Я не поверил своим ушам.

— Ты хочешь, чтобы я вцепился в Неда, оттащил его за уши от этой девушки, сказал ему в глаза, что он старый дурак, и тут же предложил ему заполнить пустые места на стенах старого дома тем, к чему он привык?

— Ну и что? Убьешь одним выстрелом двух зайцев. Сделаешь доброе дело, а заодно и подработаешь. Но если это тебя смущает, то не надо. Как там Элен? Когда мы виделись в последний раз, мне показалось, что она неважно выглядит.

— Серьезно?

— Ох, мужчины никогда ничего не замечают. Ты должен быть к ней внимательнее. Она славная девочка, но ужасно переживает из-за Тима. Я знаю, ты тоже переживаешь, но все говорят, что матерям в таких случаях приходится труднее.

— Мод, с Элен все в порядке, — сказал я. — Наверное, она тогда просто немного устала. Ее партнер заболел, и ей пришлось принимать часть его пациентов.

Приведя этот довод, я вдруг задумался. Элен возвращалась домой поздно, разрумянившаяся, улыбающаяся, с горящими глазами. Усталая? Черта с два! Я сказал:

— Мод, сомневаюсь, что это поможет. Но я попытаюсь поговорить с Недом.


Спустя два дня Нед сам позвонил мне и пригласил на ланч. Мы встретились в его клубе и ели в столовой, облицованной темно-коричневыми панелями. Обслуживали нас старые официанты со слабыми надтреснутыми голосами, у каждого из которых была парализована та или иная конечность. Нед сказал:

— Прошу прощения, я совсем забыл, что здесь отвратительно кормят. В последние годы я почти всегда обедал с Моди. Точнее, она обедала со мной. Думаю, теперь этому настал конец. К моему великому сожалению. Догадываюсь, что вам все известно; она написала, что собирается поговорить с вами. Мне и в голову не приходило, что она так бурно отреагирует. Похоже, я свалял дурака. — Он потрогал пальцем мясистую бородавку на ноздре, словно проверяя, не вырос ли на ней волос, и продолжил, — Я очень боюсь, что причинил ей боль.

Я ответил, что слово «боль» тут совершенно не подходит, и он кивнул.

— Ей нравится принимать дерзкий вид. Думаю, вы это хорошо знаете. — Нед бросил на меня проницательный взгляд; зоркие, умные, молодые глаза разительно не соответствовали его обветренному бугристому лицу. — Клянусь вам, я никогда не давал Мод повода думать, что питаю к ней какие-то чувства, кроме дружеских. Во всяком случае, сознательно. И не предполагал, что их питает она. Вплоть до нашего последнего разговора.

Я сказал, что она искренне переживает за него на правах старого друга, и Нед вздохнул.

— Да нет, похоже, тут нечто большее. Куда большее. Она написала мне сердитое письмо. Я ждал этого. Но потом случилось еще кое-что. — Он снова вздохнул, на этот раз очень тяжело. — Именно поэтому я и решил встретиться с вами. Дело тонкое, и мне не к кому обратиться, кроме вас. Я рад, что у Мод есть человек, к словам которого она прислушается. Я сам тут ничего не могу поделать, а вас она любит.

Он помешкал и сунул руку во внутренний карман пиджака. Я сказал с приличествующей случаю торжественностью:

— Думаю, вы можете доверять мне.

Нед протянул мне сложенный листок, и я раскрыл его. Это оказалась поздравительная телеграмма с пляшущими по краям кудрявыми барашками. Он сказал:

— Видимо, эти мудрецы из почтового ведомства отменили обычные бланки.

«НЕД ДОРОГОЙ Я ЗНАЮ ТЫ ОДИНОК НО ЭТОТ БРАК БЕЗУМИЕ Я СДЕЛАЮ ВСЕ ЧТОБЫ СПАСТИ ТЕБЯ ОТ НЕГО ВЫЙДУ ЗА ТЕБЯ САМА ЕСЛИ ТЫ ХОЧЕШЬ Я НЕ МОГУ РОДИТЬ ТЕБЕ ДЕТЕЙ НО БУДУ ПРЕДАНА ТЕБЕ БЕЗРАЗДЕЛЬНО Я ПОСЛЕДУЮ ЗА ТОБОЙ НА КРАЙ СВЕТА».

Нед откашлялся.

— Пожалуйста, поймите меня правильно. Я думаю, это очень благородный жест. Типичная для Мод щедрость. А для меня это большая честь. Мне бы хотелось, чтобы она это знала. Но, как я уже сказал, дело очень тонкое. Если я напишу или позвоню ей сам, она может это неправильно истолковать.

Бедняга, он был напуган!

— Вы хотите сказать, что она будет продолжать докучать вам?

Моя прямота заставила его нахмуриться.

— Я не хочу расстроить Мод еще сильнее. Надеюсь, со временем мы сумеем найти с ней общий язык. Как только она поймет, что у меня есть обязательства. — Он издал короткий унылый смешок. — Как сказала бы Мод, «старый дурак влюбился».

— Я попытаюсь смягчить этот удар, — сказал я. Интересно, как он это себе представляет? Уж не боится ли, что Мод устроит скандал на свадьбе?

— Спасибо. Я был бы вам чрезвычайно признателен.

Нед размазывал еду по тарелке. Едва ли он съел хоть кусочек. Это воздержание могло объясняться как сомнительностью происхождения и вкуса заказанного блюда, так и переживаниями из-за чувств моей тетушки. Когда Нед заговорил, его голос был полон тревоги.

— Я действительно очень переживаю за нее. Господи, если бы я знал о ее чувствах… ладно, неважно. Если честно, я всегда немного побаивался ее. Она грозная женщина.

— В каком-то смысле. У Мод такой вид, словно она могла бы управлять государством. Быть премьер-министром. Или великим полководцем. Но я думаю, что в личных делах она могла бы вести себя менее решительно.

— Да, — сказал Нед. — Пожалуй. Какая жалость. — Он взял кусочек какой-то неопределенной пищи, положил его в рот и начал задумчиво жевать. Потом посмотрел на меня, улыбнулся и, видимо, вспомнив об обязанностях хозяина, спросил, над чем я работаю в данный момент. Я ответил, что мучаюсь над копией портрета девятнадцатого века, не слишком известного, но, учитывая вздутые цены на художественном рынке, достаточно дорогого, чтобы владельцы решились его продать.

— Что вы имеете в виду, когда говорите «мучаюсь»?

— Слишком много деталей фона, которые нужно передать с максимальной точностью. Но на самом деле это пустяки. Все дело в лице. Оно написано не слишком четко. Очень по-викториански.

— Да, могу себе представить. Должно быть, вы испытываете большое искушение обновить его. Написать более современное лицо.

Не знаю почему, но меня удивило, что он понимает это. Я сказал:

— Если человек осознает, что испытывает искушение, то, конечно, пытается его преодолеть. Легче делать копию, если перед тобой стоит картина, а не фотография. Когда проецируешь фотографию на холст, возникают искажения. Но если ты копируешь не конкретную картину, а, как Ван Мегерен, пытаешься писать в манере двухвековой давности, вероятность осовременивания стиля увеличивается.

— Вы хотите сказать, что красавицы семнадцатого века, которых писал Вермеер, похожи на Грету Гарбо? С тяжелыми веками? Кажется, я где-то читал об этом. Впрочем, нет. Скорее, слышал от Дженни. И никто не обращал на это внимания, потому что в то время Гарбо была общепризнанным идеалом красоты. Забавно, что все остались в дураках. Трудно осуждать его, хотя, наверно, следовало бы. Дженни часто говорила, что ее очень интересует, как люди реагировали бы на подделку, если бы та оказалась лучше оригинала. Если бы техника Ван Мегерена превосходила технику Вермеера. На самом деле этого не было. Но для примера годится.

— Дело не в технике. Подделать технику можно только в том случае, если ты владеешь ею. Но если она у тебя есть, то нет нужды заниматься подделками. Вермеер умел писать свет, как никто другой. Именно это и подделывал Ван Мегерен. Крал. Крал чужое творческое открытие. А это уже непростительно.

— Ладно. Допустим, Рембрандт скопировал бы картину какого-нибудь плохого, но более известного художника. Что бы из этого получилось?

— Картина Рембрандта была бы лучше.

— А как бы вы это определили, если бы копия была точной?

— Думаю, мне хватило бы для этого одного взгляда.

Беседа начинала мне надоедать. Испугавшись, что Нед поймет это, я извиняющимся тоном сказал:

— Думаю, это было бы видно, хотя я едва ли смогу объяснить, почему. Наверно, благодаря прямой связи между глазом и мозгом. Должно быть, в хорошей картине больше того, что невозможно описать словами, и меньше того, с чем обычно имеет дело писатель.

Нед кивнул. Он наконец отодвинул тарелку и сказал:

— Думаю, нам следует заказать на десерт сыр «стилтон». Это самое безопасное. Или вы предпочитаете пудинг? Нет? Мудрое решение. — Когда официант унес грязные тарелки, Нед улыбнулся мне, и я заметил, что он начал ухаживать за своими зубами; на четырех передних резцах стояли аккуратные коронки. Он промолвил: — Нечто подобное однажды сказала Дженни. У нас были три хороших картины Стаббса. Их купил мой дед, потому что любил лошадей. Незадолго до смерти Дженни к нам приезжал эксперт, чтобы оценить их для определения страховой суммы. Страховать мы их не стали, потому что это было чертовски дорого. Так вот, этот человек все обследовал и начал говорить, что Стаббс был блестящим летописцем, потому что писал не только лошадей, но и людей, богатых и бедных, живших в деревнях, которых уже нет. А Дженни заметила: «Можно доказать, что Стаббс интересный художник, но нельзя объяснить, почему он гений. Это могут сделать только ваши глаза».

Я произнес:

— Она была совершенно права.

— Она тогда уже не вставала с инвалидного кресла. — Нед на мгновение закрыл глаза и сказал: — Боже, я так по ней тоскую… Пожалуйста, передайте это Моди. И еще скажите, что меня очень тронула ее телеграмма. Нет… что она оказала мне честь.


Я шел через Сент-Джеймс-парк, размышляя, стоит ли доносить до Мод сентиментальные признания старика Неда. И в конце концов пришел к выводу, что не стоит. Если бы подобную телеграмму отправил я, то предпочел бы поскорее забыть о ней. Впрочем, в этом смехотворном послании был размах, которому я позавидовал. Внезапно мне пришло в голову, что я тоже мог бы послать Элен телеграмму. «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ ДОРОГАЯ ПОКА ТЫ ОСТАЕШЬСЯ СО МНОЙ ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ НЕВАЖНО». Простая констатация этого факта могла бы прояснить мутные воды, в которых мы барахтались, поднимая со дна ил старых обид и сожалений. А он с поразительной скоростью поднимался на поверхность и складывался в картину, очень похожую на действительность.