Уинстон Грэм - Корделия

Корделия молчала. Возможно, им тоже нужно проявить великодушие и сострадание?

Но что толку? Как можно требовать от сына – с внезапной ясностью увидела она, – чтобы он оценил жертвы отца своего? В любом случае трудно ожидать ответной жертвы. Потому что отец жертвует добровольно, а сын – по обязанности.

– Я обещал, – вмешался Брук, – и не могу взять слово назад.

– Напиши, объясни, что передумал.

– Я не передумал, – в отчаянии воскликнул Брук. – Нет, папа!

– А еще лучше – поезжай к своим друзьям и скажи, что согласен занять должность младшего редактора, только без денег. Вот и проверишь, насколько они горят желанием взять тебя.

Брук вскочил.

– Боже милосердный! Я столько лет жил с тобой, как… – Корделия схватила мужа за руку, и он оборвал фразу.

– Нет, продолжай, – потребовал отец. – Скажи все. Поставим точки над "i".

Грудь у Брука ходила ходуном.

– Ты упомянул о предательстве. А сам? Притворился, будто сделал нас компаньонами, а на самом деле это была лишь ширма, витрина твоей так называемой щедрости. Я всю жизнь был марионеткой в твоих руках. Ты играл моими чувствами, как хотел. И не делай вид, будто все это – ради моего блага! Ты думал только о себе. Почему я должен нести ответственность за то, как сложилась твоя жизнь? Почему ты не занялся политикой, как хотел? Это был твой выбор, а не мой!

– Брук!

Но он уже закусил удила. Высказать все – а там хоть трава не расти!

– Да правда ли, что ты мог стать членом парламента? Да если бы у тебя действительно был шанс, ты бы уцепился за него, забыв обо мне и, главное, о красильнях! А теперь возводишь несущественную жертву в степень добродетели! Не выйдет!

Мистер Фергюсон повернулся к сыну; в его глазах полыхал зловещий огонь.

– Что же ты собираешься делать?

– Ты говоришь, эту работу мне предложили только ради моего капитала? Может быть, и так. Может быть, я последую твоему совету и поеду туда посмотреть, возьмут ли меня без денег. Здесь я все равно не останусь, говорю тебе!

– Отлично. Убирайся – когда хочешь!

Брук задыхался от гнева. Он стряхнул с плеча руку Корделии. Разочарование, сознание своей беспомощности и ненависть вмиг состарили его лицо, лишили его жизни.

– И не тешь себя мыслью, что одни только мои друзья интересуются деньгами. А тебе за какие заслуги предлагали все эти высокие назначения? Почему сделали членом Городского Управления тебя, а не кого-нибудь другого, столь же, если не более достойного? Да только из-за твоих подачек!…

– Замолчи! – завопил мистер Фергюсон. – Выйди вон из этой комнаты – пока я не вышвырнул тебя отсюда!

– Я уйду, – трясясь всем телом и еле держась на ногах, пробормотал Брук. – Я уйду…

Забыв о присутствии Корделии, он, спотыкаясь, прошел мимо нее, схватился за дверную ручку и вышел, оставив дверь открытой.

Корделия медленно последовала за ним.

Эта ссора, в ходе которой отец и сын обменивались жесточайшими, почти реальными ударами, лишила обоих сил. Корделия миновала письменный стол, величественную фигуру старика, вышла в холл и услышала, как хлопнула наружная дверь.

Он шел, не различая дороги – должно быть, по направлению к городу. Гнев и сознание своей беспомощности туманили взор. Сердце бешено колотилось в груди; Брука как будто несла вперед нечеловеческая сила. Если бы спор окончился его победой, он бы быстро успокоился; но он проиграл – и яд поражения отравой разлился в крови.

Он поскользнулся на обледенелой дороге, но тотчас поднялся. На пронизывающем ветру ему было жарко, он даже обливался потом. Луна спряталась за плотной грядой облаков, посеребрила их края.

"Поражение. Это значит… – Брук прекрасно понимал, что это значит. – Длинное, неубедительное письмо к Хью. Постепенный возврат к старому. Жалкие объяснения с теми двумя-тремя приятелями, перед которыми он успел похвастаться открывшейся перспективой. И новое, еще более унизительное рабство – без тени привязанности и элементарного уважения. Открытая война в худших формах – на работе, дома. Правда, отец не может воспрепятствовать его отъезду из Гроув-Холла. Чем дальше, тем лучше. Порвать все общественные и дружеские связи… Но отец заплатит! Нужно хорошенько обдумать план мести."

Он снова поскользнулся. Вставая, увидел на другой стороне улицы пивную. Обычно гордость не позволяла ему заходить в подобные заведения, но теперь Брук пересек дорогу и храбро толкнул дверь.

В баре было полно людей. Он заказал виски. "Значит, план мести… Старик никогда не увидит Яна. Ему только и останется, что рабский труд без всякого вознаграждения. И без надежды на примирение – никогда! Корделия будет до конца слушаться мужа."

От виски Брук еще больше вспотел, но попросил еще и расстегнул пальто. Он знал, что на него обращают внимание. Как же – сидит один, с тонким, мертвенно-бледным лицом. Это лицо да длинные волосы выдают в нем артиста. Джентльмена.

"Мечты и планы… Месть мертва и не приносит плодов. Нет ли другого выхода? Возьмут ли его в "Вестминстерский бюллетень", если он внесет только пятьсот фунтов, да Корделия даст тысячу, да он пообещает ежегодно вносить столько же? Допустим, он согласится не получать жалованья. Как-нибудь проживут в Лондоне на свою долю прибыли – вряд ли отец в состоянии лишить их этого.

Нет, не получится. Им нужна вся сумма – и немедленно. Да и точно ли тот пункт договора неуязвим? Надо бы завтра проконсультироваться с адвокатом."

– Привет! – послышалось рядом.

Возле его столика, опершись рукой о спинку стула, стояла женщина. Она улыбнулась Бруку. Черное платье с фальшивыми драгоценностями. Крашеные волосы. Он не сразу поверил, что она обращается к нему.

– Кто вы?

– Я в порядке, Мак, – быстро отозвалась она. – А ты как?

Они уставились друг на друга. Ее холодные карие глаза беззастенчиво оценивали Брука. Он покраснел.

– Что вам нужно?

– Идем со мной, весело проведем время.

– Нет, благодарю, – он встал, радуясь, что в баре шумно и их никто не слышит.

– Эй, угости-ка девушку.

Покраснев до корней волос, Брук положил на стол монету в два шиллинга и направился к двери. За спиной слышался смех – возможно, смеялись над ним.

Леденящий ветер мигом пронзил его, точно лезвие ножа. Брук окончательно преисполнился презрения к самому себе. Даже не смог, не заикаясь, отбрить женщину такого сорта, позволил смеяться над собой. Он снова побрел по направлению к городу. Рано возвращаться домой. Может быть, сегодня вообще не стоит возвращаться. Пусть отец понервничает. Правда, это жестоко по отношению к Корделии. Хоть она на его стороне.

Он увидел еще один бар и, остановившись, попробовал заглянуть в запотевшее окно. Всем существом Брука овладела смертельная усталость, сменившая искусственное возбуждение. Ноги заледенели – нельзя было выходить из дому в легкой обуви. Он вошел внутрь.

Здесь было тише, спокойнее. Он снова потребовал виски, как будто надеялся утопить в нем свое отчаяние. Какая разница? Он разбит, уничтожен морально. "Прекрасная мечта растаяла при ярком свете дня…" Кто это написал? Призрачная тюрьма приняла его в свои объятия. Да, он снова в клетке. Певчая птица и в клетке поет. В прошлом он не раз изливал душу в стихах. Нет, он не позволял себе, как и другие, откровенно писать о своих разочарованиях – это слишком больно. Помогал сам процесс. Несколько строк на бумаге действовали лучше любого успокоительного. Он бредил славой, внезапным признанием, блестящими отзывами в прессе, знакомством с великими мира…

Грезы всегда приходили на помощь. Почему же сейчас не случилось ничего подобного? Брук выпил еще стакан виски, достал из кармана карандаш и использованный конверт. Что, если раз в жизни прямо написать о своем горе? Кто может ему помешать?

Туча железной грудью затмила свет.

Снег под ногою скрипнет во тьме ночной.

Горечь моих поражений и горечь его побед.

Одинокого волка вой.

Прочь – от его чертогов! Чего ты ждешь?

Здесь только злато, и гнет, и власть.

Нежность отца – это точно такая ложь,

Как проститутки страсть.

Брук продолжал писать; слова лились нескончаемым потоком. Он чувствовал: получается нечто стоящее. Сыро, но общее ощущение, интонация, сама душа стихотворения… Это прекрасно! Горечь, злость – надежнейшие стимулы к творчеству! Им овладело вдохновение; сами собой приходили мысли, образы и легко ложились на бумагу. Бумага кончилась; он разорвал конверт и начал писать на внутренней стороне. Ему было все равно, смотрят ли на него. Он заказал еще виски, но даже не притронулся.

Наконец вдохновение иссякло. На лбу Брука выступила испарина. Получилось двенадцать строк. Еще три смутно витали в уме, но никак не могли оформиться.

Да, это будет маленький шедевр. Обычно на создание стихотворения уходили многие недели… Брук замерз и решил вернуться домой.

Домой. Теперь можно. Мысль о возвращении в Гроув-Холл уже не казалась такой невыносимой. Он выплеснул на бумагу всю желчь; поэзия в очередной раз пришла на выручку.

Он встал, осушил свой стакан, подобрал драгоценные листки и застегнул пальто.

Брук не помнил, давно ли сидит здесь, но, должно быть, время уже позднее. Когда он вышел на улицу, валил снег и дул ветер. Омнибусы не ходили, и вблизи не было видно ни одного кэба. Он решил идти пешком. Ветер леденил все тело до мозга костей.

Прежние честолюбивые мечты утонули в алкоголе, зато родились новые. «"Бюллетень" обязательно напечатает это стихотворение, даже если он и не поступит к ним младшим редактором. Это прославит его имя. Прекрасный способ отомстить отцу – единственный, от которого у старика нет противоядия. Если бы всегда удавалось достигать такой концентрации мысли, такой остроты чувства, такой искренности. Он переплавил свои страдания в художественное произведение, почти добился совершенства – как Поп, как Драйден…»