу понял, что есть информация, которой лучше не знать. Вот что значит — мудрый человек.

— Нам сейчас надо действовать очень быстро. Четко, но не вызывая подозрений. Делай все, что нужно там по уставу вашему, а я с батюшкой потолкую тем временем.

Мы подъехали к воротам монастыря. Тут была особая атмосфера. И хотя я не верил во всю эту религиозную хрень про Божью благодать и прочую чепуху, почувствовал себя неуютно. Словно даже воздухом этим дышать кощунственно. Словно земля, на которой трава эта зеленая и цветы растут, не для ног таких, как мы, предназначена. У всех свое место под солнцем, своя территория, и есть границы, которые перед нами навсегда закрыты.

Мне навстречу вышел батюшка. Пожилой уже, невысокого роста, лицо в морщинах все, а в глазах — умиротворение. Я сто лет не видел такого взгляда. В котором не скрывают ничего, ясного, чистого, праведного.

— На исповедь приехал, сынок?

— Рано мне еще, батюшка, каяться.

— Тут главное, чтоб и не поздно было… — слова эти произнес, а мне словно ножом по сердцу полоснули. Так много в этом слове "поздно". Слишком много… и слишком больно, чтобы позволить себе думать.

— Иначе дьявол душу мою в ад заберет?

— А ты думаешь, сынок, что ее забирать куда-то нужно? Ад… он ведь с нами… сами себя в него загоняем…

— Я помощь предложить хотел. Может, нужно что-то для монастыря? Колокола новые или ремонт какой сделать…

Он посмотрел мне в глаза, словно в душу заглянул. Улыбнулся слегка. Понял, что не хочу продолжать.

— У нас все есть, с Божьей помощью и вашими молитвами. А ты себе помоги лучше. Вижу, что гложет тебя что-то, сильно гложет. Тяжесть какую-то носишь. И бросить боишься. Только не нужна она тебе. Покой — вот что важно… запомни это.

Слушал его, а слова как далеким эхом в голове звучат. Как будто старик этот нереальный какой-то. Видит меня впервые, и как книгу прочитал, что внутри творится, увидел то, на что сам себя заставлял глаза закрывать.

Не знаю, почему, но мне хотелось как можно быстрее отсюда уехать. Забрать то, что мы здесь спрятали и убраться ко всем чертям, чтобы не травиться воздухом этим чистым, слишком чистым для наших легких.

Звон колокола словно разбудил ото сна, заставив напрячь глаза, чтоб навести прежнюю резкость. Краем глаза заметил, как направляется в сторону машины Серафим и, попрощавшись с батюшкой и взяв с него слово связаться со мной, если что-то понадобиться, поспешил к автомобилю.

— Ну что, все на руках?

— Да.

— Тогда гони в аэропорт, сейчас обратно вылетаем.

Сердце колотилось в груди от накатившего адреналина. Да. Получилось. Еще один шаг позади. Теперь я уже не думал о том, что что-то может пойти не так. Похоже, удаче нравится наше общество и она пока что не собирается его покидать. Я сжимал в руке папку с документами, впиваясь пальцами в твердый переплет, словно демонстрируя, что ни одна сила на земле не сможет у меня ее отнять. Вот оно. Вот он — выход. Держись, Макс. Осталось совсем немного. И оглянуться не успеешь, как глотнешь воздуха свободы. Скоро Беликов будет валяться в наших ногах, умоляя не губить его жизнь… И мы этим воспользуемся по полной.

Иногда люди не знают, почему поступили так или иначе. Им кажется, что будет лучше. А я прекрасно знала, зачем это сделала, а еще знала, что лучше мне не будет. Поняла, когда выехала за город. Когда позади ничего не осталось. Я даже ЕГО с собой увожу.

Нет, я не убегала от Макса. Зачем? Я ему и так не нужна. Слишком напоминало бы знакомую цитату:

"Она сменила адрес, номер мобильного, внешность, чтобы он ее не нашел, а он… он и не думал искать". С трудом могла себе представить Максима, который разыскивает меня или преследует после того, как показал, насколько незначительным эпизодом в его жизни была встреча со мной и наша ночь. Таких, как я, тьма вокруг него. Разного калибра, цвета и возраста. И все они только и мечтают стать чем-то большим, чем эпизод. Девочки — копи-пейсты с преданными глазами, готовые ради одного его взгляда с моста или в петлю. И да — я такая же. И да — готова. Вот что самое страшное — понимание, на что я способна, лишь бы недолго присутствовать в его жизни, мелькнуть в ней и сгореть, как комета. Пусть даже потом от меня и следов не останется, и их затопчут все те, кто придут туда после. А он даже этого не позволил. Сжег меня сам.

Там, на даче Ахмеда, у меня дух захватывало от мысли, на что Макс пошел ради меня. И только сейчас я начала понимать, почему. Не ради меня. Нет. Ради Андрея. Ради нашей семьи, а может быть и ради того, чтобы не прогнуться под Ахмеда. Такие, как Макс, сломают кого угодно, но не сломаются сами.

Я убегала от себя. И мне стало смешно, когда в груди засаднило при взгляде на ускользающие вдаль километры — никуда не убегу. Ведь я взяла себя с собой. На этой самой дороге поняла, насколько изменилась. Он меня изменил. Я больше никогда не стану прежней. Я узнала, что такое боль. А она меняет до неузнаваемости, выворачивает мышление на сто восемьдесят градусов, и вот именно в этот момент ты начинаешь по-настоящему понимать, что ты такое.

Боль вытряхивает наружу даже те черты, о которых никогда не подозревал. Все трещины и царапины, каждое слабое место.

Я многое пережила в своей жизни. Никогда не была ребенком, знающим тепло и ласку. Я всегда воспринимала чужое равнодушие, как обычное и правильное явление, наверное потому что сама никого и никогда не любила. Умные психологи пишут книги о том, как дети привязываются к своим сволочам-родителям вопреки всем человеческим законам — я не попадала под эту категорию, и мой собственный отец был последней мразью, на могилу которого я даже не плюну. Это он свел мою мать в могилу. Это он разлучил нас всех. Да и отцом он не был. Биология. Не более того. Андрей мне стал больше отцом за три года, чем тот за всю жизнь.

А моей матери слишком рано не стало, чтобы я могла любить ее саму, а не воспоминания о ней. Любит тот, кто видел любовь сам. Я ее не видела. Разве что в самом извращенном понимании этого слова, и потому оно не имело для меня никакой ценности.

Все изменилось, когда Макс появился в моей жизни. Наверное, все то нерастраченное во мне и неопознанное я отдала ему. Выплеснула, швырнула к его ногам. Все оттенки этого сумасшедшего чувства. Каждую его грань. Буквально каждую. Начиная с привязанности ребенка к тому, кто о нем заботится, и заканчивая бешеным сексуальным влечением. Одно цеплялось за другое. Как будущий врач я изучала себя. И всегда понимала свой диагноз — я больна им. Не в том красивом понимании, к которому все привыкли. Не в гротескном и не в романтичном, а в самом что ни на есть прямом смысле слова, вместе с ужасными симптомами и последствиями. И не станет мне лучше, только будет прогрессировать. Если за три года полного "ничего" я не изменилась, то сейчас наше "мимолетное" уже не даст забыть никогда. Громкие слова — согласна. Люди часто ими швыряются… "навсегда, навечно, никогда".

Но только не девочка, у которой этого "навсегда" не было в жизни, даже уверенности не было, что завтра она будет дышать. Поэтому я не забуду того, кто заставил меня почувствовать, что значит любить, что значит больно, что значит голод, что значит хочу и что значит "никогда".

Я понимаю теперь, почему животные, знающие о своей смертельной болезни, уходят от своих хозяев, чтобы умирать в одиночестве. Я не хотела, чтобы мои близкие видели, насколько мне плохо… я ушла агонировать одна. Самое ужасное — это видеть сочувствующие взгляды, пусть даже искренние и понимающие, но это ужасно. Становится больно, потому что причиняешь боль всем остальным. А у меня нет сил улыбаться и делать вид, что я беззаботный подросток, наслаждающийся жизнью. Нет сил притворяться. Да, я слабая.

Очень-очень слабая и жалкая. Я не выдержу видеть его с кем-то еще, с этой женой, с другими женщинами. Видеть, как они смотрят на него плотоядно, угадывать, с кем из них он спал, а с кем переспит в ближайшее время. Не могу видеть его, ведущего беседы со мной, словно ничего не было. Я так не умею. И я точно знаю, что никогда не научусь этому лицемерию.

Если мне плохо, то мне плохо. Я сдохну от ревности и отчаяния. Лучше дохнуть вдали от всего этого, чтобы больше никто не видел этой агонии.

Как предсказуемо все начиналось и закончилось. Словно я один из цветков, который сорвали и выбросили. Не первый и далеко не последний. Нет цветов, которые стоят в вазе вечно. Один дольше, жизнь другого — скоротечнее. Ничего трагичного, ничего особенного. Банальный исход первой любви и первого секса. Я переживу.

Возможно, кто-то сейчас сказал бы, что сама нарвалась, сама лезла. Да. Сама. И я ни о чем не жалею, даже больше — я знала, что так будет. Пусть не знала, насколько это больно, но то, что я буду собирать себя по кусочкам каждый раз, когда он даст мне крупицу счастья, а потом отнимет — знала. Только каждая из этих крупиц была бесценна. И я бы поступала точно так же снова и снова… Если бы он дал мне шанс.