Уинстон Грэм - Корделия

"Что, если сказать ему?…"

Он продолжал – с неожиданной горячностью:

– Брат Том оказался сплошным разочарованием. Отец мечтал вовлечь его в семейный бизнес, но от него не было проку. Какое-то время считалось, что он станет врачом, но его не хватило даже на это. Умирая, отец оставил нам троим равные доли наследства, оговорив, что контрольные функции остаются за мной. Тогда это могло показаться несправедливым, но он стремился обезопасить будущее. Он позаботился о том, чтобы ни одну часть капитала нельзя было безответственно изъять из дела. Я придерживался того же принципа. Но мне не повезло. Альтернативы Бруку не было – только вы. Когда он вознамерился забрать вас с собой – а также моего внука, – мог ли я не воспротивиться?

– У Брука тоже была мечта, – возразила Корделия.

Мистер Фергюсон покраснел до корней волос. Он замялся, словно решая, стоит ли продолжать, но потом все-таки заговорил, пришепетывая, как всегда в минуты волнения:

– "Люди попадают в ад не потому, что Господь гневается на них, а потому, что они блуждают во тьме и ненависти, потому что отвратили взор свой от света." Вы читали эти строки? Я сам много лет блуждал во тьме и ненависти. Вам этого не понять, Корделия. Никто не знает… Моему отцу было легче. Он был сильнее… гораздо сильнее…

– Не надо, не говорите! – взмолилась Корделия, порываясь встать.

Мистер Фергюсон протестующим жестом поднял руку и коснулся краешка ее кресла. В нем шла безжалостная внутренняя борьба с железной логикой жизни.

– Вы считаете меня набожным, не правда ли? Человеком, для которого религия – необходимая составная часть жизни?

– Но…

– Это не так. Одна видимость. О, меня воспитали в твердой вере. В молодости я свято веровал. Но после смерти детей… Я пытался истолковать ее как Божью волю. Но вы можете представить себе ребенка… двоих детей, которые только неделю назад резвились на лужайке возле дома, и вдруг лежат там?…

– Нет, – быстро произнесла Корделия. – Не говорите мне об этом, – его слова затронули главные, потаенные струны ее души, охваченной жалостью и страхом. Нельзя поддаваться!

– Я боролся, – продолжал мистер Фергюсон, – пытался выбросить подобные мысли из головы. Удвоил труды свои. Прилагал невероятные усилия, чтобы вернуть былую веру. Но мою душу разъедала некая эрозия. Разум все время брал верх. Дабы покончить с сомнениями, я с головой окунулся в религиозные догмы. Если меня не удовлетворяло одно религиозное течение, бросался к другому. Потом я познакомился с мистером Слейни-Смитом…

Он высморкался. От платка исходил слабый запах выдохшегося одеколона.

– Наша дружба была далеко не такой странной, как полагали многие. Мы оба искали истину – с разных позиций. Мы вели долгие споры. У нас было столько общего… Но ни один не желал это признавать. Для меня было потрясением узнать, что он уверовал в спиритизм. Мог ли я думать? Пожалуй, точно в таком же шоке был бы он, узнав о том, что я только что открыл вам. После его ухода я часто думал: должно быть, хотя ни один из нас ни на йоту не уступил, все же доводы другого не остались без последствий. Проповедуя атеизм, он втайне сомневался в нем; я же, во всеуслышание провозглашая веру моим жизненным девизом…

Мистер Фергюсон с трудом разлеплял губы, пыхтя так, что казалось – он сдувает пыль. Корделия поняла: ему необходимо выговориться, высказать наболевшее…

– Возможно, я и впрямь "отвратил взор". Что еще оставалось? "Жизнь после смерти" для меня неприемлема. Вам повезло – вы веруете, не испытывая сомнений, ничего не ставя под вопрос. Я и сам до сих пор приемлю Бога. Что же касается загробной жизни – нет. Абсолютно не питаю надежды. Наша телесная оболочка подвержена тлению. Одни химические вещества разрушаются, и из их элементов возникают другие. Корделия, для меня загробная жизнь существует лишь в виде преемственности поколений, через потомков. Вот единственное бессмертие, на которое мы можем рассчитывать. Человек умирает, становясь удобрением для грядущих поколений. И больше ничего нет.

В топке камина вдруг ярко вспыхнул большой кусок угля – синим газовым пламенем.

– Теперь вам понятно, почему я придаю такое значение всему, что касается моей семьи и внука? Я ошибался – признаю. Мне следовало предоставить Бруку идти своим путем. Но я был не в силах так поступить. Если бы все повторилось, все равно это было бы выше моих сил. Постарайтесь понять!

Корделия затрепетала.

– Вы хотите сказать, что предпочли бы видеть Брука мертвым, а не на той работе в Лондоне?

– Нет. Ах, слова бессильны передать… Я любил всех своих сыновей. Если бы передо мной снова встал выбор, я сказал бы Бруку "Ты волен делать то, к чему испытываешь склонность". Но тогда мне пришлось бы пожертвовать своей жизнью – а не его.

Он встал. Корделия сказала:

– Брук не мог больше идти на уступки. Это убило бы его – так же верно, как то, что случилось. Он нуждался в самоутверждении. Тщился доказать, что он на что-то способен. Если бы вы только пошли на компромисс, чуточку уступили…

– Однажды у меня мелькнуло такое желание – принять ваш вариант годичного испытания. Но это показалось мне проявлением слабости.

Корделия промолчала. Действительно ли он был близок к тому, чтобы уступить? Или это более поздняя версия – ради самооправдания?

– Вы считаете меня виновником смерти Брука, – сказал он. – Я прочел это в ваших глазах. Что ж. Я заплатил за это – и буду продолжать платить до конца дней своих. Если существует Бог – мой личный Бог – и мне придется держать ответ за случившееся, я не стану молить о прощении – только о понимании.

В камине догорели угли; пламя перешло в синий дымок.

– То, что я изо всех сил пытался спасти, погибло – самым бесповоротным образом. Мне осталось только одна надежда: что вы и ваш сын – не теперь, со временем, – что мы втроем снова возведем что-то на руинах прошлого. Новый фундамент доверия. От всей души умоляю вас: как бы вы ни были настроены против меня, попытайтесь понять, что я стремился сберечь, а не разрушить. Мне казалось, что это удалось. Но я слишком сильно надавил – и теперь у меня в руках одни осколки.

На следующий день он не поехал на фабрику. Это спутало Корделии карты, но она знала, что все равно уедет. Она провела бессонную ночь, постоянно повторяя себе: "Все уже решено. Поздно что-либо менять. Скоро все останется позади, и я успокоюсь".

Она по-прежнему была убеждена: первоначальное решение уехать было правильным. Ей не перенести еще одной такой душераздирающей сцены, какая произошла вчера вечером, когда мистер Фергюсон взывал к ее сочувствию и пониманию. Ей не забыть того, что он рассказал, никогда не выбросить из головы Фредерика Фергюсона с его фамильной гордостью и душевным разладом; и обращенного атеиста Слейни-Смита; и Брука; и красильни; и преемственность; и спиритизм; и собственническое чувство; и любовь…

После завтрака она уложила в сундучок кое-какую одежду для себя и Яна, подаренные Бруком драгоценности. Она не знала, чем занят мистер Фергюсон, но решила рискнуть и храбро снесла поклажу вниз по лестнице. При этом открылась дверь и показался Холлоуз. Он поспешил к ней навстречу.

– Разрешите, мадам.

– Спасибо. Оставьте на крыльце. Где мистер Фергюсон?

– Должно быть, в своем кабинете. Сейчас посмотрю.

– Не нужно. Я не хочу его беспокоить.

Обычно Ян гулял с няней с десяти до половины двенадцатого, но на этот раз Корделия попросила привести его к одиннадцати. Ночью выпало много снега, но он большей частью успел растаять.

К половине одиннадцатого все было готово, и Корделия села писать письмо.

"Дорогой мистер Фергюсон!

Несмотря на все сказанное вами вчера, я чувствую, что не могу больше оставаться в этом доме. Пожалуйста, поймите: я не могу и не хочу судить. Никакие слова или поступки не изменят случившегося. Необходимо начать новую жизнь – но не так, как предлагаете вы. Поэтому я уезжаю – вместе с Яном.

Прощайте. Корделия."

Она перечла письмо и осталась недовольна. Полуправда, одна только полуправда. Она не открыла ему ни одной из главных причин. Но все-таки это лучше, чем уехать, ничего не сказав.

Она оставила письмо в конверте на туалетном столике. Когда няня привела Яна, Корделия уже ждала их в пальто, шляпе и перчатках.

– Вы куда-нибудь едете, миссис Фергюсон? Погода ужасная – ветер и слякоть.

– Ничего. Не нужно раздевать Яна – я беру его с собой в город. Только переобуйте: кажется, он промочил ноги. Бетти, пускай один из садовников сходит за кэбом.

– Да, мэм.

"Ждать. Это самое трудное. Она не успела написать родителям – нужно будет сделать это сразу же по приезде в Лондон. Все еще так неопределенно!"

Подбежал Ян, готовый отправиться в путешествие.

– Мамуля, а почему идет снег? Няня не хочет говорить. Наверное, она не знает…

– Да, но почему он белый?

– Мамуля, а куда мы едем? К дедушке? Чей там сундук на крыльце?…

"Ждать. Голова идет кругом от вчерашних и сегодняшних мыслей. Вдруг не удастся найти кэб? Сегодня ненастное утро – вполне можно застрять." Корделию охватила паника. Ждать можно только до одиннадцати двадцати. Если и к тому времени не будет кэба, придется закладывать экипаж Фергюсонов. Дурацкое малодушие не позволило ей этого сделать. Что с того, если бы и узнали о ее отъезде?

– Мамуля, я метнул снежок и попал в кошку, а она прыгнула и поскользнулась на льду. Вот потеха! А несколько больших мальчиков бросались снежками на площадке для крокета. Няня сказала, что они плохо воспитаны, потому что кричали нехорошие слова, но нужно их жалеть, потому что их не научили и у них нет башмаков и чулок…

Одиннадцать двадцать. Корделия резко поднялась. Ян изумленно посмотрел на мать.

– Идем, – сказала она.

– Куда, мамуля? В магазин за игрушками? Я видел одну чудесную пушку, она стреляет настоящими ядрами.