Даниэла Стил - Конец лета

Дина Дьюрас приоткрыла один глаз, чтобы взглянуть на часы, в то время как первые лучи уже проглядывали через штору. Часы показывали 6 часов 45 минут. Если встать сейчас, у нее будет еще целый час, а возможно, и больше, чтобы заняться собой. Это были блаженные моменты, когда Пилар не могла ни ругаться с ней, ни изматывать ее. Не будет и телефонных звонков Марку Эдуарду из Брюсселя, Лондона или Рима. В эти моменты она была предоставлена сама себе. Она потихоньку выбралась из кровати, мельком взглянув на Марка Эдуарда, все еще спящего на другой стороне кровати, на самом дальнем краю. В течение многих лет каждый из них спал на своей стороне кровати, которая могла вместить троих и даже четверых. Не то чтобы они уже никогда не встречались посредине кровати, они это делали… иногда. Когда он был в городе, когда не был уставшим или когда приходил домой не очень поздно. Тогда они занимались этим — очень редко.

Так же бесшумно она достала из шкафа длинный, бежевого цвета, шелковый халат. При свете раннего утра она выглядела молодой и хрупкой; темные волосы мягко ниспадали на плечи подобно соболиному воротнику. Она на мгновение наклонилась, разыскивая комнатные туфли, но их не было. Должно быть, снова взяла Пилар. Ей не оставили ничего нетронутого в доме, даже домашних туфель, с ней, Диной, считались меньше всего. Она улыбнулась про себя и потихонечку прошлепала босиком по густому ковру, украдкой снова взглянув на безмятежно спавшего Марка. Когда муж спал, он казался очень молодым, почти таким, каким она его встретила девятнадцать лет тому назад. Стоя у дверного косяка, она наблюдала за ним, мечтая, чтобы он пошевелился, проснулся, протянул к ней руки, еще совсем сонный, и с улыбкой прошептал слова, которые он произносил так давно: «Вернись, моя дорогая. Иди ко мне снова, моя Диана. Моя прекрасная Диана».

Но уже давным-давно она перестала быть для него той, какой была ранее. Она была для него такой же Диной, как и для других, когда он говорил: «Дина, ты будешь на обеде со мной во вторник?» или: «Дина, разве ты не знала, что дверь в гараж плохо заперта?» или: «Дина, кашемировый пиджак, который я только что купил в Лондоне, в химчистке практически испортили», а то вдруг: «Дина, я вечером уезжаю в Лиссабон (или Париж, или Рим)». Она подчас удивлялась, помнил ли он хотя бы дни Дианы, те дни, когда они поздно вставали, много смеялись, пили кофе у нее в мансарде или на крыше ее дома, где лежали до одури под солнцем, в те самые месяцы перед свадьбой. Это было время несбыточных мечтаний, дивных мгновений, проведенных то в Акапулько во время с трудом выкроенных выходных дней, то в Мадриде, где они провели четыре дня, делая вид, что она была его секретаршей. Она унеслась в мыслях в те далекие времена. Когда встаешь так рано, есть время вернуться в прошлое.

«Диана, моя любовь, ты идешь снова ко мне в постель?» Ее глаза заблестели при воспоминании об этих словах. Ей было тогда всего лишь восемнадцать и всегда хотелось быть с ним в постели. Она была застенчива, но полна любви к нему. Каждый час, каждое мгновение были пронизаны чувствами и ощущениями, которые она испытывала. Это было и в ее картинах тоже, они сияли в отраженном блеске ее любви. Она вспомнила его глаза, когда он сидел в студии и наблюдал за ней, держа на коленях груду своих работ, делая пометки и хмурясь то и дело при чтении, а затем, улыбнувшись своей неотразимой улыбкой, смотрел на нее снизу вверх: «Итак, мадам Пикассо, готовы ли вы прерваться на ленч?»

«Через минуту, я почти закончила».

«А можно мне взглянуть?»

Он делал вид, как если бы хотел заглянуть за мольберт, рассчитывая на то, что она вскочит и начнет протестовать, как это было всегда, пока не заметит смешинки в его глазах.

«Прекрати! Ты же знаешь, что, пока я не закончу, ты не имеешь права заглядывать».

«А почему бы и нет? Ты что, рисуешь обнаженную натуру, которая может повергнуть в шок?»

Его загадочные серые глаза искрятся смехом.

«Возможно, и так, месье. А что, это вас так обескураживает?»

«Конечно. Ты слишком молодая, чтобы рисовать подобные натуры».

«Я молода?»

Ее большие зеленые глаза широко округляются, как бы отчасти поглощая кажущуюся серьезность его слов. Он во многом заменил ей отца. Марк стал для нее тем авторитетом, на силу которого она полагалась. Когда умер отец, на нее сильно повлияла тяжесть утраты. Когда внезапно появился Марк Эдуард Дьюрас, это было как знамение судьбы. После смерти отца она жила с кучей дядей и теток, среди которых никто не был рад ее присутствию. И, наконец, когда ей было восемнадцать лет, после года скитаний среди родных ее матери, она обрела самостоятельность, работая днем в магазине модной одежды, а по вечерам занимаясь в художественной студии. Занятия в студии не давали ей пасть духом. Она жила только ради этого. Ее отец умер, когда ей было семнадцать. Он умер мгновенно, разбившись на самолете, которым так любил управлять сам. У него не было никаких планов в отношении ее будущего; он был убежден, что так же непобедим, как и бессмертен.

Мать Дины умерла, когда ей было двенадцать лет, и в последующие годы в ее жизни, кроме отца, не было никого. Родственники матери из Сан-Франциско были отвергнуты, начисто исключены и забыты этим экстравагантным и эгоистичным человеком, который, по их мнению, был в ответе за ее смерть. Дина мало что поняла из всего того, что произошло, кроме одного: «Мамочки больше нет». Эти слова отца: «Мамочка умерла», которые он произнес в то серое утро, будут звучать в ее ушах всю жизнь. Это была мамочка, которая отгораживалась от всего внешнего мира, спрятавшись в своей комнате наедине с бутылкой, и всякий раз, когда Дина стучала к ней в дверь, просила: «Подожди минутку, дорогая». Эта фраза произносилась десять лет из ее двенадцати, заставляя Дину играть в одиночестве в коридорах или в своей комнате. А в это время отец пилотировал свой самолет или внезапно уезжал в деловые поездки с друзьями. В течение долгого времени было трудно решить, уезжал ли он в поездки из-за того, что мать пила, или же она пила оттого, что папа постоянно исчезал.

Какова бы ни была истинная причина, Дина была одинока до самой смерти матери. После ее смерти встал вопрос о том, «что же делать с дочерью, черт побери. Ради всех святых, я ничего не смыслю в воспитании детей, а тем более девочек». Поначалу он хотел отправить ее куда-нибудь в интернат, в «чудесное место, где будет прекрасная природа, лошади и много новых друзей». Но девочка была настолько подавлена, что, в конце концов, он сдался. Она не хотела уезжать ни в какое прекрасное место, она хотела быть с ним.

Он значил для нее все, сказочный папа со своим самолетом, человек, который привозил ей прелестные подарки из далеких краев. Этим человеком она гордилась многие годы и никогда не понимала его. А теперь он был всем, что у нее осталось. Теперь, когда женщина, запиравшаяся в своей спальне, ушла из жизни, это было все, что ей досталось.

В конце концов, она осталась с ним. Он брал ее с собой, когда мог; оставлял у друзей, когда не мог; учил ее, как наслаждаться прекрасными вещами в жизни, бывая то в Императорском отеле в Токио, то в отеле «Георг V» в Париже, то в фешенебельном Сторк-клубе в Нью-Йорке, где она, восседая на высоком стуле в баре, потягивала любимый напиток Ширли Темпл и вела себя совсем как взрослая женщина.

Отец вел фантастически яркую жизнь. Ей следовала и Дина, в течение какого-то времени наблюдая за всем происходящим, впитывая в себя образы ухоженных женщин, интересных мужчин, танцы в Эль Марокко, поездки в конце недели в Беверли Хиллз. Ее отец когда-то давным-давно был кинозвездой, потом автогонщиком, во время войны — пилотом, игроком, любовником. Этот человек обладал страстью к жизни, женщинам и всему связанному с полетами в небе. Он хотел, чтобы и Дина полетела тоже, чтобы она поняла, что это такое — наблюдать сверху за землей на расстоянии десяти тысяч футов, плывя в облаках и предаваясь мечтаниям. Но у нее были свои мечты, непохожие на его. Ей мечталось о тихой жизни, доме, в котором они проводили бы все время, о мачехе, которая бы не запиралась в комнате и не говорила «подожди минутку». В четырнадцать лет ей опротивел Эль-Марокко, а в пятнадцать ей надоело танцевать с друзьями отца. В шестнадцать лет ей удалось закончить школу и страшно хотелось поступить в Вассар или Смит. Отец же уверял, что там ей будет скучно. Тогда она начала рисовать на блокнотах для записей и холстах, которые брала с собой повсюду, куда они ездили. Она рисовала и на бумажных скатертях, когда они были на юге Франции, и на обратной стороне писем друзей ее отца, ибо своих друзей у нее не было. Владелец картинной галереи в Венеции сказал, что у нее неплохо получается и что, если она пробудет у них подольше, он может показать ее работы. Но не сдержал своего слова. Спустя месяц они покинули Венецию, через два месяца — Флоренцию, Рим — через шесть, Париж — через месяц, пока, наконец, не вернулись в Штаты, где отец пообещал ей настоящий дом, а возможно, и настоящую мачеху в придачу. Он встретил в Риме американскую актрису, «которую нельзя не полюбить»; он обещал все это, собирая чемодан для поездки на ее ранчо в окрестностях Лос-Анджелеса на выходные дни.