Михаил Щукин - Конокрад и гимназистка

— Дяденька, это тебе велели передать.

Гречман, принимая одной рукой папку, другой цепко ухватил парнишку за плечо:

— Кто велел?

— Дядька какой-то, — бойко отвечал парнишка, — дал нам денюжков на пряники, вот мы теперь в лавку и бегим.

— А он, дядька этот, где?

— Да черт его знает! На извозчике укатил. Ты меня отпусти, мне в лавку надо, вон как все ждут!

Гречман только крякнул, оценив изобретательность своего врага, — чисто сработано. Какой спрос с парнишки?

— Ладно, беги. — Он отпустил маленького гонца и раскрыл папку. Сразу увидел, что лежат в ней бархатовские бумаги, а поверх — маленький листок со знакомым почерком:

«Здесь — ровно половина. За второй половиной нужно подъехать к конторе г-на Шалагина и встать возле кучи снега, которая у крыльца. Никакой охраны на площади перед конторой быть не должно. Шалагинская подвода отъезжает, вы получаете оставшиеся бумаги. И мы расстаемся. Навсегда.

P.S. И не вздумайте нарушить эти условия. Поверьте, я все предусмотрел».

Гречман сунул папку за отворот шинели, тяжело качнулся с носков на пятки, так, что под каблуками жалобно пискнул снег, и медленно пошел к подводе, на облучке которой его ожидал Степан Курдюмов. Уселся, плотнее нахлобучил на лоб форменную шапку, затем позвал Чукеева и отрывисто приказал:

— Там куча снега, у шалагинской конторы, я один подойду. Вы все останетесь в переулке. Как только махну рукой — сразу ко мне. А этих, — кивнул в сторону шалагинской подводы, — сразу вяжите. И смотрите еще одного — должен быть где-то поблизости. В оба глаза смотрите. Ладно, трогайте…

И расстегнул кобуру, засунув кожаный клапан за ремень.

Застоявшиеся кони взяли с места бойкой рысью.

Небольшая площадь перед шалагинской конторой и мельницей была пуста — ни одного человека не маячило. Снег, откиданный от крыльца, высился небольшой кучей, заостренной на конус. К этой куче и подошел Гречман. В стороне от него медленно двигалась шалагинская подвода, следом за которой, запинаясь на ровном месте, нервно вышагивал Сергей Ипполитович, стараясь не смотреть на свою дочь. Не мог смотреть. Неловко изогнувшись, его Тонечка придерживала двумя руками голову конокрада, оберегая от тряски на ухабах. Придерживала с такой любовью и лаской, что сердце Сергея Ипполитовича заходилось от ярости. Если бы он слышал еще шепот дочери! «Все хорошо будет, — почти неслышно, одними губами, шептала Тонечка, — я знаю — все будет хорошо. Вызовем доктора, он тебя вылечит… мы вместе, мы теперь обязательно вместе…» Вася-Конь молчал, слушая ее, морщился от боли, а на лице у него мелким бисером густо поблескивал пот. Анна, ничего не понимая, таращила на них глаза и от удивления даже забыла закрыть рот.

Гречман, стоя у снежной кучи, оглянулся на подводу и не увидел, откуда под ноги ему прилетела точно такая же картонная папка, какую недавно он получил от парнишки. Только услышал глухой шлепок и резко дернулся от неожиданности, даже руку потянул к обнаженному револьверу, но вовремя остановил себя. Нагнулся, поднял папку, раздернул матерчатые завязки — точно, вторая половина бархатовских бумаг. И снова — записка: «Оставайтесь на месте. Не делайте никаких движений до тех пор, пока я не подам знак. Посмотрите на окно, где открыта форточка. Все поняли?» Гречман поднял взгляд и понял: форточка узкого длинного окна, украшенного резными наличниками, была настежь открыта, и в ее узком проеме четко виднелся темный ствол винтовки. Промахнуться с каких-то пятнадцати-двадцати шагов — это лишь в том случае, когда стрелок не желает попасть в цель.

«Сволочь! Кусок дерьма!» — молча костерил своего врага Гречман, прекрасно понимая, что махнуть рукой и подать знак Чукееву он просто-напросто не успеет. А если попытается это сделать — получит пулю. Не поворачивая головы, скосил взгляд: шалагинская подвода уже миновала небольшую площадь перед конторой и въезжала в переулок. Выдернуть револьвер, выстрелить и упасть за снежную кучу? Нет, не успеть…

И Гречман продолжал стоять, сжимая в руке картонную папку с остатками бархатовских бумаг.

Чукеев в это время топтался в истоке узкого переулка на другой стороне площади, видел, что шалагинская подвода удаляется все быстрее, и никак не мог дождаться знака, который должен был подать Гречман. Нарушить же приказ своего начальника и рвануться вдогонку за шалагинской подводой он не решался. Продолжал ждать, переминаясь с ноги на ногу, то стягивая с правой руки перчатку, то снова натягивая ее. Вот уже шалагинская подвода исчезла из пределов видимости, а Гречман все продолжал неподвижно маячить серым столбом возле кучи снега.

В это самое время, неизвестно откуда, словно из-под земли вылупилась, возникла на краю площади Зеленая Варвара. Тяжело опираясь на свою палку, она медленно, загребая ногами притоптанный снег, подошла к переулку и остановилась — как раз напротив Чукеева и стражников. Двумя руками уцепилась за палку, опустила вниз голову, повязанную старым зеленым платком, и замерла, будто ее придавила тяжелая дума.

Такой расклад уже ни в какие ворота не лез!

— Старая карга! Откуда тебя черти притащили?! — пробормотал Чукеев и в очередной раз сдернул с руки перчатку, бросил ее себе под ноги, закричал: — Пошла прочь! Какого хрена тут растележилась?

Зеленая Варвара даже головы не подняла, стояла, словно окаменелая.

Чукеев двинулся к ней, чтобы взашей прогнать с площади, но успел лишь сделать несколько шагов, как увидел: Гречман взмахнул рукой…

Что и говорить, выдержка у полицмейстера была железная. Он терпеливо выстоял под нацеленным на него стволом винтовки, но как только ствол исчез, Гречман взмахнул рукой, выдернул револьвер и, падая за кучу снега, успел два раза выстрелить по окну. Звонко тенькнули и посыпались вниз стекла.

Ответных выстрелов не последовало.

— Гони! — заорал Чукеев. — К конторе гони!

Сам он в два прыжка достиг подводы, боком рухнул в нее, и Степан, дернув вожжи, взвил над лошадиными спинами кнут. Рванули с места кони стражников.

Рванули и встали.

Зеленая Варвара, вскинув голову, вздымая над собой палку, стояла у них на пути, и пугающе страшен был ее вид — седые космы выбились из-под платка, нос заострился, глаза горели, а блеклые губы что-то быстро шептали, и в уголках рта вскипала блеклая пена. Кони, по бокам и крупам которых ходили плетки и кнут, всхрапывали, прядали ушами, пятились, приседая на задние ноги, но не могли сделать вперед и единого шага, словно перед ними была проведена невидимая черта, заступить за которую они боялись. И чем злее, отчаяннее их стегали наездники, тем сильнее дергались кони, дико всхрапывая и кося шальными, налитыми кровью глазами.

Как ни старались Степан и стражники, ни один конь вперед не тронулся.

— Слезай! — снова заорал Чукеев. — За мной!

Выскочил из саней, кинулся к конторе. Следом за ним, тяжело топая сапогами, бросились стражники. Вместе с Гречманом они ворвались в контору, все там обшарили до последнего уголка, но никого не нашли. Лишь в дальнем углу узкого коридора обнаружили винтовку с полной обоймой.

А Зеленая Варвара качнулась, широко раскрыла рот, со всхлипом втягивая воздух и белесую пену с губ, дернулась, выронив палку, и наотмашь рухнула на спину, тупо ударившись головой о притоптанный снег. Ее крючковатые пальцы, торчащие из рваных зеленых перчаток, подергались вразнобой и замерли.

— А старуха, Варвара эта, Зеленая, Богу душу отдала, — рассказывал Кузьма, устало прищуривая красные, воспаленные веки, — они ее, бедолагу, за ноги за руки, в дровяные сани после бросили и отвезли. Надо полагать, в покойницкую, что при заразном бараке. Гречман ругался… Таких матерков даже я не слышал — уши в трубочку сворачиваются. Ну, вроде все доложил, пойду немного покемарю, а то притомился я за день, набегался…

Кузьма поднялся из-за стола, за которым они сидели с Николаем Ивановичем, с хрустом потянулся, расправляя плечи, снял сапоги и полез на печку, где уже лежал, вольготно свесив вниз лапу, большой рыжий кот. Он недовольно щурил глаз на Кузьму и шевелил длиннющими усами.

— Подвинься, развалился, как хозяин. — Кузьма сдвинул кота в сторону и перевалился на бок, устраиваясь поудобнее на теплых кирпичах. Но тут же вскинулся и стал слезать с печки, приговаривая: — Забыл, Николай Иванович, надо же — из ума выпало… Они ее, когда волокли, старуху, у нее из-за пазухи все шмотье высыпалось — тряпочки зеленые. И вот это… Я после подобрал. А зачем подобрал — сам не ведаю…

Кузьма засунул руку в глубокий карман своих широких штанов, пошарился и вытащил, положив на стол, большой серебряный медальон на грубой, засаленной веревочке, порванной посередине, к которой привязан был залоснившийся кожаный мешочек.

— Там разглядывать некогда было, а тут — запамятовал, надо же! — продолжал удивляться Кузьма. — Может, деньги?

— Ну да, — усмехнулся Николай Иванович, — слитки золотые.

Придвинул к себе медальон, попытался открыть его, но медальон не поддавался.

— Дай-ка мне, — протянул руку Кузьма, — у меня ногти покрепче…

Медальон открылся с легким щелчком.

— Ну-у-у, — разочарованно протянул Кузьма, — тут картинка, а вы — слитки, да еще золотые… Сами гляньте!

Николай Иванович глянул и задохнулся.

В медальоне лежала уменьшенная до крохотных размеров копия с его собственного портрета — пухлый кудрявый мальчик смотрел на него широко открытыми глазами и безмятежно улыбался, как умеют улыбаться только маленькие и счастливые дети. Этот портрет в легкой золоченой раме всегда висел в кабинете отца. И сразу же вспомнилось: «А после надумала портрет с вас рисовать. Художника нашли, он вас и нарисовал — так похоже, прямо как живой вы на той картине. В сохранности теперь картин а-то, али как?» Тогда, в Твери, добрейшей Анастасии Степановне он ответил, что картина в сохранности, хотя не был уверен — сохранил ли ее старший Оконешников после скандального ухода сына из дома. А вот копия, оказывается, сохранилась. И маленький, счастливый, улыбающийся Николенька Оконешников смотрел на самого себя и, наверное, недоумевал: неужели это я?