Этот маневр позволил ему не смотреть в наивные голубые глаза Верочки.

- Так сколько можно ее показывать? - не унималась упрямая Верочка.

Она была на диво дотошна, потому и избрали ее на трудную, какую-то двусмысленную роль старосты.

Ведь что такое - староста курса? С одной стороны, весь курс - это твои товарищи, и сама ты - одна из них. С другой - отмечая присутствие и отсутствие, ты вроде доносчицы. Но Верочка ловко со своей ролью справлялась, как бы и помечая, кто ходит на лекции, а кто - нет, но и особо не зверствуя. К тому же шумный Кирилл отчаянно ей нравился, и споря, и медленно отступая, она надеялась, что какие-то ниточки вдруг да и протянутся между ними.

- У них во Владивостоке отпуск раз в три года! - горячился Кирилл, недоумевая про себя: "Зачем я, дурак, придумал про дядю? При чем тут Владивосток?"

Впрочем, отступать уже было некуда. Полагаясь на вдохновение, размахивая руками, Кирилл выпалил все, что когда-либо слышал о суровых порядках в закрытых городах России, о бесстрашных капитанах, бороздящих холодные воды сурового океана и ступающих на берег, а тем более прибывающих в столицу нашей Родины так удручающе редко, что грех великий не уделить им внимания... Верочка хлопала ресницами, открывала рот, чтобы вставить слово, но Кирилл говорил без остановки, и рука ее сама собой нарисовала в ведомостях кучу крестиков против фамилии злостного, однако благородного в своих родственных чувствах прогульщика. Так что конфликта, типа снятия со стипендии или там строгача, ловко удалось избежать.

Теперь Алик свирепо наверстывал упущенное.

Вообще-то Губкинский институт - заведение строгое, основательное, общими фразами, неконкретикой там не отделаешься. И Алик старался. Но душа его изнывала, и ни чертежи, ни таблицы, ни мудреные и очень интересные технологии не могли заполнить ее. Она была пуста, как одинокий, заброшенный дом в покинутой всеми деревне. Кругом снега, лес чернеет вдали, сквозь рваные тучи бросает неяркий свет плывущая в небе луна, и лишь волчий вой стынет в морозном воздухе, делая тишину особенно безнадежной...

- Тебе надо писать стихи, - серьезно посоветовал Кирилл, выслушав Алика. Слово "душа" тот, правда, не произнес, но было же ясно...

Оба сидели на лестничной площадке, на подоконнике: Алик - прижавшись к ледяному стеклу, однако не чувствуя холода, Кирилл - разумно от стекла отстранясь и болтая ногами.

Он заглянул другу в глаза и по-настоящему испугался - такая в них застыла тоска. Впрочем, Кирилл быстро пришел в себя: у него всегда все получалось быстро.

- Слушай, - вежливо заговорил он, привычно пригладив непослушную шевелюру, - а пошли завтра на танцы, в Иняз? Там такие девчонки...

- Да ну их...

Вот и все, что услышал Кирилл в ответ.

- А иди ты... - обозлился он и неожиданно послал друга не по всем известному адресу, а как раз туда, куда надо, - в Гнесинку!

Алик ошеломленно уставился на Кирилла. Как он сам-то не догадался? Ведь это так просто! При одной только мысли какое огромное облегчение! Кирилл такого эффекта, признаться, не ожидал: жизнь возвращалась к другу потеплели глаза, несмелая улыбка тронула губы. И эти глаза, и улыбка вдохновили Кирилла на дальнейший порыв.

- Пойми... - Он спрыгнул с подоконника и стал ходить туда-сюда, энергично потирая озябшие руки.

Алик завороженно следил за ним взглядом. - Пойми, она ведь девушка, не мужчина, да еще музыкантша... Представь, что она ошиблась, ну сказала не то, и что же ей теперь делать? Ведь она не может позвонить первой!

- А у нее даже нет моего телефона, - неожиданно вспомнил Алик.

Кирилл замер на месте, воззрился на своего нелепого друга.

- Ну ты даешь... - Он просто не находил от возмущения слов. - Телефон, имей в виду, сообщают сразу. Если, конечно, девушка тебе нравится.

- Дурак я, - подумал вслух Алик.

- Конечно! - охотно подтвердил Кирилл. - Ну да ладно. Что сделано - то сделано. Расписание помнишь?

- Чье?

- Ну не наше же...

- Оно у меня записано.

- Тогда дуй к Гнесинке и жди свою пассию.

- Кого-кого?

- Смотри словарь иностранных слов, - важно сказал Кирилл, потому что и сам не знал толком, кто такая "пассия". Кажется, что-то хорошее.

5

"Мороз крепчал..." Сколько рождественских историй начиналось такими словами. "Шел по улице малютка, он озяб и весь дрожал..." Оставалось лишь самому над собой издеваться. Третий день сшивался он у этой чертовой Гнесинки. Третий день прятался за угол, за дерево, за колонну, когда появлялись девушки с неуклюжими большими футлярами. Но это все были сплошь незнакомки. Рабигуль точно в воду канула. А мороз стоял по Москве лютый. Мерзли ноги, хоть он и подпрыгивал и притоптывал, коченели руки, хотя, отбросив пижонство, являлся Алик к училищу в двойных шерстяных варежках, в которых вообще-то ходил лишь на лыжах. На четвертый день - показалось ему или нет? - вроде мелькнула со своей узкой скрипочкой Маша, но он не был вполне уверен: Машу толком не запомнил, да и она вот именно что мелькнула метеором, по застывшей от мороза улице.

А вдруг Рабигуль уехала? Что-то случилось, и она уехала к тебе, в свой далекий, таинственный Талды-Курган? Екнуло, замерло, остановилось на секунду сердце. Потом заторопилось, застучало - быстро, испуганно, торопливо наверстывая упущенное. Нет, она не может исчезнуть: это было бы так ужасно несправедливо!

- Эй, парень, - высунулась в дверь вахтерша в ватнике и пушистом платке. - Тебе, тебе говорю.

Поди-ка сюда.

Алик послушно и благодарно шагнул в тепло.

- Уши не отморозил? - грубовато пошутила вахтерша. - Я уж тебя заприметила. Кого дожидаемся?

- Никого, - глупо ответил Алик.

- А тогда чего стоишь? - не отставала вахтерша. - Мороз под тридцать!

- Да мне не холодно.

- А то... - не поверила вахтерша. - На-ка вот, хлебни.

И она отвернула колпачок термоса.

- Пей, пей, не стесняйся.

Ах, какое блаженство - горячий, черный, как деготь, чай! Разве сравнишь его с чем бы то ни было?

- Спасибо.

- Не за что... Ну, ступай. Беги к метро, пока щеки не отморозил.

Но Алик к метро не пошел. Ноги сами понесли его в тихий глухой переулок, в старый арбатский двор, окруженный невысокими, прошлого века, домами, к двери, обитой коричневым дерматином. Не позволяя себе задуматься, подавив привычную нерешительность, даже страх, он нажал кнопку звонка и замер в напряженном, мучительном ожидании.

***

Из бескрайней пустыни дует сухой, знойный ветер, принося с собой ее песок, жаркое ее дыхание. Люди идут прищурившись и пригнувшись, прикрывая носы и рты шалями и платками. Весна уже позади. Ах, как алели в долине маки, как вокруг все цвело и благоухало!

Каждая травинка, каждый росток выпускал на свет Божий разноцветные стрелочки, а они превращались в цветы - маленькие и большие, яркие и не очень, - и над всей этой несказанной красотой трепетали роскошные, нежные, на глазах облетавшие и от этой скоротечной, незащищенной их красоты особенно бесценные маки... Задул, загудел, засвистел знойный ветер, а это значит пришло изнуряюще долгое лето. Господи, какая жара! И как хочется, безумно хочется пить. А до воды еще далеко... Где-то, должно быть, шагают по пескам верблюды: звенят, звенят колокольчики на гордых и длинных шеях... Значит, она не в городе, а в пустыне?

Как же она попала сюда? Надо догнать караван: в бурдюках есть, конечно, вода. Надо идти на этот незатихающий, манящий звон...

Рабигуль застонала от жажды и села. Мокрая рубашка прилипла к спине. Пересохли губы, и болит голова. Где она? Что с ней? Так это все - сон? Какое счастье! Она у себя, в Москве, в их с Машей комнате.

И она больна, очень больна. Легкие не выдержали влажного московского мороза, а может, не выдержали хилого пальтеца. И легкомыслия. Маша же говорила... На тумбочке, у постели, термос, а в нем спасение - чай. Значит, все ей приснилось: горячий ветер - это потому, что у нее жар, алые маки потому, что болят от температуры глаза, звон колокольчиков... И тут зазвонили снова. Так вот что ее разбудило!

- Иду, иду...

Задыхаясь и кашляя, Рабигуль влезла в темно-синий халат, сунула ноги в тапочки и пошла, хватаясь за кровать и за стенку, к двери. Повернула влево английский замок, отворила, прячась за дверь, чтоб не пахнуло на нее лютым холодом.

- Заходите, быстрее.

- Что же ты не спросила кто?

Перед ней стоял Алик - продрогший насквозь, в какой-то нелепой шапке: тесемки завязаны под подбородком. Он стоял и смотрел на нее, как на чудо, не смея приблизиться, потому что понимал, что от него веет холодом.

- Ты больна? - испуганно спросил он.

- Да, - с какой-то жалкой покорностью ответила Рабигуль. - Можно я лягу? Раздевайся Замерз?

Не снимая халата, Рабигуль снова забралась в постель, налила из термоса чаю - себе и Алику.

- Пей, согреешься.

И опять он вспомнил, что явился с пустыми руками.

- У тебя что?

- Воспаление легких.

- А мед есть?

- Меда нет, - помолчав, смущенно ответила Рабигуль.

- А молоко?

Она опять помолчала.

- Как раз вчера кончилось.

Голос звучал чуть ли не виновато. Алик подумал, нахмурился, расстегнул пальто, полез во внутренний глубокий карман, вытащил блокнот и ручку.

- Знаешь что? Давай по порядку. Хлеб в этом доме имеется?

- Да, - обрадовалась Рабигуль и закашлялась.

- Масло?

- Не знаю. Кажется...

Но Алику все уже было ясно.

- Где тут у вас холодильник? - сурово спросил он и, не дожидаясь ответа, скрылся в кухне.

Там он рванул на себя ручку старенького "Саратова", прошелся скептическим взглядом по пустым полкам. На гвоздике у холодильника висела большая сумка. Ее Алик заприметил сразу.

С сумкой в руке он вернулся к Рабигуль.

- Ключ есть?