– Да зачем мне ее имя. Не знала и знать не хочу. Тем более она мне не соперница, потому как объекта для соперничества у нас нет. Был, да со вчерашнего дня вышел.

– Ладно, ладно… Уж не будем про объект всуе вспоминать. Погодим еще.

– А что, твой до сих пор ее адрес в памяти хранит, забыть не может?

– Да брось. Он вообще его не знает, визуально мне рассказал, как ее найти.

– В смысле – визуально?

– Да очень просто! Сталинская пятиэтажка напротив кинотеатра «Стрела», первый подъезд справа, если спиной к дому встать, потом на второй этаж, и крайняя дверь налево. Ты бы видела, как он в памяти все это воспроизводил – ухохочешься. Сидел, закрыв глаза ладонями, долго мычал. Ну да ладно, неважно. Главное, вспомнил. Кинотеатр-то, я думаю, мы с тобой в этом городке все равно отыщем? Ах да, вот что еще! Самсонов просил Игорю не говорить, кто тебе по адресочку наводку дал.

– Мне – дал?! А я его просила?

– Ну, хорошо, не тебе! И все равно не проболтайся при случае. Так что, поедем? Время теряем.

– Ладно, поедем! – вдруг решилась она. И даже рукой махнула, будто отодвигая от себя презрение. Молчи, презрение к самой себе, потом с тобой разберемся. – Только и впрямь давай на твоей машине, а то я боюсь, не доеду, развернусь на полпути.

– А я и не согласилась бы на твоей. Вон, у тебя ручонки дрожат, и состояние психически неуравновешенное. Ну и рожа у тебя, Шарапов, конечно… Возьми косметичку, по дороге подкрасишься, слезную бледность замажешь. А то явишься такая мадам – с гордым видом и заплаканными глазами! Давай одевайся, а я пока кофе себе сварю.

Выезжая из города, они угодили в пробку. Ольга тихо чертыхалась, посылая проклятия плохим дорогам и «этим идиотам, которые ни черта ездить не умеют». Наконец выехали на шоссе.

Ирина трусила. Сидела и трусила, проклиная себя, что все-таки согласилась на эту авантюру. И опять презирала себя – сдалась, все-таки сдалась! Ну почему она такая мягкотелая? Почему ее так убедить легко? Или… Или она сейчас просто сама с собой кокетничает? А на самом деле – и впрямь хочется на эту Юлю взглянуть. Но как?! О боже, стыд какой! Все, надо срочно просить Ольгу развернуться и поехать назад!

– Сиди, не дергайся! – вдруг решительно произнесла подруга, глядя на дорогу. – Не посылай мне свои флюиды под руку, я ж на скорости еду. Давай лучше посплетничаем, что ли. Слышала новость – вчера Яковлич Стеллу из дому выставил?

– Да. Мне девчонки сказали. Уж не знаю, откуда они узнали.

– Да неважно. А зато знаешь что я первым делом сотворила?

– Что?

– Наде в Ставрополь позвонила! Рассказала все как есть!

– И что?

– А знаешь, она очень даже правильно отреагировала: выслушала меня спокойно, с достоинством, даже спасибо сказала. Мне показалось, когда прощались, у нее голос радостью трепетал.

– Хм… В тебе, Оль, талант психолога-миротворца пропадает. У меня такое ощущение, что тебе доставляет удовольствие мужей с женами мирить. Причем любыми способами. Даже если они не очень этого хотят.

– Ну, это они так говорят, что не хотят. А на самом деле хотят, даже очень. Только гордыня не позволяет в этом признаться.

– Это ты меня имеешь в виду?

– Да больно надо – тебя…

– Знаешь, Оль, до сих пор не пойму – как я жила десять лет и никакого обмана не замечала? Просто удивительно! Все кругом знали, я одна не знала, не видела.

– А знаешь почему? Потому что ничего не было! Потому что Игорь тебя любит, а не эту Юлю! Вот если бы разлюбил, сразу бы почувствовала. И увидела бы, и узнала… Ведь ты, как я понимаю, даже в постели никакого подвоха не чувствовала?

– Нет. В том-то и дело.

– Вот видишь! Обычно бабы такие дела сразу секут. А может, у него и не было с ней ничего такого, шибко уж постельного? Может, все отношения на Игоревой платонической честности строились? В том смысле – если родил ребенка, будь добр, отцовствуй. И если это действительно так, я готова ему памятник при жизни поставить. Прямо на вашем участке, между соснами. А тебя розгами высечь за твою гребаную бескомпромиссность! Тоже мне Мата Хари нашлась. Зачем Стеллу-то Горскому с потрохами сдала? Тоже от ненависти к компромиссам, что ли?

– Да нет. Сама не знаю, как получилось. Напилась, вот и полезло из меня.

– Ладно, не оправдывайся. Это как раз тот случай, когда извиняться не обязательно. Как в сказке про голого короля – нашелся один смелый и наивный мальчик. Просто я от тебя, от тихони, такой смелости не ожидала. А если Яковлич теперь к Наде вернется, я счастлива буду. Нет худа без добра.

– Нет, Оль, здесь ты не совсем права. Худо, оно и есть худо. Доносчику, говорят, первый кнут. Сама природа доносительства – уже зло. Один раз вылетело – уже не поймаешь, обратно не запихнешь.

– Это ты о чем? Совесть, что ли, мучает?

– Да. Но тут уж, знаешь, как говорится, до кучи. Я за последние дни столько зла наворотила, что одной совестью меньше, одной больше, без разницы. Тетушка говорит, что я нынче как та Пандора, которая ящик со злом открыла. Свой ящик, внутренний, понимаешь?

– Да понимаю. Умная у тебя тетушка. Только главное твое зло вовсе не в Стеллу ударило. Ей так, факультативом досталось. Главное зло внутри тебя разорвалось, как бомба, и осколки в близких людей полетели. Считай, что все умерли. Хорошая семья была и умерла, жалко. Ты сама, сама сорвала чеку с гранаты. Поклонись своей гордыне, спасибо скажи.

– Не надо, не усугубляй, мне и без того плохо.

– Да. Давай лучше помолчим…

Вздохнула, отвернувшись к окну и удобно устроив затылок на подголовнике. И понеслась перед глазами круговерть осени, зеленое и желтое с проблесками багрянца, вспышками солнца на верхушках деревьев. Какая нынче осень роскошная, глаз от нее не оторвешь. И как хорошо, наверное, там, в лесу: тишина, покой, великолепие цветов и запахов. А она едет мимо, перебирая четки разрушенной жизни, истязая душу до изнеможения. Зачем? Господи, как же она устала – от ситуации, от самой себя. И как веки смыкаются, и там, под ними, бежит, бежит солнце…

…Ольгино водительское место было пустым, дверца с ее стороны открыта. Ирина вышла на дорогу, легко перепрыгнула поросший жухлой травой кювет. И не прыгнула, а будто перелетела, оттолкнувшись ногами, как птица. Вошла в лес, раздвигая руками заросли иван-чая. Господи, как хорошо! Тишина, величественная, багряно-желтая, прореженная зеленью редких елок, нарушаемая едва слышным шепотом ветра, несущего к земле новую порцию опавших листьев. Как они летят – дружной стайкой, наискосок, будто танцуя, взявшись за руки. Ведь умирать же летят, а как на праздник. Вон там, в хороводе берез, тоже прощальный танец устроен, трепетный, россыпью мелкого золота – музыки только не хватает, блюзовой, с пронзительной нотой саксофона.

А вот несколько сосновых стволов, явно чувствующих себя некстати среди прощальных танцев. Сбились в кучку, наблюдают, в сочувствии покачивая зелеными верхушками. Извините, мол, что родились такими – вечнозелеными. Зато у нас такого великолепия нет, не иглами же колючими нам хвастаться. Каждому – свое…

Она погладила рукой теплый сосновый ствол, оглянулась назад. Ни дороги, ни машины не видно – далеко зашла. Надо бы выбираться отсюда как-то, хорошенького – помаленьку.

– Погоди, Ирочка…

Вздрогнула, обернулась. Сделала шаг навстречу, протягивая руки:

– Тетя Маша, вы…

Тетка стояла в отдалении среди берез, улыбалась. Снова хотела шагнуть к ней, да ноги приросли к земле. И жест тети-Машин, строгий, упреждающий:

– Не надо, не подходи! Нельзя тебе. Лучше послушай меня, что скажу…

– Да. Слушаю…

– Девочка моя, не обижайся на нас с Сашей. Мы ведь долго думали тогда, как поступить: сказать или нет. За тебя боялись, прости нас. Молчание – это не грех. Иногда так бывает, что лживое молчание – не грех. Особенно если любишь. А мы тебя очень любим.

– Да, теть Маш, я знаю. Я уже и не обижаюсь, что вы…

– Ну, вот и хорошо. Спасибо, Ирочка. Сашу не обижай…

Поток листьев пронесся меж ними танцем-вихрем, она прикрыла глаза на секунду. А когда открыла, тетя Маша была уже далеко, уходила торопливо между деревьев. Надо бы догнать, да ноги опять не идут!

– Погодите, теть Маш, – вырвалось из горла сиплое, вместо крика.

С трудом оторвала от земли одну ногу, другую, порываясь бежать. Вдруг кто-то сзади дотронулся до плеча ласково:

– Не надо, Ир, не беги. Нельзя тебе.

Повернула голову – мама. Лицо грустное, виноватое, улыбающееся.

– Не беги, пусть уходит. Поговори лучше со мной. Скажи, обижаешься на меня, да? Знаю ведь, обижаешься. Плохое помнишь. А ты забудь, Ир. Может, и много было плохого, я ж не спорю. Да, гоняла тебя в детстве, что ж. А когда мне с нежностями-то чикаться было? Я ж одна. Плохое-то у каждого ребенка за пазухой всегда найдется. Но какая-никакая, я ж все-таки мать и всегда была рядом в трудную минуту. Помнишь, как мы девчонок из роддома принесли, а они сразу простудились, заболели. И ты простудилась, свалилась в лежку.

– Помню, мам, только смутно.

– Ну да, у тебя ж температурища под тридцать девять подскочила, я испугалась, что молоко пропадет. Ох, что я тогда пережила, доченька, сейчас и вспомнить страшно! Четыре ночи подряд не спала, моталась челноком меж тобой да детскими кроватками. Помню, сижу ночью, все прислушиваюсь, дышат ли девчонки, нет ли… А потом глаза сами собой сомкнулись, и я рухнула со стула-то, помнишь? Ты еще подскочила с кровати, испугалась, что я померла.

– Не, мам, не помню.

– Ну, да ладно. Ты не сердись на меня, доченька, за плохое-то. Ну, такая вот я, не шибко умная, конечно. Что в жизни-то видела, кроме огорода да своей бухгалтерии? Живу, как умею, иногда и впрямь хитрой змеей изворачиваюсь. А без хитрости-то, может, и не выжила бы. Нельзя требовать от своих близких святости, все мы со своим грешным багажом по жизни идем. На то и близкие, чтоб друг дружку прощать. И на Снежанку не обижайся. Ну куда ее теперь? Сестра ж она тебе…