– Ты понимаешь, – пожал плечами Джонни, – мне по работе не положено думать. Тем более про этот твой, прости господи, корпускулярно-волновой дуализм. Мне по работе положено соблюдать инструкцию и чистоту. А еще порядок. И субординацию.

– Слова-то какие выучил! – возмутилась я. – А ты понимаешь, Джонни, что если сильно захотеть, то можно легко доказать, что луна на небе существует, только когда ты, Джонни, на нее смотришь. Доказательства – вещь крайне спорная.

– Луна? – рассмеялся он. – А когда ты смотришь, ее нет? Ты давно на луну смотрела, Ромашка?

– Я на нее обычно вою, Джонни.

– Ты что, оборотень?

– Между прочим, Джонни, это вообще не прикол, это серьезный вопрос. С математической точки зрения при определенных условиях, используя специфические алгоритмы, можно вполне вывести, что луна существует, только когда на нее кто-нибудь смотрит. А если на нее никто никогда не смотрит, то ее нет. Математически.

– Ага, математически, – кивнул Джонни. – А на деле – она продолжает висеть. Как кусок сыра.

– Скучный ты, Джонни, – вздохнула я, и он похлопал себя по карманам, словно пытался удостовериться, что за время нашего разговора у него не пропал кошелек – только оттого, что мы на него не смотрели. Кошелек был на месте, и Джонни расслабился.

– Но, Фая, ты же не будешь отрицать, что квартиру-то он купил.

– Я не буду отрицать, у меня нет ни времени, ни желания, ни возможностей, чтобы нормально, по-человечески что-то поотрицать. Я было хотела, но, знаешь, погода не та. Я лучше пойду найду свободный диван и буду с него смотреть на луну, чтобы она не исчезла.

– Так ее еще нет, – опешил Джонни. Я улыбнулась с самым загадочным видом и ответствовала тоном заправской сказочницы:

– Так это потому, что я еще не начала на нее смотреть.


Дни в апреле уже были длиннее, чем ночи, а свет был ярче, если только день выдавался ясным. Согласно статистике, в апреле в Москве примерно двадцать три процента солнечных дней, что, конечно, тоже немного, но я радуюсь и этому после долгой пасмурной эры. Зима длится у нас «плюс-минус бесконечность», я знаю, что этот маленький значок был придуман вовсе не для математиков, это утраченный символ московских синоптиков.


Я сижу на полу, прямо на ковролине, в паре этажей от нашей «рабочей столовой», и смотрю в окно на Москву. В этом коридоре мало кто ходит, а вид роскошный. Я уже говорила, в таких офисных центрах, как наш, вид из окна – самый большой дефицит, а мне сейчас совершенно необходимы какие-то положительные эмоции. Если бы я могла, я бы сейчас пошла по пляжу босиком, желательно, разумеется, по теплому и песчаному. Ходить по каменистому сочинскому в апреле было бы вовсе не так приятно. Но до ближайшего теплого пляжа как минимум три часа лёту на чартере, и я сижу тут, в укромном уголке нашего фрегата жадности. Сквозь стекло на мое лицо попадает приличное количество солнечных лучей, и я закрываю глаза, жмурюсь, наслаждаюсь теплом. На улице все еще холодно, но солнце уже другое, оно уже нагревает стекло, печет лицо, и если сильно постараться, можно хотя бы вообразить себя на пляже.


Мне нужно поехать в отпуск, пока все еще можно. Вот о чем я думаю. Я не знаю, что мне делать с моей жизнью, особенно с личной, и, следуя доброй традиции, я не буду ничего делать. Пусть все течет, все меняется. Я поеду в отпуск, пока моя сестрица, наша семейная красавица, не вышла замуж за свое чудовище. Сережу, ее мужа, сколько ни целуй, в принца не превратить. Поеду куда-нибудь сразу после того, как Лиза выйдет из больницы. Поеду, еще не пройдет апрель.


Апрель.


Почему он не перезвонил, если так уж сильно хотел пригласить меня на свидание? Значит, не так хотел. Он не звонил мне три дня. Какими он хотел бы видеть наши взаимоотношения, интересно? Апрель, мой благородный идальго, к чему ни прикоснется, он – образчик нормы, так что мне ничего не остается, как признать справедливость вывода, что и отношения, какими бы он их ни видел, это были бы нормальные отношения. Встречаться по выходным, общаться, дарить подарки на дни рождения. Не испытывать слишком уж глубокой привязанности. Вполне представлять свою жизнь без меня. Просить, чтобы, когда я буду уходить, я захлопнула за собой дверь. Никогда ни с кем не связываться слишком надолго. Беречь свой мир от ураганов, везде натыкать громоотводов. Спокойствие, только спокойствие. Любовь – тоже эмоция, с которой можно работать, от которой можно лечить. Я не люблю его. Не люблю.


Скучал. Он скучал по мне. Заскучал после долгого рабочего дня. Наверное, что-то напомнило ему обо мне, возможно, какая-нибудь женщина прошла мимо в солнцезащитных очках. Он звал меня на свидание, а я не пошла, хотя и хотела. Где, спрашивается, логика, а? Фая-Фая. На свидания он приносит цветы, он невозмутим и уверен в себе. Он знает, что красив, он неглуп, образован, не имеет каких-то порочащих его историй, не имеет душевных надломов размером с Сан-Андреас. У всех есть что-то или кто-то. У моей сестры ее чудовище, у меня – мое, по имени Юрий, со способностью появляться передо мной «на всех экранах страны» в самые неожиданные моменты. А что скрывается за спокойной, умиротворяющей улыбкой Игоря Вячеславовича Апреля? Можно ли помогать людям, если там ты – робот с планеты Железяка?


Я сознательно зачерняла его образ в своем сознании, как дети пририсовывают усы и хвосты к картинным героям в школьных учебниках. Я говорила себе – с ним что-то не так, он ненормальный, он, наверное, вообще маньяк и по ночам режет женщин. Но что-то подсказывало мне, что по ночам он занимается другим.


– Конечно! Он просто спит. Он ложится в десять после того, как выпьет теплого молока, – отвечала я себе, но воспоминания о том, что Игорь Вячеславович на самом деле делает по ночам, не отпускали меня.

– Ромашина, ты что это тут сидишь? – Голос застал меня врасплох. Откуда тут, на случайно выбранном этаже, в случайно выбранном коридоре, взялся мой Крендель, я не знаю. Проходил мимо?

– Тебе что, уступить место? – улыбнулась я, и Крендель хохотнул, подавая мне руку. Хорошо, когда отношения с начальником такие – почти неформальные. Правда, в случае с Сашей и это не может помочь.

– Я искал тебя, – сказал Крендель. – Хотел убедиться, что с тобой все в порядке.

– Искал? – Я забеспокоилась.

– Я слышал о твоем нападении на аналитический отдел, – и Крендель снова улыбнулся, на этот раз улыбка была заговорщицкой. – Постников бегает так, словно ты ему в одно место подожженную петарду запихнула.

– Откуда ты знаешь, что я этого не сделала? – улыбнулась я. – Так что, он жаждет крови? Требует принести меня на заклание, как какую-нибудь овцу? Он же всех женщин считает овцами.

– Телками, – осторожно поправил меня Крендель. – Фая, я хотел попросить тебя перестать буянить. Пожалуйста. Я знаю, ты расстроена, мы все расстроены. Все это ужасно, но я не могу потерять и тебя.

– Потерять и меня, – повторила я за ним, как попугай. – Скажи, вот ты сам уверен, что все это именно Сашка сделал?

– Нет, – быстро ответил Крендель. – И я, между прочим, говорил об этом Постникову. Отчасти для этого я и ездил в Питер, я хотел найти какие-то зацепки. В нашем отделе работает много народу, любой теоретически мог… при определенной ловкости рук. Ты понимаешь меня? Я не знаю. Ну купил он квартиру. Это ничего не доказывает. Конечно, то, что он эти акты зачем-то подписал… И он не сказал, откуда он их взял, эти акты.

– У меня в голове не укладывается эта мысль. Сашка Гусев? Мошенник и вор?

– А если это не он, – продолжил Крендель, – получается, что уволили не того человека. А настоящий вор, тот, кто все это сделал, сейчас спокойно отсиживается в нашем офисе. Соображаешь?

– Соображаю. – Я почувствовала неприятный холодок на спине. – Сашку могли подставить. Ты бы видел его, он на себя не похож. Он ведет себя так, словно и правда в чем-то виноват. Господи, что же с ним теперь будет! Суд? – Я прихлопнула рот рукой.

– Могу заверить тебя, Фая, что я не допущу, чтобы Саше испортили карьеру. Во всяком случае, пока его причастность не доказана на сто процентов. Никаких увольнений по статье, никаких уголовных дел.

– Это здорово, – порадовалась я.

– Все что могу. Наверху меня поддержали, никто не хочет выносить сор из избы. Для них-то эти восемь миллионов – семечки. Чаевые в ресторане больше. Вот Постников и взбесился. Все это шоу с охраной, которое Витя устроил, цирк с выводом Сашки из здания – это Постников показывает и доказывает, что он, мол, тоже не пальцем деланный, что он все еще что-то решает в нашей богадельне. Омерзительно.

– Совершенно омерзительно. Знаешь, Георгий Михалыч, надеюсь, мы доживем до того светлого дня, когда самого Постникова проводят отсюда под белы рученьки.

– Будем надеяться, – кинул Крендель с улыбкой. – А пока, Ромашка, ты его не зли. Просто… как бы это сказать… приглядывай, посматривай вокруг. Если тебе придут в голову какие-то мысли или вдруг что-то покажется тебе подозрительным….

– О, да-да, – оживилась я. Мне понравилась эта мысль – попытаться защитить честное имя Саши Гусева даже вопреки его собственным действиям. Я уже начала составлять планы, перебирать в голове всех тех, кто имел доступ к компьютерам на нашем этаже, кто теоретически мог быть там, мог знать, мог ковать тайный план. Правда, нельзя защитить честное имя того, кто его опорочил. Эта мысль мучила меня и мешала, как соринка в глазу. А теперь еще, на кого я ни бросала взгляд, все казались мне подозрительными. Вот Яна что-то слушает в своих огромных наушниках и листает страницы. Она владеет компьютером виртуозно, знает нашу систему сверху донизу. У нее дорогие игрушки, каждый месяц новый телефон. Она говорит, что просто быстро их разбивает.


Жора неопрятный, толстый и прожорливый, и совершенно невозможно представить, куда он мог деть восемь миллионов и почему он по-прежнему представляет собой нечто среднее между бомжем, клептоманом и торговым ларьком, набитым просроченным товаром. Однако не может ли это быть идеальным прикрытием? Ведь самое умное было бы стащить деньги и «прикопать» на будущее, чтобы не палиться.