Фридрих толкнул калитку и очутился в конюшне. Он приласкал рукой тирольскую лошадь, которая тихо заржала, потрясая гривой; потом наскоро оседлал ее и провел двором доброе животное под уздцы; затем, быстро вскочил в седло и, дав шпоры, натянув удила, понесся, как безумный под гору, поднимая за собой облако пыли, и разбрасывая копытами мелкие камни; белая, развевающаяся по ветру лошадиная грива, как белая пена потока, мелькала в темноте.

Куда направлялся Фридрих? Он сам не знал; ему хотелось убежать.

Он бежал от Лизи, от этого ненавистного замка, где он стал жертвой обманчивых грез, и от этих лесов, где скотски наслаждались люди-животные; он отрекался от жизни, которую вел до сих пор, и, главное, желал скрыться из Нонненбурга, куда его хотели вернуть, и где хотели сделать его королем!

Король! Он! Король мужчин и женщин! Мало того, что он принужден был вращаться среди тех, которые погрязли в чувственности, но он должен еще быть их вождем! Его предназначали быть, одним из повелителей того человечества, которое отныне представлялось ему недостойным сообществом развратников и проституток! Хотели сделать из него вожака этого стада! Какое назначение короля! Коронованный обладатель громадного публичного дома. И он убегал, преисполненный глубокого отвращения.

Его лошадь споткнулась. Фридрих покатился по камням, вскочил с исцарапанными в кровь руками и огляделся вокруг. Он не узнал того места, где теперь находился. Это была узкая тропинка между соснами, на скате горы; ему прежде, во время своих прогулок, никогда еще не приходилось бывать здесь. Он подошел к лошади, которая, растянувшись на твердом грунте, едва переводила дух; ему хотелось заставить ее подняться, но обессиленное животное оставалось неподвижно и как бы стонало. Значит, прошло уже много времени с тех нор, как Фридрих уехал из Лилиенбурга.

Следовательно, он далеко уехал! Однако, все еще была ночь; темные ветви сосен, высившиеся кое-где между скалами, казались большими черными великанами, преграждавшими путь.

Разбитый, он сел на камень, бессильно опустив руки, с опущенною на грудь головой. Он почти не мог более думать о чем-либо, или же думал очень смутно. Сидя с полузакрытыми глазами, он чувствовал, как душа болезненно переживала всю горечь разочарования; и медленно, как будто утопая в сыпучем песке, он незаметно задремал.

Когда он проснулся, солнце стояло высоко на небе, а, на верхушках деревьев копошилась стая птиц, сбрасывавшая вниз капли росы.

Оглянувшись несмелым взглядом вокруг себя, он вдруг вспомнил все! О! та парочка крестьян под ветвями кустарника и все человечество, подобное этим двум грубым существам! Он побежал к своей лошади, которая, поднявшись, наконец, на ноги, слизывала влагу языком со скалы. Дальше! уйти как можно дальше отсюда, вот чего он хотел прежде всего! Но, уже поставив одну ногу в стремя, Фридрих медлил вскочить в седло. Куда уйдет он, убегая от жизни? где скроется, чтобы избегнуть трона? Понятно, ему невозможно жить среди этой грязной действительности, но каким же образом, будучи человеком, и наружностью, и душой, остаться чистым среди всеобщей человеческой распущенности?

Ласточка, усевшаяся на одну минуту на куче навоза, расправляет крылья и улетает, а червяки живут в нем и довольствуются им. Разве он имеет возможность улетать, он, такой же червяк, без крыльев! Разве небо существует для пресмыкающихся? И так, нигде нельзя спастись от света? Увы! Спасения нет!

Издали донесся к нему смешанный шум голосов, похожий на гул многолюдной толпы, то разрозненный, то заглушаемый и переходившей в неясный шепот; время от времени, пронзительный крик, крик гнева или угрозы, прорезал воздух так сильно, будто рвали кого-то.

Фридрих взобрался на скалу, цепляясь за ветви сосен, и устремил взгляд на долину, всю залитую солнечными лучами.

Он сам вскрикнул! И, затем, остался недвижим, с протянутыми к небу руками, с широко раскрытыми ртом и изумленно смотревшими глазами.

Там, очень далеко внизу, тянулись вдоль какой-то улицы дома незнакомого ему города; и за городом, на высоком холме, сверкая остриями копий и блестящими касками, двигалась крикливая, шумная, громадная, смешанная толпа народа и с яростными восклицаньями поднималась она к большому, залитому солнечными лучами, кресту, на котором был привязан человек, с наклоненной к плечу головой! На двух других крестах, пониже, один с правой, другой с левой стороны, были привязаны еще два человека.

Что это значило? Что это такое? Видение? или сон? Не сошел ли он, Фридрих, с ума? или, быть может, думая, что он проснулся, он задремал! Нет. Глаза его широко раскрыты. Он не чувствует ни малейшего уклонения от правильного течения мысли. О! разумеется, это не иллюзия. Протянув руку, он почувствовал твердость утеса, слышал позади себя, как его лошадь жевала траву и хворост.

Он продолжал смотреть, еще более изумленный, так как теперь, от напряженного внимания и пристального взгляда, устремленного на одну точку, он стал лучше различать дальше предметы, не смотря на то, что они были покрыты утренним золотистым туманом.

Одежда этой толпы походила на ту, которую мы видим на гравюрах старинной Библии и древнего Евангелия; кроме длинного плаща, на головах надеты были медные каски, крестообразной формы; то там, то тут мелькали чёрные, четырехугольный шапки; из под покрывала, накинутого поверх орлов, у тех, которые были на лошадях, виднелась одежда римских легионов.

Из толпы вышел человек и, приблизившись к тому, который висел на самом высоком кресте, поднял, как казалось, длинное копье или трость, на конце которой было нечто круглое.

«Боже! — подумал Фридрих, — ведь это губка, напитанная уксусом, которую подносят к губам Иисуса!»

И в то время, как в телодвижениях и криках толпы изливалась вся ярость, а на позорном кресте висело длинное тело бледного мученика, одна женщина, стоя на коленях, в отчаянии, с поднимавшейся от дыхания грудью, целовала подножие креста, с распущенными и обвивавшими, его волосами, на которых блестели солнечные лучи. Все это, хотя и действительно происходившее перед его глазами, казалось положительно невозможным. По какому непонятному стечению случайностей, или, скорее, по какому чуду, один из холмов Тюрингских Альп, мог сделаться Голгофой? Иерусалим здесь? Легенда, которая совершается наяву и чувствуется? Химера это или истина? Прошедшее или действительно совершающееся? Против подобной, явной несообразности во времени и событиях мог возмутиться сам здравый смысл; очевидности он противопоставлял отрицание и скорее мог допустить возможность собственного безумия, нежели смешение вечных законов; или же, овладев собой и запасшись терпением, он станет добиваться объяснения тайны и среди невозможного добьется успокаивающего. Но характер Фридриха был склонен ко всему фантастическому. Сопоставление того, что существует, помогает допускать возможность несуществующего,

Полный религиозного экстаза, он упал на колени и, закрыв глава, как бы ослепленные всем виденным, предался размышлениям.

Он не понимал, да и не хотел понять ничего, кроме следующего: у него, ведь, перед этим возник один вопрос: «куда уйти от жизни»? В ту же минуту, он увидел распятого Иисуса, как бы отвечающего ему: «В меня!» В мучительном состоянии отчаявшегося человека, Бог указывал на пример своих страданий; Он — Сын Девы, также презирал тело, и царство Его было не от Мира сего. Вместе с чистыми датскими молитвами и юношескими порывами, душа Фридриха стремилась к божеству! Она возносилась к идее Высшего Идеала, забывая о месте и времени и протестуя против того, что могло загрязнить ее. Он готов был возненавидеть свое тело, властвовать над ним и отрешиться от него, как от стесняющих его грязных лохмотьев, который омрачают и мешают чистому облику души.

Дух зла мог вознести его на гору и предложить все земные утехи, но он откажется от них, ради чистых небесных радостей. Будет ходить по дорогам, как нищий без пристанища, — утешая бедных и отчаявшихся, а, затем, быть может, измученный людскою жестокостью, будет плакать горькими слезами, который смывает всякую грязь души, и умрет на деревянном кресте, в мучительных физических страданиях, но с отрадой в душе, как умер его Бог!

Когда он открыл глаза, вновь совершавшаяся на холме старинная драма приходила к концу. Фридрих видел, как один из солдат проткнул копьем бок царя Иудейского, и сам, как бы ощущая боль от этого удара, почувствовал, что сердце в его груди замерло от горячего чувства любви и всепрощения.

Он порывисто вскочил и, спрыгнув со скалы, кинулся в ту сторону, где происходило только что виденное им. Ему хотелось увидеть поближе, прикоснуться, склониться в благоговейном умилении перед божественным трупом. Хотелось, подобно Марии Магдалине и Марии, матери Иакова и Иосифа, и матери сына Заведеева, поцеловать ноги Иисуса, а когда настанет ночь, похоронить тело Его!

Он бежал среди сосновой чащи, не обращая внимания на грохот падающих вблизи его камней и столб поднимаемой им пыли. Теперь он не мог видеть долины из-за гористой возвышенности места. Не переводя духу, он несся, как безумный, цепляясь за сучья, спотыкаясь о хворост падал, вскакивал и снова бежал. Сколько времени длилось это безумное бегство? Минуты или часы? Он об этом совсем не думал.

Вдруг, сделав последний прыжок, он очутился вне леса, на какой-то веселой, шумной улице немецкой деревушки, где, перед деревянными домиками с резными балконами, мужчины хором распевали песни, постукивая большими кружками, наполненными белоснежной пеной, а молодые веселые и нарядные крестьянки, в это время возвращались домой с поляны, идя группами под руку друг с другом.

Он, в изумлении, остановился, при виде этих домов, гуляк и возвращавшихся с празднества женщин — всей этой жизни, сразу напоминавшей ему ту, которую он уже давно привык видеть.

Что — же случилось? Какое чудо вновь видоизменило людей и окружающие предметы? Куда девалось то смешанное народонаселение, видимое им с вершины горы, и те медные каски, и черные четырехугольные шапки и покрывала легионеров!