Потом каждый снова должен был рассказать о своей реакции на упражнение.

«Я удивился, что Анна позволила мне так приблизиться к себе», — сказал Олаф. Потом он попытался наладить обмен взглядами, но я просто смотрела через его плечо на книготорговца.

Андреа заявила: «Ах, собственно говоря, мне совсем не хочется ничего анализировать. Скажу только Винфреду, что у него хорошая улыбка. Когда он улыбается, у него на правой щеке появляется милая ямочка».

Книготорговец стал розовым и пропал для всего мира Бросился прямо на ее ружье, как слепой олень. Жаль. Он был единственным умным и интересным парнем в этой компании, симпатичным, образованным, чутким, но при этом совсем беспомощным.


Занятие во второй половине дня шло туго. Фредерик старался растормошить хоть кого-нибудь, но по непонятной причине все апатично лежали на своих круглых подушках, а если он обращался с вопросом, то отвечали односложно или упорно отмалчивались.

— А ты? Как ты себя чувствуешь, Анна?

— Я? Хорошо.

— Ты уверена? Уверена, что нет чего-то, о чем тебе хотелось бы сказать?

По его голосу было понятно, что он нервничает.

— Не-а, не-а, мне хорошо.

Работа нашего терапевта заключалась в том, что бы все время быть на шаг впереди нас, предусматривать эмоциональные спады, ликвидировать их, инсценировать ситуации и вытягивать отстающих. Может быть, это приятное чувство: держать все нити в своих руках, являться единственным обладателем полной информации и великого оздоровительного знания, а потом, в конце мастерской, гордо и одиноко отступить на задний план. Но на этот раз дело застопорилось, ничего не получалось. Фредерик раздражался все больше, наорал на Акселя, который шептался с Андреа, и закончил занятие досрочно.


Так как я не видела больше причин тратить еще один вечер на игры с кубиком, то уломала Зильке, которая на вводном занятии сказала, что хотела бы здесь научиться, наконец, говорить «нет», и она дала мне машину. Потом я позвонила своей экс-любовнице Рите. Экс-любовница, наверное, звучит как полная капитуляция в пользу сексуальных меньшинств (для Франка это было бы настоящим шоком), но следует пояснить, что росту в Рите метр девяносто два, а по профессии она автомеханик. Вся история тянулась очень недолго. И все время меня грызла совесть, потому что к тому моменту, когда мне в голову пришла идея попробовать с женщиной, я стала толстой, жирной и несчастной. Ведь отворачиваться от мужчин можно только в том случае, если выглядишь шикарно и полностью соответствуешь их представлениям об объекте стремлений и чаяний. А как только мужчины начинают выпрыгивать из штанов, имеешь право сказать: «Мне очень жаль, мальчики, но у меня другие планы». И потом позволить женщине любить себя так, как тебя еще никто никогда не любил. Я же не слишком большая потеря, я всего-навсего наглядное подтверждение теории, что в меньшинства идут одни уродки, которым просто не по плечу подцепить мужика. А кроме того, я совсем не была уверена, что интересуюсь женщинами. Пока все участницы одеты, я чувствую желание, но как только начинается раздевание, я сразу же перестаю казаться себе лесбиянкой. Может быть, в «Камелоте» я чувствовала себя хорошо только потому, что все женщины там нормально одеты. Никаких бантиков в волосах, рюшечек на воротнике или аппликаций на свитере, никаких сережек в виде миленьких медвежат. Все они смотрелись взрослыми людьми, целыми днями занимавшимися серьезным делом. Единственное исключение — лесбиянки-сатанистки, которые, возвращаясь со своих темных дьявольских тусовок, появлялись в «Камелоте» ранним утром и развлекались на танцполе, демонстрируя свои выбритые черепа, сетчатые рубашки, через которые просвечивает голая грудь, и лаковые сапоги. Рита тоже иногда ходила на черные мессы. Обещала в следующий раз взять меня с собой, но тут подвернулась мастерская. «Я иду с тобой, — сказала я ей по телефону на этот раз, — здесь тоска зеленая».


В «поло», принадлежавшем Зильке, я понеслась в сторону Гамбурга. Сначала заехала домой, чтобы переодеться. Вопрос одежды превратился в серьезную проблему. Для садистской тусовки у меня не было ничего подходящего, кроме черных байкерских сапог. В результате я надела черные джинсы и узкую черную джинсовую рубашку.

Рита появилась в пиратских сапогах выше колен, обтягивающих штанах из эластика и кожаном корсаже, затянутом настолько туго, что ей было даже трудно сесть в машину. Выехали мы около десяти. Проходило действо на мрачной коробкообразной вилле, похожей на дом семейки Аддамс. Справа и слева от поросшей мхом двери горели факелы. Сначала мы сидели в прихожей, напоминавшей пивнушку; ситуация походила на встречу одноклассников, если не принимать во внимание странную одежду. По углам хихикали и шептались, правда, из динамиков доносилась мрачная садистская музыка, медленная театральная мелодия с постоянным рефреном: женский голос регулярно робко твердил: «Нет, не хочу!», а мужской бас требовал: «Давай, давай!» За кроваво-красной бархатной портьерой находился вход в камеру пыток, но пока еще туда не пускали. Я рассказала Рите про мастерскую. И про Андреа.

— По крайней мере, трое мужиков, с которыми у меня что-то было, побывали у нее в постели. И все они до сих пор в нее влюблены. Так же как и все эти кобели из мастерской. Даже мой терапевт уже успел с ней потрахаться.

— Бедная девочка, наверное, она очень несчастна.

— Видишь, так я и думала. Ты тоже в нее влюбилась. Этого следовало ожидать.

Я полистала журнал под названием «Хаумиблау».

«Садомазохизм на добровольной основе — это клево и классно, — пишет читатель Антон Ф., — но кто из нас, истинных садистов, смог бы устоять перед возможностью безнаказанно помучить человека, который этого не хочет? Предположим, правовая ситуация такова, что разрешено муштровать и бить горничную. Кто бы отказался по моральным причинам?»

— Ты, наверное, думаешь, что мазохисты лучше, потому что никого не обижают? — сказала Рита, когда я ей это показала. — Имей в виду, мазохисты просто вонючие лентяи. Мазохистов, которые хотят, чтобы их удовлетворяли, до хрена. А вот попробуй найди хорошую садистку. Их ищут все, в том числе и сексуальное большинство.

Подошла официантка и поставила на стол два пива. На черной футболке надпись: «Наказание должно быть». Не успели мы выпить, как все началось. Встала женщина, на футболке у которой было выведено: «Мне больнее, чем тебе», откинула в сторону красную занавеску и распахнула находящиеся за ней ворота. Все женщины одна за другой вошли в затянутый черным сукном зал. Из огромных колонок раздались звуки органа. В каком-то пещерном свете я увидела деревянный крест, достаточно большой, чтобы прибить к нему Иисуса Христа, и решетчатую клетку для человека, пол которой был уставлен свечками. Рита предложила осмотреться по отдельности. Мне показалось, что это не совсем в тему, но она уже испарилась в правом переходе.

«Пытка не попытка!» — крикнула я ей вслед и повернула налево. Факелы освещали узкие коридоры, ведущие в соседние помещения или в тупик. В большом зале стоял длинный изъеденный червями деревянный стол, на котором по абсолютно непонятным причинам находилась серебряная чаша с картошкой. Здесь я столкнулась с Пони, Ритиной подругой, которую я уже раньше видела в «Камелоте». Я терпеть ее не могла. Пони надела черные кожаные штаны, открывавшие задницу, и для противовеса выбрила себе череп. Сейчас я была рада встретить хоть кого-то знакомого.

— Пони, эй, Пони, скажи ты мне, ради бога, что тут такое с картошкой?

— Э-э-э, — ответила она гораздо более глубоким голосом, чем обычно, — с картошкой можно делать массу замечательных вещей. — Она улыбнулась с превосходством посвященной и отошла.

Я снова потащилась по коридорам. Пока еще мало что происходило. Большинство теток — испуганные новички вроде меня. В маленькой часовне с окнами из цветной бумаги какую-то девушку стегала внимательно на нее смотревшая баба, но мне показалось, что бьет она не по-настоящему. В другой комнате зеваки толпились вокруг гамака: в нем лежала голая женщина, которую вибратором трахали четыре тетки. Я тут же ушла, чтобы посмотреть, не занялся ли кто-нибудь картошкой. В самом дальнем углу картофельного зала я обнаружила незамеченную мной палатку. Залезла внутрь и увидела странную сцену. Три дамы за чаем. Платья шестидесятых годов с рисунком в виде амеб. Сидят за складным столиком, наливают чай, отхлебывают, берут выпечку. Милые тетушки. Только не разговаривают. Под оглушающие звуки органа не поговоришь. Четвертый стул пока еще свободен. Стоит чуть в стороне, как раз для меня. Снова заболела спина, а больше сесть негде. Я была единственной зрительницей. Женщины в старомодных тряпках отставили чашки, и тут я заметила худенькую голую девушку, которая, наверное, все время ждала где-то сзади. Одна из тетушек подозвала ее жестом, посадила к себе на колени и начала сначала целовать, а потом кусать. Остальные смотрели молча. Потом девушке пришлось лечь на колени ко второй тетушке, та подняла с пола выбивалку для ковров и ударила ее. Потом перевернула выбивалку и засунула палку девчонке в задний проход. Кошмар какой-то. Мне захотелось встать и уйти, но я боялась обратить на себя внимание этих ужасных баб. И только когда раздвинулись занавески и появились другие зрительницы, я осмелилась сделать ноги.

— Боже мой, это же ужас! — сказала я Рите, когда встретилась под крестом с ней и Пони. — Все остальное больше напоминает балаган. Но выбивалка для ковров достала меня. До сих нор колени дрожат.

Крест все еще пустовал, а в клетке сидела обнаженная женщина. Рядом сторожиха в сапогах со шнурками, в кожаных трусах, кожаной накидке на груди и в маске. Женщину в клетке я знала. Тоже по «Камелоту». Ее звали Габи, и она все время пыталась хоть чем-нибудь себя проявить, но никто не хотел иметь с ней дело.

— Когда она сюда залезла?