Зачем она это каждый раз повторяет? Да, я знаю, как опасен Демид. Как никто в этом чертовом мире знаю… Но еще я знаю, что он может быть совершенно другим. Заботливым, нежным, ласковым… Я знаю, с каким трепетом он может меня касаться. Знаю, как дрожит его мощное сильное тело от едва сдерживаемых эмоций. Знаю, как отчаянно он может любить. И как страшно… ненавидеть. В этом-то вся и проблема. С тех пор, как он перестал быть в моих глазах злом в абсолюте и приобрел черты живого, пусть и не самого хорошего человека, все окончательно перевернулось с ног на голову. Когда я его ненавидела — жить было намного проще.

— Пойду, посмотрю, как там Поля, — говорю вместо оправданий, которые, по всей видимости, Настя хочет услышать. Она фыркает. Встает из-за стола и ставит свою чашку в раковину.

— Я тоже пойду. Мне еще на работу собираться. Как же она меня достала!

Не знаю, что на это ответить. Как и я, Настя с детства мечтала стать врачом. Вот только универ не потянула и поступила в медицинский колледж. Уже год, как мы с ней работаем в одном отделении. И, если честно, я не слишком понимаю, чем её могла эта работа достать.

— Может быть, тебе что-то поменять? — спрашиваю, чтобы не показалось, будто мне все равно на проблемы подруги.

— Что именно? — щурится Настя, натягивая на ноги кроссовки.

— Ну, не знаю. Отделение, там, коллектив. Что-то же тебя не устраивает?

— Я ее в принципе ненавижу. Все эти капельницы, уколы, капризы…

— Это же просто дети. Больные дети, Насть…

— Невоспитанные маленькие чудовища!

Не уверена, что готова это обсуждать. Не хочу разочаровываться.

— Тогда, может, тебе стоит сменить род деятельности?

Несколько секунд она смотрит на меня, не мигая. А потом громко смеется, но её смех не кажется мне веселым.

— Тебе легко рассуждать. У тебя тылы со всех стороны прикрыты. Ладно, пойду я. Завтра заскачу.

Я настолько шокирована ответом подруги, что забываю предупредить о том, что завтра нас не будет дома. Дверь захлопывается, а в моих ушах все еще звенят ее слова. Она действительно это сказала? Невероятно! Настя знает, что я практически не касаюсь алиментов, которые платит Демид. И о том, что я в этой жизни всего добилась сама, она тоже прекрасно знает! Так какого черта? Что это было? О каких тылах речь?

Почему-то злюсь. Но и этот порыв гаснет, когда из комнаты выходит Полинка. Гляжу на часы и понимаю, что её уже пора купать. Полинка, как и я — жаворонок. В девять у неё отбой. Да и я после дежурства, не думаю, что продержусь дольше. Но я ошибаюсь. Когда за окнами гаснет свет — ко мне приходит бессонница. А вместе с ней из темницы души выползают и страшные воспоминания…

В день, который делит мою жизнь на «до» и «после» я тоже дежурю. Из-за разгулявшегося гриппа, врачей катастрофически не хватает, а вызовов столько, что оставшиеся — просто не в силах справиться с нагрузкой. Смены ставят одну за другой — производственная необходимость. И тут уж совсем не до того, чтобы врачи выезжали на вызов по два, как это обычно бывало. Тут хоть бы кто-то один доехал…

— Марьяна, вызов на Сикорского, Гагарина и Заречный…

— Заречный ведь даже не наш участок! — протестую вяло и неубедительно. Моя смена длится уже двенадцатый час. И на препирательства сил просто не остается. Добить бы как-то свое время и домой. Спа-а-а-ать.

— Во второй дела еще хуже! На вызовы просто некого отправлять. Терапия стонет. В общем, ты поняла.

Вздыхаю и покорно киваю головой. Понятия не имею, откуда в нашем водителе столько энергии. Самой мне уже хочется вздернуться. И горло першит… как бы самой не заболеть!

— Ладно, едем. Быстрей начнем — быстрей закончим.

— Да ты не расстраивайся! На Заречном звезды всякие живут. Вдруг приходишь ты вся такая, а та-а-ам…

Какая такая? С черными от усталости кругами под глазами, растрепанными волосами и в серой не по размеру робе? Смешно. Я и смеюсь. Это уже, наверное, нервное. На Сикорского и Гагарина справляюсь быстро. Ближе к Заречному — засыпаю. Игорь расталкивает меня и машет рукой:

— Тебе туда. Давай, не задерживайся!

Подхватываю тяжелый чемодан, плетусь к подъезду, набираю код домофона и жду — открывать не торопятся. Наконец звонок пикает, я дергаю дверь и с наслаждением вхожу в тепло большой красивой парадной. Подъездом это назвать почему-то не поворачивается язык. Путь мне преграждает охранник.

— Вы куда?

— Скорая. В четыреста шестую.

Это я потом узнала, что в спешке диспетчер попутал номера…

— В пентхаус ведет отдельный лифт. Я провожу.

Так странно. Будто не из моей жизни. Отдельные лифты, пентхаусы… Чувствую себя ужасно неловко и не на месте. Звоню… Он открывает. Бросает короткое:

— Ну, наконец-то, — и практически тут же на меня набрасывается. Первое время я в таком шоке, что просто не могу пошевелиться. Я словно не верю, что такое вообще возможно. Отбиваться начинаю лишь несколько секунд спустя. Но мое сопротивление бессмысленно. Я плачу. Я умоляю. Я кричу, срывая голос, ломаю до мяса ногти… А он просто меня не слышит. Бормочет что-то свое, будто вообще не понимает, что происходит. И это пугает меня больше всего! Осознание того, что мне до него не достучаться. Его глаза — бездонные черные провалы. В них — тьма, в них — конец, в них — моя смерть… Я прошу не делать этого со мной. Я его умоляю. Но он проталкивается внутрь, наверное, даже не замечая, что для меня это все впервые, отступает и снова… и снова. Я бьюсь под ним и хриплю. Я так горько плачу, что, будь он человеком, мои слезы разъели бы его плоть до костей. Но он — не человек. Он — исчадие ада. А я… кто теперь я?

С резким хрипом вскакиваю на постели. Это сон… всего лишь сон! Мне все снится… Чертов Балашов! Я ведь почти избавилась от кошмаров.

Встаю. Ночная рубашка прилипла к телу. Я мокрая, как мышь, хотя в квартире довольно прохладно. Отопление еще не включили. Стряхиваю слезы, обрывки сна… Поправляю одеяло на Польке. Она из тех, кто проспит даже начало ядерной войны, и это меня безмерно радует. Не хотела бы я, чтобы дочь проснулась от моих криков.

Первым делом, когда все заканчивается, Балашов интересуется, кто я вообще такая. Ну, как заканчивается? Он просто кончает и скатывается в сторону. А мой ужас не имеет конца.

— В-врач. В-врач скорой помощи… Пожалуйста, можно я пойду, а? — пищу, не в силах остановить слезы. Я готова пресмыкаться, готова снова его умолять… я на все, что угодно, готова, лишь бы только он меня отпустил. От моего достоинства ничего не осталось. А я… я еще есть? Осматриваю себя, в глупом желании убедиться, что от меня прежней еще хоть что-то осталось. Но вижу лишь голые ноги с липкими разводами спермы и крови на бедрах. Мне так стыдно… Я всхлипываю, хватаюсь за штаны, болтающиеся на одной ноге, и судорожно дергаясь, пытаюсь просунуть в них другую ногу. Безрезультатно.

— Какого черта ты здесь делаешь?

Не знаю! Не знаю… Я не могу даже вспомнить, как здесь очутилась! Меня начинает трясти. Я обхватываю себя за плечи, концентрируюсь из последних сил, опасаясь его разозлить.

— Я приехала на вызов…

Мой голос как будто чужой. Он не слушается меня и ломается. Я начинаю плакать и не замечаю, в какой момент взгляд сидящего напротив мужчины становится осмысленным. Он тянется ко мне, касается своими руками, и у меня начинается самая настоящая истерика.

— Тише-тише… Я не сделаю тебе больно!

Не верю… Я не верю ему. Потому что он уже сделал.

— Пожалуйста, можно мне просто уйти? — повторяю, как в бреду, одно и то же.

Зачем? Зачем я это все вспоминаю? Прокручиваю в голове вновь и вновь? Почему не могу забыть этого? Почему моя память такая сука?! Захожу в ванную и умываюсь холодной водой. Иду на кухню сварить кофе. Шесть часов — я думала, раньше. Наверное, все дело в наползающих тучах. Погода под стать моему настроению. А ведь мы думали сесть в саду… Вот тебе и обещанное бабье лето. Верь после этого в прогнозы.

Кофе шипит, снимаю кофеварку с огня и сажусь на подоконник. В коридоре слышу шлепки босых ног. Вот и моя ранняя пташка… Полинка заходит на кухню, волоча за собой потрёпанного жизнью зайца, и зевает во весь свой маленький рот. Когда-то я была уверена, что ни за что в жизни не смогу ее полюбить. Вот не смогу — и все. Хоть режьте. Сейчас те страхи кажутся такими бредовыми! И как же страшно, что, поддавшись им, я могла никогда не увидеть Полинку. Как же чертовски страшно…

Сползаю с подоконника, отставляю чашку, опускаюсь перед дочерью на колени и прижимаю ее хрупкое тельце к себе. Меня переполняет любовь гигантских, вселенских масштабов. Она рвется у меня из груди. Мне хочется плакать, но вместо этого я смеюсь, когда Полинка деловито замечает:

— Вообще-то мне пола на голшок.

— Ну, пойдем, раз пора. Почему сама не сходила?

Пожимает плечами, берет меня за руку, и вместе мы идем «на горшок». Потом умываемся, чистим зубы и едим обязательную кашу на завтрак. Мы почти готовы к выезду, когда в дверь стучат. Я хмурюсь и иду открывать. На пороге стоит Балашов, сжимая в охапке рыжие герберы.

— Это тебе, — говорит он и переступает порог, будто я его приглашала. Меня обдает волной тепла и терпким ароматом его тела.

— День рождения вообще-то у мамы, — агрюсь я и отступаю чуть в сторону. На звук отцовского голоса из кухни выглядывает Полинка.

— Я знаю. Цветы для нее в машине, — отвечает Балашов равнодушно и раскрывает объятья для нашей дочки, которая без всяких сомнений влетает в них уже секунду спустя. Почему-то становится душно. В голове пульсирует.

— Поля, собирайся, сейчас я вызову такси и…

— Я отвезу вас.

— Ура! — хлопает в ладоши Полинка, а я… я с таким трудом сдерживаюсь, чтобы не пнуть Демида изо всех сил.

— Разве я просила тебя об этом? — цежу сквозь стиснутые зубы.