— Я же вижу — что-то случилось, — не отставала мама.

— Ничего не случилось. Все нормально.

Мама расправила шарфик в стиле Айседоры Дункан (она фанатка шарфиков), отхлебнула шардонне и поверх бокала послала мне один из своих коронных взглядов. Не спешите с выводами. Это был совсем не такой взгляд, как вы подумали. У мамы в репертуаре много взглядов, но только не тот, что выражает материнскую тревогу. Маму не волновало, что что-то волнует меня. В ее глазах было одно раздражение. Мама на дух не выносит тревог, вот уже много лет. Она королева хладнокровия, по крайней мере внешне.

— Стрястись может что угодно, — часто повторяет она, щелкая пальцами прямо перед моим носом. — Р-раз — и все. Ты тут ничего не можешь поделать, так что просто прими все как есть.

Если сформулировать мамулино кредо в трех словах, эти слова будут «жизнь слишком коротка».

Жизнь слишком коротка, чтобы носить старое белье. Жизнь слишком коротка, чтобы пить разведенное молоко, чтобы покупать дешевое оливковое масло или дешевый телевизор. Пока я росла, жизнь была слишком коротка, чтобы тратить ее на беспричинные детские слезы, на капризных бойфрендов дочери, на предэкзаменационную панику. Я с этим смирилась. Когда в семье случается трагедия, например смерть отца, ваш взгляд на жизнь меняется. После папиного рокового приступа я поняла, что никакие мои неприятности не сравнятся с тем, что пережила мама. Что такое утрата купальника (или собственной рубрики, или страсти в браке) по сравнению с утратой мужа?

— Говорю же, мам, у меня все в порядке.

Мама направила взгляд на Триш и Марджи. Это был уже совсем другой взгляд. — Я просто устала.

Мои слова повисли в воздухе, а мама, Марджи и Триш тем временем обменивались красноречивыми взглядами. Они постоянно так делают. Эта троица напоминает мне детишек, которые изобрели тайный язык, якобы непонятный посторонним. «Она-фа врет-фа, дураку-фа ясно-фа!»

Язык взглядов, который они совершенствуют годами, зародился за их общим рабочим столом, круглым, громадным, погребенным под телефонами, папками, пустыми кружками. Из-за бешеного обмена взглядами над столом будто вихрится миниатюрный смерч. В этом смерче кружатся все тайны их клиентов: подающих надежды новичков, матерых профессионалов, опустившихся актеров, писателей — авторов единственного шедевра.

«Девочки» не меньше восьми часов в день висят на телефоне; в трубку они при этом говорят одно, но в тайной беззвучной беседе — совсем другое.

В трубку: «Брайан, милый, мы ведь с тобой не первый год сотрудничаем, верно?»

Взглядом: «Всю жизнь был задницей, задницей и помрет».

В трубку: «Джессика, дорогая моя, ну конечно же вы талантливы!»

Взглядом: «Караул! Спасите меня от этой идиотки!»

Я знаю этот язык взглядов, потому что после папиной смерти каждый день приходила из школы в их контору и ждала конца маминого рабочего дня. Я делала уроки за столиком у стены с фотографиями, а три женщины без устали ворковали по телефону, скинув туфли, взгромоздив ноги на стол и пристроив на колени кружки с кофе. Они раскачивались на стульях и обольщали потенциальных партнеров, словно любовников. Правда, не снимали чулок и не показывали краешков кружевного белья — они пощипывали булочки и подсчитывали проценты на калькуляторе.

Каждый телефонный разговор для них — маленький спектакль, где можно с головой уйти в новую роль: или тонкого политика, или заботливой мамочки, или умудренной дамы, которая за жизнь всякой лажи наслушалась. А когда телефоны замолкали, три женщины переключались на сердечные дела и перемывали косточки ленивым мужьям, покойным мужьям, беглым любовникам, никчемным отпрыскам. Вроде меня.

— Раз пришла Джули, я открою еще бутылочку, — наконец сказала Триш.

В трио деловых женщин Триш играет роль цепной собаки. За своих клиентов она кому хочешь перегрызет глотку и не моргнув глазом слопает продюсера или издателя, попробуй тот «нагреть» клиента. Или хоть рявкнет так, что мало не покажется: «Ничего не желаю слышать. У этого автора есть дети, за которыми надо присматривать. У нее имеются гормоны, яичники, яйцеклетки, фаллопиевы трубы и еще много всего. Так что не думайте, что она — просто щелка на ножках, и не пытайтесь ее поиметь!» Триш кивнула на бокал:

— Тебе красного или белого, лапуля?

— Мне пора бежать. У меня весь день ушел не пойми на что, а надо сделать еще кучу…

— Наплюй. Я наливаю. Капелька красного не помешает.

— Вся в делах, потехе ни минуты. — Марджи наклонилась, чтобы рассмотреть меня поближе. — Совсем отощала!

Марджи — это семьдесят пять кило веса, множество ямочек и сплошные эмоции. Когда у кого-то накрывается выгодный контракт или уплывает роль, Марджи всегда готова пожалеть и утешить. Каждый ящик ее стола забит носовыми платками — на всякий случай. Марджи у нас — ходячее сострадание.

— Тебе не кажется, что она похудела, Деб? — спросила Марджи.

— Рядом с нами все выглядят жердями, — ответила мама.

Но Марджи не так просто заморочить голову.

— Я принесу ей поесть. — Марджи обняла меня, потом отодвинула на расстояние вытянутой руки и подмигнула, явно обещая что-то особенное. — У нас сегодня гуакамоли![2]

Гуакамоли было их дежурным пятничным угощением.

— Тост, девушки! — провозгласила Триш, качнув бокалом в мою сторону. — Чтоб всем, кто затрахал нас за эту неделю, не потрахаться на выходных! На посошок!

— Какой такой посошок? — возмутилась мама. — Здесь четыре женщины, которым требуется утолить недельную жажду!

Троица рассмеялась, а уж если они начинают смеяться, это надолго. Я вдруг вернулась в детство, и этот странный женский мини— клуб снова дал мне почувствовать, что моя семья — не только девочка, которая однажды увидела своего папу мертвым на бутафорской кровати, и женщина, которая сперва потеряла мужа, а потом смысл жизни.

Я не оговорилась. С мамой так и вышло. Она все никак не приходила в себя после папиной смерти, и я как будто лишилась обоих родителей, а не одного. Мы перестали быть мамой и дочкой. Мы стали просто двумя женщинами с общим домом и общим телевизором. Больше у нас ничего общего не было. Кроме того, что нам обеим разбил сердце один и тот же мужчина.

Я знаю, что маме пришлось очень тяжело, и ей хотелось навсегда закрыться ото всех. Но в книжках пишут, что потеря отца в моем возрасте — травма, которая будет сказываться всю жизнь. Поэтому мама знала, что ради меня ей придется устраивать что-то вроде приемных часов.

Мама честно пыталась это делать, но папа оставил после себя слишком большую пустоту. Надо было знать его, чтобы понять какую. Он был нашим солнцем, а мы лишь вращались вокруг него. Все лучшее в нашей семье шло от него. Он приносил домой сюрпризы в карманах и чудесные истории в голове. А по вечерам, когда мы вместе сидели за столом, он брал нас с мамой за руки и говорил, как сильно любит нас обеих.

Собственно, я всего лишь хотела сказать, что после папиной смерти Триш и Марджи всегда были рядом и что это они вытащили нас с мамой. С тех самых пор и повелось, что каждую пятницу мы вчетвером, сбросив туфли, едим гуакамоли, а со стены на нас смотрят фотографии маминых клиентов.

Стена сплошь увешана глянцевыми черно— белыми снимками актеров и писателей; все фото — одного формата (A4) и приколоты ровными рядами. Все женщины ослепительны, все мужчины загадочны. Некоторые снимки висят в конторе целую вечность. На стене никто не стареет. (Вот что значит хорошее освещение!)

Пока Триш копалась в картотеке («Точно здесь… на «П» — «Пино-Нуар»… цыпа-цыпа… ха-ха!»), Марджи послала воздушный поцелуй седовласому актеру в верхнем ряду — Джонатану Ричардсу.

— Привет, душка Джонни! — сказала она. — Ты все такой же красавчик!

— Он же, наверное, совсем старый, — удивилась я. — Неужели еще снимается?

— Не глупи, дорогая, — ответила мама. — Джонни давно умер.

— Но он был трудяга. — Марджи послала снимку еще один поцелуй. — Ни единое шоу без него не обошлось. Умница. Даже помер в понедельник, чтобы не пропустить воскресную тусовку.

— За Джонни! — предложила мама, когда Триш, выудив бутылку, подлила ей вина.

— Может, убрать его фотографию? — ляпнула я.

Взад-вперед метнулись взгляды, быстрые и таинственные.

— В смысле… — забормотала я, — раз он умер…

— Он не умер, — доверительно сообщила мама. — Для нас не умер.

— У него просто антракт! — хором произнесли «девочки».

Вполне в их пятничном духе. Обычно я легко сношу подобные штучки. В конце концов, мама и «девочки» — моя единственная семья. Но весь тот день я общалась с чокнутыми — сперва с Шейлой, потом с Софи, потом с Гордоном Стори. И у меня иссяк запас терпимости к сдвинутым. Мне о многом надо было подумать: о прикрытой рубрике, о неудачной встрече с психотерапевтом, а может, и о нас с Хэлом…

— Джули, как там твой роскошный? — поинтересовалась Марджи. — Почему его не видно? Приводи его сюда как-нибудь в пятницу!

Вот уж он обрадуется! Гуакамоли и компания баб с бунтующими гормонами. Мечта, да и только. Хэл бросается наутек, стоит мне только упомянуть о «девочках». Он заявляет, что его трясет от пожилых женщин. Ему не нравится, как они смотрят на него.

«Скорее уж сквозь него!» — уточнила бы Триш. Хэл нравится ей не больше, чем она ему.

— Хэл уехал по делам в Мельбурн, — сказала я.

— Опять? — Мамин вопрос сопровождался очередным красноречивым взглядом, и зашифрованная беседа возобновилась.

У «девочек» то приподнимались брови, то изгибались углы рта, то округлялись глаза. Они никудышные актрисы, все трое. Думают, что умеют скрывать свои чувства, а на деле с их лицами не нужны никакие мегафоны.

— Мам, ты знаешь, сейчас ведь не пятидесятые на дворе, — сказала я. — Я не сижу дома и не дожидаюсь мужа с работы. У меня своя жизнь. Я тоже иногда люблю побыть одна.