После того как он высвободил их из ее рук, она поставила картины в сторону. А он, все еще держа целую гору работ, наклонил голову, чтобы поцеловать краешек ее носа.

— Вынь кисточку для красок изо рта.

— Что? — Она взглянула на него с выражением полной рассеянности и радости. Она все еще думала о своих двух картинах, которые ей нужно было надписать к выставке.

— Я сказал, — он осторожно отставил картины в сторону и потянулся одной рукой за кисточкой, — вынь эту вещь изо рта.

— Зачем? Таким образом остаются свободными руки, чтобы отыскать… — Но он заставил ее замолчать, наградив немедленным поцелуем.

— Вот зачем, моя маленькая тупица. А теперь ты собираешься в постель? — Он прижал ее к себе поближе, и она, уютно примостившись в его объятиях, улыбнулась.

— Через минуту. Могу ли я закончить вот это?

— Не вижу оснований для отказа. — Он уселся в уютное старое кресло у своего рабочего стола и наблюдал, как она просматривала картину за картиной, разыскивая те, которые еще не успела надписать. — Вы так же волнуетесь, как и я, мадам, перед выставкой?

До выставки в четверг оставалось всего лишь четыре дня. Его конечной целью было ввести ее полностью в мир искусства. Ей давным-давно надо было выставляться. Он смотрел на нее с гордостью и радостью, пока она, запрятав конец кисточки в волосах, снова высвободила руки. На лице у нее появилась широкая улыбка, которая заиграла в уголках рта и придала оживление ее глазам.

— Волнуюсь? Ты смеешься. Я наполовину в состоянии помешательства. Я уже не сплю несколько дней.

Он подозревал, что это так. Каждую ночь в кровати, когда после часов, отданных любви, он, уже сонный, смотрел на нее, все, что он запоминал напоследок, была именно эта улыбка. А по утрам внезапно она просыпалась очень рано. Вскакивала, готовила ему завтрак, потом исчезала в комнатке-хранилище, где работала до изнеможения. Она привезла к нему все свои сокровища до показа на выставке. Она даже не хотела их заранее помещать в галерее, дожидаясь дня открытия вернисажа у него.

Наконец она надписала последнюю картину и повернулась к нему, усмехнувшись.

— Я не знаю, доживу ли я до вечера в четверг.

— Обязательно доживешь.

Он восторгался, наблюдая за ней. Она была очень красива. В последнее время она еще больше похорошела, в ее лице появились черты мягкой одухотворенной красоты, в ее глазах горел огонь исступленной страсти. Подобно бархатному отсвету пламени, в ней ощущались нежность и горение одновременно. Волшебством озарялись их часы, проведенные вместе. Никогда ранее он не испытывал ничего подобного. Маленький дом в Кармел оживлялся благодаря ее присутствию, комнаты наполнялись цветами, громадные кипы плавника складывались вместе, когда они, расположившись у «своей» дюны недалеко от дома, обогревали ноги у костра. Она заполонила собой все его мечтания, его дни; он не выпускал ее из своих объятий. Он не представлял своей дальнейшей жизни без нее.

— О чем ты думаешь? — Она наклонила голову, опершись на стеллажи из картин.

— О том, как я люблю тебя.

— Ох, — Она улыбнулась, и глаза ее сделались такими ласковыми, когда она взглянула на него. — Я об этом много думаю.

— О том, как я люблю тебя? — Он улыбнулся вместе с ней.

— Да, и о том, как я тебя люблю. До того как появился ты, чем я занималась?

— Ты жила просто прекрасно и никогда даже не занималась приготовлением завтраков.

— Это звучит ужасно. — Она подошла к нему, и он усадил ее к себе на колени.

— Все это оттого, что ты взволнована предстоящей выставкой и не можешь заснуть. Подожди еще месяц или два… — Он сделал вынужденную паузу, намереваясь произнести «или год», но у них не было года. Всего лишь пять или шесть недель. — Вот увидишь. Тебе надоест готовить завтраки.

Она хотела бы увидеть. Она хотела увидеть это в течение всей жизни, а не месяца.

— Мне никогда не надоест это. — Она положила голову ему на грудь, чувствуя себя в полной безопасности, словно ребенок. Они оба прекрасно загорели во время отдыха в конце недели в Кармел, и на ее ногах еще оставались следы песка, пока она водила ими по полу. — Ты знаешь, о чем я думаю?

— О чем? — Он закрыл глаза и ощутил свежий запах ее волос.

— Что нам так повезло. Что можно желать еще?

«Будущего», — подумал, но не сказал он. Он открыл глаза и посмотрел на нее, пока она сидела у него на коленях.

— Разве тебе не хотелось бы еще одного ребенка?

— В моем возрасте? — Она была ошеломлена. — Мой Бог, Пилар скоро исполнится шестнадцать.

— Что в этом общего? Что ты имеешь в виду, когда говоришь «в твоем возрасте»? Многие женщины рожают, когда им за тридцать.

— Но мне тридцать семь. Это было бы безумием.

Он покачал головой. Дина все еще была в изумлении.

— Если этот возраст не помеха для мужчины, почему это возбраняется женщине в те же годы?

— В этом, мой дорогой, есть большое различие. И ты сам это знаешь.

— Нет, не знаю. Мне бы хотелось иметь нашего ребенка. Или даже двоих. И я не думаю, что ты слишком стара для этого.

Бэби? Сейчас? Она взглянула на него в изумлении, но он был совершенно серьезен. Она была по-прежнему в его объятиях.

— Ты правда так думаешь?

— Да. — В течение долгого времени он наблюдал за выражением ее лица и не мог понять, что на нем написано. Смущение, изумление или также печаль и боль.

— Или ты не собираешься вообще больше иметь детей, Дина? — Он никогда не спрашивал об этом ранее. У него не было оснований для этого. Она покачала головой.

— Нет, у меня нет особой причины, по которой я не могу, но… Я не думаю, что смогу снова пройти через все это. Рождение Пилар после смерти двух мальчиков было подарком судьбы. Я не думаю, что захочу снова решиться на это.

— А врачи знают, почему это случилось?

— Просто случайность, они сказали. Две необъяснимые трагедии. Возможности того, что это произойдет дважды в одной семье, равнялись почти нулю, но это случилось.

— Зато теперь это уже не произойдет. — В его голосе прозвучала такая решимость, что Дина отстранилась от него.

— Ты что, пытаешься уговорить меня заиметь ребенка? — Глаза ее стали очень большими, а лицо было неподвижно.

— Я не знаю. Возможно. Похоже на это, не так ли? — Он улыбнулся и склонил голову. Затем посмотрел на нее. — Ты считаешь, что я этим и занимался?

Она кивнула, внезапно став серьезной.

— Не делай этого больше.

— А почему нет?

— Я слишком стара для этого. — И у меня уже есть ребенок. И муж.

— Это — единственная причина, которую я решительно отказываюсь принять во внимание! Все это — вздор! — Его голос звучал почти гневно, и ей захотелось узнать почему. Какое имело значение для него, была она слишком стара или нет, чтобы иметь ребенка?

— Да, я не молода. Мне уже почти сорок. И это уже почти безумие. Я чувствую себя снова как ребенок. Я веду себя, как будто мне семнадцать, а не тридцать семь.

— И что в этом плохого? — Он нашел взглядом ее глаза, и она сдалась.

— Абсолютно ничего. Мне это нравится.

— Отлично. Тогда пошли спать.

Он поднял ее на руки и отнес в другую комнату, положив на большую удобную кровать. Покрывало было смято там, где они лежали после возвращения из Кармел; в комнате горела всего одна небольшая лампа. Мягкие краски стен создавали уют и очарование, а из большой вазы с маргаритками, срезанными Диной из горшков на террасе в пятницу вечером, доносилось в спальню дыхание свежести деревенского воздуха. Она внесла в его дом нечто особенное, придав ему тот аромат, о котором он мечтал годами. Он по-настоящему никогда не знал, чего ему не хватало, но теперь, когда появилась Дина, он понял, чего именно. Чего ему недоставало, так это Дины с ее зелеными глазами и черными волосами, собранными вместе на голове, с ее босыми ногами, торчащими из его кровати или закинутыми одна на другую, когда она сидела на террасе с этюдником в окружении цветов. Той самой Дины, с ее стеллажами картин и кисточек, засунутых во все кофейные чашки, с ее рубашками, которые она у него «занимала», испорченными красками и с бесчисленной массой сделанных ею вещей, продуманных до мелочей. Здесь и галстуки, вычищенные ею, и костюмы, убранные аккуратно в шкаф, небольшие подарки, купленные для всех случаев жизни, книги, которые она доставала с учетом его вкуса. И все это она делала со смехом, слегка поддразнивая его, и с нежным взглядом глаз, которые всегда все понимали. Она вплыла в его дом как во сне. И он не хотел просыпаться никогда. Только при условии, если Дина находится рядом.

— Бен? — Она лежала рядом с ним в темноте, и ее голос был таким тонким.

— Что, дорогая?

— А что, если я получу плохие отзывы о выставке? — Ее голос напоминал голос испуганного ребенка, и он хотел было засмеяться, но передумал. Он знал, насколько ей было страшно.

— Ты не получишь. — Он снова обнял ее под покрывалом, которое много лет назад в Нью-Йорке подарила его матери жена одного художника. — Отзывы будут прекрасными. Я обещаю.

— Откуда ты знаешь?

— Я знаю, потому что ты очень хорошая, очень. — Он поцеловал ее в щеку и задрожал от прикосновения ее обнаженного тела, прижавшегося к нему, — И потому, что я очень люблю тебя.

— Ты глупый.

— Я прошу прощения… — Он взглянул на нее с ухмылкой. — Я сказал, что люблю тебя, а ты думаешь, что я глуп. Послушай-ка, ты… — Он прижал ее к себе еще ближе, покрыв поцелуями рот, и они оба исчезли под покрывалом.


Она проснулась в шесть утра на следующий день и сразу же отправилась в свою рабочую комнату. Она вспомнила об одной из картин, которую следовало изъять из выставочного каталога. Затем она подумала о другой, у которой нужно было сменить раму. После кофе она вспомнила еще о двух картинах без подписи, и так это продолжалось в течение оставшихся четырех дней. Из-за выставки она была в постоянном напряжении. Все это время Бен улыбался ей, любил, обхаживал. Он водил ее ужинать, таскал по кинотеатрам, вынуждал ее посещать вместе с ним пляж; днем он заставлял ее плавать, по ночам утолял с ней голод любви. В четверг он пригласил ее на ленч в ресторан.