Алик сжал ноги, усмиряя звериное вожделение.

Хорошо, что темно и что-то показывают там на экране". Пригнувшись, чтоб не мешать, он выскользнул из зальца - невозможно снова увидеть Гену! добрался до своего жилища, возмутительно просторного для одного, и, чтобы дожить до завтра, лихорадочно принялся наводить чистоту. Вдруг Инна решит, что лучше - к нему? Вдруг разрешит привести ее сюда, подальше от семейного очага?

Потом Алик долго и тщательно брился, потом долго стоял под душем, потом перебрал все рубахи и выбрал самую лучшую. А потом лежал всю ночь без сна, томился и ждал утра.

Бесшумно вертелся под потолком вентилятор, светила огромная, яркая, как белое солнце, луна - никакие шторы не могли погасить ее призрачный, колдовской свет, хотелось пить, есть, было жарко, холодно и опять жарко, и впервые Алик пожалел, что никогда не признавал снотворного. Но всему на свете приходит конец, и через вечность настало утро.

***

Все оказалось так просто! Так изумительно просто и - Господи - как хорошо! А он-то не спал, боялся, маялся: как посмотрит Генке в глаза. Впрочем, в глаза действительно смотреть было трудно - даже теперь, хотя прошел уже месяц. Стоял солнечный, мягкий декабрь. Повсюду на улицах жаркими огоньками светились вынесенные наружу жаровни.

Алжирцы ходили в зимнем, накинув на голову башлыки, утеплившись европейскими куртками, модницы набросили на плечи шубки.

- Вот говорят: "Бедные, бедные", а им многого и не надо, - сказала Инна, приподняв штору и выглядывая в окно. - Наши бы им морозы, узнали бы, сколько они нам стоят.

Алик вернулся из пустыни позавчера, вчера перекинулся с Инной несколькими словами, и сегодня она была уже у него. Тогда, в ноябре, они сразу решили, что у него встречаться удобней и безопасней, и Алик втайне обрадовался: незримое присутствие Гены смущало. А Инка была просто чудо! Царственное, бело-розовое тело, мягкие руки, крутые бедра и округлый живот. Рабигуль против нее - подросток! И что-то материнское, снисходительно-ласковое, всепрощающее было в ее медленных, томных ласках.

- Я давно заметила, как ты на меня посматриваешь, - сказала она тем ноябрьским вечером. - Но думала, так, мальчишка.

- - Не настолько уж я моложе тебя, - самолюбиво возразил Алик, не зная, обидеться или нет.

- Настолько! - улыбнулась Инна. - Шесть лет - это, мой сладкий, много.

Они лежали на широкой тахте, и было так хорошо, что Алик подавил постоянно мучившую его тревогу: а вдруг кто-нибудь постучит в дверь?

- Не бойся, - словно подслушав его мысли, сказала Инна, посмеиваясь. К тебе же никто не ходит.

"Никто - это Гена, - обожгло стыдом Алика. - А я, подлец, с его женой..." Но, покосившись на умиротворенное, сонное лицо рядом, снова почувствовав тяжесть душистого женского тела - Инна вдруг легла на него и, подперевшись и прищурившись, стала разглядывать, водя пальцем по бровям, носу, губам, - понял, что отказаться от всего этого он не в силах. Да и не может он больше жить ожиданием, он, мужчина тридцати семи лет. С какой стати? И кому в конце концов они делают плохо? Гене? Он не узнает. Рабигуль? Так ей, как видно, никто не нужен, кроме ее проклятой музыки. Говорят, в Москве чуть ли не голод, а ей хоть бы хны! Да другие бабы только за тряпки... Правда, передал он ей кое-что в сентябре, с тем же Геной, но это же пустяки. Как Инна тогда старалась, как выбирала!

"Не надо, не вспоминай!" - приказал себе Алик и сжал роскошное тело Инны ногами.

- Иди ко мне, - шепнул он, и она приподнялась над ним, а потом опустилась снова. - Ах, как хорошо! - выдохнул он, выразив в этих словах то, что чувствовал с ней все время, с первого дня их близости.

Она же спасла его гордость, и вообще - спасла.

Ни слова не было сказано о любви - ни им, ни ею: оба знали, что это страсть, что любовь гораздо сложнее, мучительнее и... Бог с ней! Не говорили они ни о Гене, ни о Рабигуль. Они вообще говорили мало, молча наслаждались друг другом, понимая друг друга без слов.

Но в пустыне Алик много думал о ней, представлял ее тело, слышал смех, вспоминал, как они были впервые вместе и как она сказала ему: "Пора!" - а потом:

"Нет, погоди". Значит, он ей тоже нужен? Но у нее же есть Гена? Если бы рядом с ним была Рабигуль...

Нет, о Рабигуль он больше думать не будет: она его помучила всласть. Пусть приезжает или не приезжает, ему теперь все равно: у него есть Инна! Да, любовница. Разве до этого он был мужчиной? Как-то Гена сказал, загибая пальцы:

- Мужчине нужна квартира, машина и любовница.

- Гляди у меня! - погрозила ему пальчиком Инна.

И Гена, довольный собой, засмеялся.

Это было еще до ноября. А теперь... Знала бы Рабигуль, как его любят или по крайней мере хотят. Да и он... Не сошелся свет клином на его восточной красавице! Он вспомнил свой сон последней ночью в пустыне странный, ни с чем в его жизни не связанный. Будто он во главе большой семьи эмигрантов прибыл куда-то в чужую страну и живет там один, в общежитии. Жена с детьми - в другом месте; так надо, чтобы получать пособие. Причем жена вовсе не Рабигуль. Во сне он ее так и не видит. Просто знает, что есть жена и дети. И вот в общежитии эмигрантов празднуется Новый год, и он выигрывает в лотерею большущую коробку конфет. Маленькая девочка смотрит на конфеты восхищенным взглядом, а он прижимает коробку к себе: "Не дам. Это моим детям!" Ему и стыдно, и жаль девочку, но своих детей жальче.

Проснулся он среди ночи. "У-у-у... Вжи-жи-жи..." - тонко свистел песок, гонимый зимним северным ветром. Дрожали стены бунгало, казалось, вот-вот слетит крыша. Какая жена? Какие дети? Нет у него ни жены, ни детей. Зачем же такой странный сон?

Алик сел на узкой кровати, уставился перед собой невидящим взглядом. Как - нет жены? А Рабигуль?

Ведь она есть, Рабигуль! Что-то давно не получал от нее писем. И сам не пишет. Как сошелся с Инной, так и не пишет. Но ведь у них с Инной совсем другое, никакая у них не любовь. Просто их тянет друг к другу. А Рабигуль навсегда. И если она приедет, он порвет эту связь сразу, немедленно. "Спасибо за все хорошее", - скажет он Инне. Где-то Алик вычитал эту фразу, и она, своей неопределенностью и каким-то грустным достоинством, очень ему понравилась. "Спасибо за все хорошее..." И еще, на прощание: "Прости". Кажется, так положено - сдержанно, по-мужски. Инна, может быть, скажет:

"И ты прости", - и они расстанутся, как интеллигентные люди. А.., если нет? Если она не поймет?

Ведь женщины - создания странные. Вообще-то в ее интересах сохранить тайну...

Тень тревоги коснулась Алика. "Надо все-таки держать дистанцию, - решил он. - Не слишком сближаться". Но стоило ему увидеть Инну, как все его сомнения и тревоги рассыпались в прах: уж очень она была соблазнительна.

5

- "Мир человеческого сердца не похож на видимый нам мир", - заглянув в свою записную книжку, авторитетно заявила Маша.

- Кто так сказал? - полюбопытствовала Рабигуль.

- Премчандр, индийский писатель.

- Ты читаешь Премчандра? - Рабигуль взглянула на подругу с уважением и опаской: с этими своими кришнаитами Машка совсем сдурела.

- Да, - с вызовом ответила Маша. - Читаю!

- Врешь, - не поверила Рабигуль.

- Вру, - призналась Маша, и смех ее заливистым колокольчиком полетел по квартире. - Такая, знаешь, зануда! Каждое предложение - на полметра.

Но сама индийская философия...

- Ой, Машка, не начинай, - взмолилась Рабигуль. - Ты меня с этой философией просто достала - так, кажется, говорит твой Сапта?

Они сидели у Маши на диване, накрыв ноги пледом, и разговаривали. За окном валил снег. Зима хозяйкой явилась в Москву, обосновалась всерьез и надолго, укрыла снегом деревья, приглушила рев машин, украсила, обновила город. Маша купила камин - языки пламени плясали, как настоящий, живой огонь, - влюбилась в какого-то наголо выбритого детину с барабаном и в оранжевом сари, а может, одеянии римского воина и теперь морочила голову Рабигуль.

- Никакой он не дурак! - убеждала она подругу. - Наоборот: знает то, чего мы не знаем. Слышала такое выражение: "Дурак - всякий инакомыслящий"? Так вот он мыслит иначе.

- Да брось ты, - отмахнулась от Маши Рабигуль. - Какое там - мыслит! Трясется в трансе, словно юродивый, бьет в барабан да бормочет одно и то же.

- А правда, здорово он играет? - встрепенулась Маша. - Ну скажи, здорово?

- На барабане? Да, ритм чувствует, - нехотя признала Рабигуль неоспоримое достоинство Сапты. - Но в остальном...

Маша резво вскочила с дивана, сунула ноги в тапки, побежала на кухню ставить чайник. Вернулась и опять взялась за свое:

- Мантры - как заклинание. Сапта говорит, это прямая связь с Богом. Он и меня научил...

- Машка, - не на шутку перепугалась Рабигуль, - как бы ты с ним не свихнулась! Повторяй лучше гаммы: те же мантры в конце концов.

- Скажешь тоже, - расхохоталась Маша. - Там священные слоги.

- Музыка тоже священна и доступна для посвященных, - задумчиво произнесла Рабигуль. - Нет, правда: ее же не все понимают. Классику, я имею в виду. А, например, "попса"... Разве ее повторы - не мантры?

- Гуль, не кощунствуй!

Маша снова уселась на диван, накрыв ноги пледом и протянув руки к камину.

- А как он любит. Гулька, как умеет любить...

- Вот так бы и говорила, - поддела ее Рабигуль. - А то "мантры", "связь с Богом"...

- А я так и говорю! Ты же знаешь: мужиков у меня - навалом, но такого...

- Смотри, как бы он не притащил какую-нибудь заразу из этой своей общины.

- Он сказал, что перестал жить, как прежде, со всеми подряд, горделиво похвасталась Маша. - Сказал, что у него теперь - только я и никто больше не нужен, - "Он сказал, он сказал..." А "травку" покурить тебе, случайно, не предлагал?

- Что ты! - возмутилась Маша. - Он же не хиппи! Хотя хиппи, если хочешь знать, это не длинные волосы, а особое состояние души.