Однажды, когда умерла худенькая семидесятишестилетняя старушка, — Глэдис пролила первую слезинку. Женщина напомнила ей собственную бабушку и должна была бы доживать свой век в уютном домике, в окружении детей: и внуков. Ее сослали на каторгу за кражу половинки окорока со стола хозяина, и она умерла в окружении чужих людей на борту судна, направляющегося неведомо куда; от болезни, которой никогда не должна была заразиться.

С ужасом, которого не испытывала со времени заключения в Ньюгейтскую тюрьму, Глэдис стала присматриваться к другим больным. Там был двенадцатилетний мальчишка, осужденный за то, что плюнул на сапоги барона, молодая мать, укравшая курицу, чтобы накормить ребенка, жених, набросившийся на знатного господина, пристававшего к его невесте. Почему Господь и король так жестоки? Разве эти люди заслуживают столь сурового наказания?

А они все прибывали и прибывали, их стоны не прекращались ни днем, ни ночью, и они продолжали умирать.

Однажды, когда она, стоя на коленях, пыталась выстирать испачканное белье в ведре уже грязной воды, у нее за спиной послышался незнакомый голос:

— Эй, подружка! Я принес тебе«поесть.

Она выпрямилась и с удивлением узнала Могильщика. Ее поразило, что кто-то вообще обращается непосредственно к ней, потому что отвыкла от этого, но еще больше ее потряс звук его голоса, совершенно не соответствовавший его огромному телу и изуродованной физиономии. Было даже трудно поверить, что такой мягкий голос принадлежит ему.

Он заговорил снова — тихо, с приятной ирландской певучестью:

— Бери, это хорошая еда. Говядина и свежий хлеб — не то что отбросы, которыми кормят нас. Я украл это из столовой для пассажиров, а им подают все самое лучшее.

Глэдис медленно поднялась, не решаясь взять завернутый в салфетку сверток, который он ей протягивал.

— Тебе не следовало этого делать, — сказала она. Голос у нее был хриплый, она с трудом подбирала слова. Ей давно уже не приходилось разговаривать, если не считать произнесенных шепотом двух-трех слов утешения умирающим.

Маленькие безобразные глазки Могильщика блеснули.

— А что, по-твоему, они могут сделать мне за кражу? — пренебрежительно спросил он. — Отрубят руки? Но кто тогда будет таскать на себе эти смердящие трупы к месту их последнего упокоения? — Он сунул сверток ей в руки. — Поешь, не то скоро придет и твоя очередь стать кормом для акул.

Глэдис взяла сверток, почувствовав вдруг, как сильно ей этого не хватало. Дело было не в еде. Она изголодалась по звуку человеческого голоса, по общению — пусть даже краткому — с человеком, который не умирал.

— Тебе… тебе позволяют выходить наружу? Ты видишь солнце?

Он кивнул:

— Да, каждый день. Солнце, и темно-синий океан, и дождь, и ветер. Кроме меня, никто не решается спускаться в трюм и прикасаться к этим бедолагам, пусть даже они и мертвые.

Глэдис позавидовала ему чуть ли не до слез: он каждый день видит солнце, знает, какого цвета море, видит звезды на небе и может сделать глоток воздуха, не отравленного болезнью и смертью!

Она уже не могла вспомнить, как выглядит солнце, и забыла вкус свежего воздуха. Неужели ей никогда больше не придется почувствовать прикосновение ветерка к своей щеке? Как хорошо двигаться, не спотыкаясь о тела, и потягиваться, не касаясь потолка и стен. И что, вся ее жизнь пройдет в этом тесном замкнутом мирке?

Она пристально вглядывалась в неприятное лицо Могильщика, надеясь узнать, откуда взялась красота его голоса.

— А болезнь, — спросила она, — все свирепствует?

— Люди мрут как мухи, — бодро ответил он. — Я бы не удивился, если бы на судне, когда оно доберется до порта, остались только мы с тобой.

Глэдис вздрогнула.

— Ну, полно, полно, подружка. Не бойся. Это я так. Просто болтаю. Все не так уж плохо. Тебя как зовут?

Вопрос был неожиданный, но еще больше Глэдис удивилась тому, что не смогла на него сразу ответить. Она уже очень давно не воспринимала себя как Глэдис, она вообще никак себя не воспринимала. Помедлив, она с усилием произнесла:

— Глэдис. Глэдис Уислуэйт.

— А я Джек Корриган. Собственной персоной, — произнес он в ответ. — Так какое же тяжкое преступление привело тебя сюда?

Об этом она тоже давно перестала думать, поэтому голос ее звучал несколько неуверенно:

— В доме, где я служила горничной, был один знатный господин. Кажется, я порезала ему лицо.

Дружелюбное выражение на физиономии Джека Корригана сменилось гримасой отвращения, однако было ясно, что его неодобрение направлено не против нее. Кивнув, он коротко промолвил:

— А следовало бы вырезать его поганое сердце. — Глэдис, испугавшись, что он теперь уйдет, попробовала продолжить разговор:

— А как насчет тебя? За что тебя сослали?

Он взвалил один труп на плечо, а другой сунул под мышку, словно мешок картофеля. Подмигнув ей, он выпрямился.

— За только что я ирландец, — заявил он и, запев какую-то частушку на гэльском наречии, вышел из комнаты. Головы трупов, которые он тащил, мотались в такт песенке.

Глэдис с нетерпением стала ждать каждого прихода Могильщика — Она даже радовалась, когда кто-нибудь умирал, потому что это означало, во-первых, что кто-то наконец перестал мучиться, а во-вторых, что придет Джек Корриган. Он частенько приносил ей гостинцы с кухни или пресную воду, чтобы умыть лицо, а самбе главное, с ним можно было поговорить. Он рассказал ей, какого цвета небо и море. Однажды он так красочно описывал зеленые пастбища родной Ирландии, что Глэдис казалось, будто трава щекочет ступни ее босых ног, а ветерок играет, волосами, Он приносил ей судовые новости и напевал песни, мелодии которых еще долго звучали в ее голове, заглушая бессвязное бормотание больных и предсмертные хрипы. Он не давал умереть ее надежде.

Однажды он мимоходом спросил ее:

— За что ты порезала лицо тому важному господину? Ты такая маленькая. По тебе не скажешь, что ты на такое способна.

Глэдис задумалась. Все это было так давно.

— Я не хотела, — медленно сказала она. — Он… он пытался изнасиловать меня.

Лицо Джека Корригана опечалилось. Протянув руку, он легко прикоснулся к ее волосам.

— И посмотри, что они сделали с тобой за это! Считай, совсем ни за что, подружка!

Его печаль немало озадачила Глэдис, потому что сама она ее не чувствовала.

— Тогда это казалось важным. Но я забыла почему. — Она обвела взглядом комнату. — Возможно, когда-нибудь я обо всем этом забуду. Хорошо бы забыть.

Джек, внезапно став серьезным, строго сказал:

— Ты не права, подружка. Никогда не забывай об этом, помни всю жизнь, как нас гнали, словно скот, приковывали цепями к стенам, кормили помоями. Помни лица тех, кто умирал у тебя на руках, и пусть это питает твой гнев. Никогда не забывай об этом. Обещай мне это, подружка.

Она кивнула, соглашаясь, хотя и не понимала, ни зачем он просит ее об этом, ни даже того, что именно она ему пообещала. Она знала лишь, что никогда не забудет его взгляд. С этого момента ей стало труднее не думать о том, что происходит вокруг нее.

Джек Корриган успел побывать здесь раз восемь, прежде чем снова пришел врач. Его вид встревожил Глэдис: этот мужчина, прежде всегда опрятный, был небрит и растрепан. Лицо у него осунулось и побледнело, а глаза блестели лихорадочным блеском. Похоже, что дела на борту судна обстояли гораздо хуже, чем говорил Джек.

Судовой врач обвел помещение усталым взглядом и приказал Глэдис идти за ним.

Она оставила больного, лоб которого обтирала, и спросила:

— Но как мне быть со всеми этими людьми? — Это были первые слова, которые она произнесла по собственной инициативе с тех пор, как появилась на судне. — Кто будет за ними ухаживать?

Лекарь уже направился к двери.

— Они все равно обречены на смерть, а у меня возникли проблемы посерьезнее. Болезнь перекинулась на пассажиров, и мне нужна женщина, чтобы ухаживать за ними. Не спорь со мной, девушка! — резко заявил он, заметив, что Глэдис остановилась в нерешительности. — Пошевеливайся!

Она двинулась за ним, потому что у нее не было выбора и потому что надеялась хоть краешком глаза увидеть солнце. При этой мысли у нее гулко забилось сердце.

Но врач повел ее по узким коридорам к служебной лестнице, поднявшись по которой постучал в дверь каюты. Они оказались в маленькой темной комнате. Она отличалась от помещения, которое Глэдис только что покинула, тем, что там находилось более двадцати человек, а здесь было только двое.

На койке, обернутая влажной простыней, беспокойно металась и стонала женщина. Потом Глэдис удалось разглядеть еще одну женскую фигуру, опустившуюся на колени перед койкой. Глэдис безошибочно определила присутствие в комнате запаха смерти. «Этой недолго осталось жить, — устало подумала она. — Скоро отмучается».

Врач, стараясь говорить как можно нежнее, обратился к стоящей на коленях женщине:

— Мисс Берне, я привел девушку, которая будет помогать вам. У нее есть опыт. Она позаботится о вашей тетушке, а вы переберетесь в другую каюту, где будете в большей безопасности…

— Нет, — решительно, несмотря на видимую усталость, ответила женщина. — Я ее не оставлю.

Глэдис увидела, что она очень молода. Несмотря на темные круги под глазами — результат усталости и бессонных ночей, было видно, что она почти ровесница Глэдис. Темные волосы, перехваченные гребнем на затылке, рассыпались по плечам влажными прядями, так как в комнате было очень жарко. Лицо ее блестело от пота, но признаков болезни Глэдис у нее не заметила. Пока.

— Лучше бы вы последовали моему совету, мисс Берне, — настаивал врач.

— Нет, — оборвала его девушка. Она упрямо сжала кулачки, глаза ее заблестели то ли от гнева, то ли от слез. — Тетя Полина — самый дорогой для меня на свете человек, и, как я уже сказала, я ее не покину! Вам понятно?

Врач, казалось, даже уменьшился в размере перед ее непреклонностью, и Глэдис восхитилась силой воли этой девушки. Этому человеку никто не смел возражать подобным образом, даже самые закоренелые преступники не ставили под сомнение его авторитет и не могли испугать его. И тут она вспомнила, что это пассажиры, оплатившие проезд, и пусть даже это была всего лишь девушка, она всегда будет считаться выше таких людей, как судовой лекарь. Странно, почему-то Глэдис эта мысль была приятна.