Татьяна Веденская - Кот, который гуляет со мной

– Кто украл восемь миллионов?

– А конкретнее, украл ли их Саша Гусев. Верно? Или для тебя принципиально узнать только, виновен или не виновен Саша?

– В целом… да, только это, – кивнула я. – Хотя, если он невиновен… это же будет означать, что виновен кто-то другой.

– Скажи, Фаина, а если выяснится, что Саша Гусев виновен, это как-то скажется на ваших отношениях? Как ты вообще их охарактеризовала бы?

– Дружба? – осторожно предложила я.

– Хорошо, – кивнул Апрель, и в его голосе прозвучали тонкие нотки удовлетворения. Я выдохнула с облегчением. – Итак, сказалась ли бы на вашей дружбе эта новость? Иными словами, стала бы ты ходить к нему в гости, зная, что ты пьешь чай в квартире, купленной на эти самые восемь миллионов? Осудила бы ты его за это?

– А ты бы не осудил?

– Нет, Фая, нет. Так не пойдет. Мы не отсекаем бритвой Оккама все лишнее в моей голове.

– Я вообще не люблю судить людей.

– Не любишь судить людей, за исключением будущего мужа своей сестры, – как бы между делом добавил Игорь. Я почувствовала злость.

– Который бросил ее и исчез за пару недель до свадьбы.

– Который, возможно, уехал куда-то в командировку, и твоя сестра в курсе.

– Ага, то-то она отворачивается каждый раз, когда я спрашиваю ее об этом. А что, если он не вернется до свадьбы? А что, если ее не выпустят из больницы? Зачем вообще сейчас это обсуждать?

– Я просто хотел показать тебе, что ты судишь людей. Просто ты не хочешь судить Сашу Гусева, потому что он тебе приятен.

– Потому что он мой друг.

– Потому что ты ему симпатизируешь.

– Что в лоб, что по лбу. И вообще, если бы он хотя бы сказал, что не брал этих денег…

– Хотя бы одно слово, да? – грустно улыбнулся Апрель. – А так ты не знаешь, что делать. Тебе не предоставили выбора. Молчание – это просто невыносимо для большинства нормальных людей.

– Нормальных? Я-то тут при чем? – хохотнула я, а потом взяла со стола первый попавшийся журнал и принялась листать, словно пытаясь найти там ответы, которых нет. Не нашла и бросила его обратно. Апрель мой благородный наклонился и поправил журнал, чтобы все было ровненько. А я еще боялась, что Крендель замучает мою Машку своей аккуратностью. Я вздохнула, и на секунду мне показалось, что я заболела, что у меня поднялась температура, у меня жар. Но это были просто нервы. – Я не знаю, что сделаю, если он виновен. Я не хочу, чтобы его раздавили, а все к этому идет. Что мне делать?

– Вовсе не обязательно что-то делать. Смотри, Фая, исходя из того, что ты мне рассказала, никто не хочет выносить сор из избы. Деньги исчезли – факт. Квартира куплена – тоже факт. Связать эти факты между собой сложно. Допустим, руководство сейчас потребует у твоего Гусева показать источник средств, а он скажет – «мы всей семьей копили сто лет, плюс продали антикварную статуэтку восемнадцатого века – семейную реликвию». Ложь? Может быть, но как доказать? А может, и правда. Он же не каждый день квартиры покупает, верно? Значит, нужно расследовать, нужно доказывать все, заводить уголовное дело.

– О господи. Кошмар какой-то.

– Но куда более вероятно, что ничего этого не будет. Никто не станет обращаться в полицию, давать доступ к нашим файлам, к нашей бухгалтерии. Кому это надо и мало ли какие косяки могут посыпаться при формальном расследовании.

– Это, кстати, правда. У нас в бухгалтерии черт ногу сломит, – обрадовалась я.

– Так что, если говорить о наиболее вероятном сценарии, то вопрос вины Саши Гусева просто никогда не будет решен. Вообще. Его уже уволили, а дело замнут. Получается, если он виновен, то ему подарили восемь миллионов и выставили за дверь. Так?

– Получается, так, – удивленно кивнула я. – Если он виновен. А если нет?

– То, как Саша Гусев вел себя в кафе, показывает, что он как минимум может быть виновен, – проговорил Апрель, вопреки моим ожиданиям, грустно. – Он молчит, он задумчив, он даже тебе не пытается сказать, что он ни при чем, ты сама мне это сказала.

– Да-да-да, я сказала. Но когда это ты меня слушал? Лучше скажи, что ты сам думаешь?

– Доказательств и вообще материала для анализа мало. Ты сказала, подделаны подписи Кренделя, да?

– И еще – Саша подписал какие-то акты.

– И он не отрицает, что он их подписал. А в разговоре с тобой он молчит как рыба.

– И смотрит вдаль, – огорченно признала я. – Чтобы избежать подобных инсинуаций, я и хотела использовать тебя в качестве бритвы Оккама. – Я вскочила с дивана и забегала по комнате.

– Не знаю точно, но могу предполагать, что молчание – это не обязательно признание вины. Хотя это и вероятно. Может быть, Саша молчал, потому что пытался просчитать ситуацию, думал о том, что можно доказать, а что нет.

– Это похоже на правду, – процедила я. – Он о чем-то напряженно думал.

– Вот тебе твоя бритва, Фаина. Поведение человека достаточно стереотипично, и это, моя дорогая Ромашка, наука, а не вымысел. Судебная психиатрия на этом стоит. Вот скажи, ты когда-нибудь слышала, как американские полицейские предупреждают арестованных об их правах?

– Вы можете хранить молчание, все, что вы скажете, может быть использовано против вас?

– Вы можете хранить молчание, – повторил за мной Малдер и отпил еще немного воды из стаканчика. – Ты не представляешь, как людям сложно хранить молчание, даже когда все, что они скажут, может быть использовано против них. Все имеют право хранить молчание, но никто не может. Всем хочется потрепаться. Невиновный человек иногда выглядит даже подозрительно, потому что он никак не может успокоиться, он все время оправдывается, говорит, говорит, анализирует, взывает к здравому смыслу, шутит, плачет или смеется. И только виновные всегда молчат. Они не проявляют столько эмоций, потому что обвинение не задевает их за живое, оно их не оскорбляет. Еще бы, ведь они знают, что обвинение справедливо. Они могут изобразить себя оскорбленными, но они этого не чувствуют.

– Саша ничего такого не изображал.

– Это не меняет сути. Он и не подумал защищаться, он замолчал. Саша все силы тратил, раздумывая, как вывернуться. Виновные используют молчание по назначению, чтобы выскользнуть и получить дополнительное время, попытаться просчитать шансы на спасение. Виновные знают, что молчание для них – золото. Как специалист по поведенческим паттернам, я говорю – давай отсечем все остальное твоей бритвой, и останется только то, что Саша Гусев виновен.

– Сто процентов? – прошептала я, бледнея.

– Нет, Фая. Нет, не сто процентов. Семьдесят – максимум. Могут быть и нестандартные реакции, и другие причины. Я не могу утверждать такое на сто процентов. Это было бы совершенно непрофессионально. Но вопрос не в этом, верно?

– А в чем?

– В том, отвернешься ли ты теперь от своего друга, отвернешься ли ты от него, даже если он виновен?

– Кто без греха, пусть первый бросит в него камень? – пробормотала я. – Нет, Игорь, не в этом дело. И я не отвернусь от него, если он виновен.

– Я уверен в этом.

– Уверен? Ты всегда во всем уверен. Истина в последней инстанции? Ладно-ладно! – Я подняла руки вверх, словно сдавалась в плен. – Просто мне кажется, что, если он невиновен, это нужно доказать.

– Зачем?

– Как – зачем?

– Нет, правда, это хороший вопрос. Допустим, он невиновен. Зачем нужно биться и доказывать это?

– Чтобы очистить его имя, допустим. – Я смотрела на Апреля как на иностранца, приехавшего в Москву, чтобы увидеть снег и попробовать съесть сладкий блин с соленой рыбьей икрой. Именно это, кажется, считается главным идентификатором загадочной русской души. По крайней мере, среди иностранцев. – Чтобы восстановить справедливость!

– Справедливость, ага. Но ведь его имя никто ни не порочит. Фирма его не прижимает. Даже деньги, скорее всего, не найдут и не отберут. Ты сказала, что ему, скорее всего, дадут уволиться по собственному желанию. Значит, никакой статьи в трудовой книжке. Рекомендации? Ну не будет он указывать вашего Кренделя в качестве рекомендующей стороны, и все. Напишет там тебя.

– Ты говоришь так, словно все уже решено. Оставь мне хоть тридцать процентов, а?

– Я могу дать тебе больше. Хочешь – бери семьдесят за то, что он невиновен, а тридцать – за его вину.

– Расщедрился, – улыбнулась я. Игорь подошел ко мне и провел ладонью по моим волосам, поправил сбившуюся прическу, откинул несколько прядей назад.

– Какая разница, сколько процентов оставить запрятанному в коробку коту, если коробку все равно никто не собирается раскрывать. Будем считать, что кот скорее жив, чем мертв. Я не против, если это поднимет тебе настроение. Лучше скажи, ты свободна сегодня вечером?

Люди обожают заборы и все, что за ними спрятано. Человечество преграждает друг другу путь даже там, где это не очень необходимо. Заборы дают чувство безопасности, ложное порою, но так согревающее по ночам. За забором и спится лучше, но только не моей сестре Лизавете.

Вечером в пятницу, когда мы с Игорем только-только зашли в квартиру, держа на руках спящего, перемазанного «киндер-сюрпризом» Вовку (он уснул в машине), Лизавета позвонила и сказала, что ее срочно выписывают. Да, прямо вечером. Да, прямо беременную – и да, на ночь глядя. Мы в этот момент стояли в коридоре и стаскивали с ног мокрые грязные ботинки – Игорь делал это, поддевая ботинок пяткой, он-то как раз и держал Вовку. Звонок застал нас врасплох, мы не поняли этой «срочности». Одно дело, когда человека срочно кладут в больницу, а другое – когда вот так срочно выписывают…

– Что за ерунда? Не могут они тебя выписать без предварительного предупреждения. Небось, в больнице и врачей-то нет.

– Ты с ума сошла? – взвилась Лиза. – А дежурные?

– А дежурные врачи не выписывают. Я помню, папу всегда выписывали в двенадцать или в час. И не ночи, а дня.