– Пошел вон, подлец, – тихо сказала она. – Уродом родился, уродом помрешь.

Потом тяжело опустилась на сундук.

– Оботрись, – сказала она и бросила Капитолине поднятую с пола тряпку.

Капитолина подтянула колени к подбородку, спрятала в них лицо. Анна Петровна негромко заплакала, хотела было погладить её по голове, но одумалась, отдернула руку.

– В полицию пойдешь? – хрипло спросила она. – Наказывают за эти дела.

Капитолина замотала головой.

– Да знала я, что не пойдешь, – с облегчением выдохнула благодетельница. – Что теперь с уродом делать? Горбатого могила исправит.

– Отдайте мне деньги, – прошептала Капитолина. – Тогда никому не скажу.

– Какие деньги?

– Вы говорили, что на меня в Пасху всем миром денег набрали. Вот их и отдайте.

Анна Петровна ахнула:

– А мы на тебя мало денег потратили? Кормили-поили…

Капитолина вскочила с сундука.

– А если сейчас денег не отдадите, я прямо в участок иду.

Анна Петровна тоже поднялась.

– Говорили мне, что от подкидышей добра ждать не приходится, а я не послушала! Пригрела змею на груди.

Капитолина придвинулась к ней вплотную. Анна Петровна отшатнулась: таким сильным жаром её обдало, таким кисловатым, тяжелым дыханьем ударило в ноздри.

– Вы лучше отдайте по-доброму, – хрипло сказала Капитолина. – А то…

И сглотнула слюну.

– Ну, стерва. – Анна Петровна покачала растрепанной седой головой. – А мне говорили…

Ушла и быстро вернулась с коробкой из-под монпансье. На крышке была черноглазая дама в большой белой шляпе с пером.

– Бери свои деньги.

– Покорно вас благодарю. – Капитолина поклонилась ей. – Прощайте покудова. Папеньке кланяйтесь.


В субботу, девятнадцатого августа. Москва уже вовсю источала свежий запах яблок, который изредка сменялся густым и сладким запахом меда, но вскоре опять возвращался обратно, и головы медленно, медленно, медленно кружились от этого свежего запаха. Антоновкой пахло, ренетом, анисом, и каждый в душе сознавал, что вот так, наверное, пахнет в раю. Звонили к вечерней, народ спешил в церковь. Вода на Москве-реке тихо дрожала. Русалка выплыла под самый вечер. Её было трудно узнать: даже на расстоянии чувствовалось, что лоб под пушистыми волосами обжигает холодом и руки холодные, словно у мёртвой, вот только глаза её, ярко-сиреневые, блестели живой, человеческой болью.

Черт вышел из прибрежных кустов, вяло поигрывая облупившейся тросточкой.

– Давай поцелуемся, что ли, – сказал он развязно. – Какая ты странная стала. Глаза, что ли, выросли.

– Зато у тебя глаз и нет. – Русалка подставила ему холодные губы. – Постой, всё хотела спросить: у вас там, в аду, все слепые?

– Какой я слепой? – обиделся черт. – Мы всё различаем. Нюх лучше собачьего.

– Да я не про нюх!

– А думаешь, тут, на земле, все с глазами? Так, дырки одни понатыканы.

– А если с глазами, так кто?

– С глазами? А тот, кто свет видит. Вот эти с глазами. Я сказку тебе расскажу. Пошли, значит, трое на гору Фавор…

– Не стану я слушать!

– А праздник какой нынче, помнишь?

– Какой такой праздник? – Она побледнела.

– Послушай – узнаешь.

И он рассказал:

– Пошли, значит, трое на гору Фавор. И с ними четвертый. И этот четвёртый… – Тут черт сделал сладкую рожу. – Он был такой же, как мы. Вернее, не мы (мы – нечистая сила!), а он был как люди. Короче, мужчина. Но это всем только казалось: мужчина. А он был…

Русалка старательно слушала.

– Кем? Кем был?

– Я имени произнести не могу. Рассыплюся прахом, развеюсь, и всё.

– Не больно-то жалко.

– Скучать по мне будешь. Мы пара с тобой. Ты слушай спокойно. Пошли они на гору. А там красота, высота, вид такой…

– Ты, что ли, был там?

– Я, «что ли», везде был, – съязвил он. – И вот эти трое вдруг видят сияние. На месте четвертого что-то сияет.

– Сияет?

– Да, так говорят. Сияет, глядеть невозможно.

– Вот как! – Она заморгала глазами.

– А вместо одежды одно что-то белое. И тоже сияет. А рядом вдруг два старика появились. Один – Моисей, а другой – Илия.

– Откуда же там старики?

– Ты стала как люди, – вздохнул грустно черт. – Они ведь про всё объяснения требуют. Чудес не приемлют, конкретного нужно. Поэтому мощи им оченно нравятся… Смешно мне от этих мощей да костей… Иной раз сидим у костра и хохочем…

– Так что старики? – перебила она.

– А их сразу облаком заволокло. И тут им сказали из облака: «Се Сын мой возлюбленный…» Про свет им сказали: «Се Сын…»

– Я вспомнила, – с силой шепнула русалка. – Сегодня ведь Преображенье Господне.

Она заслонила руками лицо.

– Зачем ты явился, проклятый? Жила, веселилась, не знала беды! С тобой как связалась, так лучше повеситься!

– Ты скажешь: «повеситься»! Нас не повесишь. В огне не горим, в водоёмах не тонем. Вот я на войне был, на передовой. Вокруг меня парни как яблоки падали. Земля вся в крови, цвет был просто роскошным, как будто натёрли свеклы. А мне хоть бы что, хоть бы где поцарапало.

– Как яблоки падали? Парни как яблоки? – спросила она.

– Да, яблоки, яблоки! – Черт завертелся. – Вон яблоки в церкву несут. Сегодня ведь яблоки благословляют! А запах ты чувствуешь?

– Чувствую запах. – Она говорила безжизненно, медленно. – Да как не почувствовать?

Черт быстро ударил её по лицу.

– За что? – прошептала она без враждебности.

– За то! Ишь лазури в глаза напустила! Напрасно стараешься! Не червь дождевой, из могилы не выползешь!

– Какая могила? – Она усмехнулась. – Мы с девушками ведь живем под водой. У нас женихи, хороводы, веселье…

Они помолчали.

– Ну, хватит болтать. – Черт вытер ладонью струящийся пот. – Всего меня разволновала, глазастая. И я не железный, и мне достаётся. Вы здесь веселитесь, а мы там работаем. Проведал сегодня купчину. Лежит. Небритый, немытый, воняет, как рыба.

– Тоска, – прошептала русалка. – Понятно.

– Тоска – это, милая, то, что в душе. А нету души, так чего там: понятно?

– Зачем он тебе?

– Мне: зачем? А тебе? Ведь ты же просила: «Найди женишка!» Привел, познакомил, слюбились, сошлись. Осталось одно: зазвать в реку, и всё! Теперь она губы кривит: «А зачем?» Вот ты мне теперь объясни: «А зачем?»!

Черт был очень зол.

– В конце концов, я мог другого найти! А этот пусть жил бы себе как живёт! Но ты ведь желала какого получше! Сама же канючила: «Мне, чтобы добрый и чтобы с ним слово сказать можно было… Пьянчужку пустого сюда не води, сказала: «Не выплыву, значит, не выплыву!»

– От слабости я говорила, от скуки. Ведь год почти без мужика. Сам подумай!

– А я там без бабы четыреста лет! А может, и больше. У нас по уставу нельзя, чтобы часто. Еще ждать и ждать! К тому же нам и выбирать не приходится. Какую пришлют, с той и будет любовь.

По мосту, впряженная в пару больших лошадей, проехала чья-то коляска, и мост еще долго и мерно дрожал от этого грохота.

– А кто там проехал? – спросила русалка. – Наверное, архиерей.

Черт не успел ответить, потому что в плотном сумраке выросла знакомая широкоплечая фигура Хрящева.

– Пришел! – прошептала она. – Сгинь пока! Сама буду с ним говорить, без тебя.

– Тебе волю дашь, ты совсем обнаглеешь, – обиделся черт. – Уйти не уйду, но мешать вам не буду.

Он сменил облик, и теперь в метре от воды чернела мокрая коряга. На самом верху её дерзко торчали упрямые рожки, а корень, закрученный, словно восьмерка, похож был на хвост. Растерзанный, без пиджака (на рубашке темнели какие-то пятна!) купец, от которого и в самом деле попахивало несвежей рыбой, вырос прямо перед лежащей на песке русалкой. Она торопливо пригладила волосы.

– Здорово! – сказал хрипло Хрящев.

– Пришел попрощаться? – спросила она.

Беда в том, что некоторые женщины знают, что именно нужно сказать мужчине и как именно сказать. На моей памяти есть несколько таких женщин. Одна, например, приручила к себе простого человека, таксиста по образованию, тем, что называла его Албертом – не Альбертом, подчеркиваю, а Албертом, хотя он был просто Максимом, – и это так действовало как магнит. Как только Максим, пославший по матери всех пассажиров и выпивший пива в ларьке, улавливал ухом, что дама, высокая, с напудренным лбом, всегда в кружевных, ярко-белых перчатках, к нему обращается: «Алберт, друг мой…», так он окончательно преображался. Таскался за нею везде вроде пуделя, духами душился. Хотя вечерами, когда возвращался к себе на Басманную, любил закусить на газете селедочкой и водочки выпить, чтоб крепче заснуть.

Русалка попала в самую точку. Не скажи она «пришел попрощаться», Хрящев начал бы обмусоливать необходимость предстоящей разлуки, как это часто делают нерешительные и безвольные, хотя очень мягкие сердцем мужчины. А тут: растерялся, как будто красивая, покорная женщина его этим тихим вопросом унизила. Взыграла в нём гордость.

– Зачем попрощаться? Пришел обсудить…

– Да что обсуждать? Нечего обсуждать.

Купец быстрым горячим взглядом окинул её всю. Солнце почти совсем зашло, и только самый прозрачный, бледно-розовый огонь его еще угадывался вдалеке. Лежащая хрупкая и серебристая русалка ничуть ни на что не сердилась, не требовала, она отпускала его в этот город, к жене и родне, в этот звон колокольный, во всю эту душную, вялую скуку, откуда ему так мечталось сбежать. Он заметил, что плечи её и руки трогательно похудели и нос заострился, а все эти формы телесные, о которых недавно напомнил чёрт, уже не возбуждали того страстного желания, как раньше. Зато он теперь не боялся её. Проснулась какая-то нежная жалость к её этой слабости, странности. Она на земле-то не выживет: рыба! Он сел рядом с ней на песок и взял её за руку. Её очень белые хрупкие пальцы немного дрожали.