Кстати, диплом дома забыла. Теперь и не вспомнить, где он лежит. Может, в коробках со старыми фотографиями. Кто ж знал, что он еще может пригодиться? Да и пригодится ли: практики-то вообще никакой, даже трудовой книжки нет. Ну какой из нее «учитель истории», как в графе «специальность» записано?

Живо представила себя учительницей, заходящей в класс: «Здравствуйте, дети. Меня зовут Ирина Андреевна, я ваш новый учитель истории…» Интересно, какая теперь зарплата у школьных учителей?

На этой грустной мысли и заснула, обняв «Анну Каренину» и забыв выключить зеленую лампу. День-то был трудный – день решительного поступка.

Разбудил ее настойчивый звонок в дверь. Она открыла глаза, огляделась, с трудом воспринимая непривычную обстановку. Когда сообразила наконец, где находится, дверной звонок сменился шорохом ключа, вставляемого в замочную скважину. Выскочила в прихожую – всклокоченная, босая…

– Ирочка, у тебя все в порядке?

Прислонилась к косяку, глядя в испуганные глаза тети Саши, откинула волосы с лица, улыбнулась:

– Доброе утро.

– Я звоню, звоню, а ты не открываешь! Вот, пришлось самой.

– А вы откуда знаете, что я здесь?

– Мне Игорь звонил. Просил съездить, посмотреть, как ты. Он очень волнуется за тебя.

– Я что, несчастная бездомная сирота, чтобы обо мне волноваться? Я, слава богу, взрослая девочка. Еще пару годков пройдет, и девочкой-бабушкой могу стать.

– Пройти-то позволишь, девочка-бабушка? Или в коридоре разговаривать будем?

– Да, конечно… Сейчас умоюсь, завтрак сделаю. Правда, в холодильнике ничего нет. Но можно овсянку на воде сварить, очень полезный завтрак!

– Не беспокойся, я этот момент предусмотрела. Вот, захватила…

В руках у тети Саши и впрямь был объемистый пакет, из которого зазывно выглядывал конец длинного батона-багета.

– Теть Саш, ну вы просто спасительница, добрый ангел!

– Ладно, не подлизывайся, иди умывайся. И не стой босиком на полу, у Маши всегда в квартире полы были холодные! Тапочки есть?

– Есть, есть…

Пока девушка умывалась и стояла под душем, тетка успела сварить кофе и сделать гренки с сыром. Она поставила перед Ириной тарелку с едой, подвинула чашку, уселась напротив.

– А вы, теть Саш?

– Я ж говорила – не могу есть.

– Но так же нельзя, что вы! Хотите меня осиротить? Тогда и я не буду!

– Ладно, я кофе выпью.

– И гренку!

– Ладно, и гренку, если смогу.

– Ну, то-то же. Давайте.

Утреннее сентябрьское солнце светило им в лица, кофе был обжигающе вкусным, гренки – хрустящими. Как хорошо, что у нее есть тетя Саша, добрый ангел с мудрыми, все понимающими глазами!

– Значит, все-таки решилась, Ирочка. Не пожалеешь? Ты хорошо подумала?

– Нет, я совсем не думала. Так, на порыве. Просто не могла там больше оставаться. Не могла, и все.

– Что ж, понимаю! А девочек не жалко? Как они это все восприняли?

– Да вы знаете, совершенно для меня неожиданно. То есть весьма прагматично пытались меня приструнить. Сашка сказала, что параллельная семья – это сейчас модно. И чтобы я научилась быть пофигисткой и следовать моде.

– Ну, это всего лишь бравада. На самом деле им очень тяжело. Ты хоть это понимаешь?

– Да понимаю. Но знаете, обидно как-то. Я думала, что они на мою сторону встанут, мать я им или кто?

– Мать, но не в этом дело. Юношеский максимализм – очень хрупкая вещь, Ирочка. Он чужих терзаний не признает, даже материнских. А вот свои обиды очень хорошо в копилку души складывает. Себя вспомни в юном возрасте! Разве ты не накопила обид на маму? Сама же рассказывала.

– Да ну чего тут сравнивать, обида обиде рознь. И вообще, им ли на меня обижаться? Я ж над ними всю жизнь, как клуша! Всю себя дому и детям посвятила, сама как личность ни в чем не реализовалась. Вон, диплом где-то лежит, а я и не помню где. Нет, тут даже и сравнивать нельзя!

– А я и не сравниваю. Я вообще считаю, что любое материнство оценке не поддается. Нет такого понятия – плохая мать или хорошая. Каждая женщина может любить лишь тем ресурсом, что в нее природа вложила. И она не виновата, что этот ресурс бывает скуден. Потому и меняет легко материнскую любовь на гордыню.

– Это вы про меня сейчас? Относительно гордыни? Вы считаете, что я должна была ради них смириться и терпеть? О господи, теть Саш, да они ведь уже взрослые, вы бы слышали, как они со мной разговаривали! Как будто я им не мать, а глупая девочка!

– А тебе было обидно?

– Конечно!

– Ну да, ты же им всю жизнь посвятила. Не поняли дочери твоего героизма, значит. А разве твоя мама никогда про свой героизм не рассказывала? Не говорила, что всю жизнь тебе посвятила?

– Да, говорила. Совсем недавно. Когда я ей денег на путевку в санаторий не дала.

– Ну, вот…

– Что – вот?

– А то, что поставь знак равенства между своим героизмом и маминым. Разницы-то никакой. И в том, и в другом случае – сплошной эгоизм. Вдумайся в эти слова – я им всю жизнь посвятила. Как будто вексель выписываешь с отсрочкой платежа. Да разве по нему можно выгоды ожидать?

– Ну, моя-то мама хорошо по векселям получала. А я в отличие от нее ничего не хочу, кроме сочувствия и понимания.

– Да какая разница? Разница лишь в том, что мама твоя хочет материального, а ты – духовного. Суть-то одна! Это я к тому, чтобы ты на своих девочек не обижалась. Прости их за излишнюю прагматичность, они хотели остановить тебя, как умели. А героизм тебе больше нужен, чем им. И скажи спасибо, что есть у тебя, так сказать, объект для героизма, да еще и в двойном экземпляре. Как ни странно звучит, но именно объекту и надо быть благодарной. Нам вот с Машенькой в этом смысле не повезло, у нас его не было. И мы очень тебе благодарны, что именно ты была нашим объектом. Так радовались, что все у тебя хорошо, если б ты знала! Не зря, значит, жизнь наша прошла. Так что никогда не преподноси и не предъявляй дочкам счетов за свой героизм, наоборот, спасибо им говори.

– Да я и не предъявляю. Просто обидно, что они так…

– И обиду свою – брось. Зачем тебе еще одна? Не многовато ли будет? Не унесешь… Детей надо любить без обид. Если уж ближнего своего надо уметь любить, как самого себя, то что говорить о материнской любви?

– Так в том-то и дело, что я сама себя не люблю. Разлюбила совсем, напрочь, после того, что произошло. Презираю себя, понимаете? Стыжусь. Потому и ушла. А если б еще и стерпела, приняла ситуацию, смирилась, как все мне советовали, – вот тут бы мне конец и пришел.

– Не знаю, может, и так. Если только о себе беспокоиться – то все правильно, конечно. А если не только о себе… Мне очень жаль, что ты настроена так решительно.

– Не надо, теть Саш, прошу вас, не сбивайте меня. Мне тоже это решение далось нелегко. Не знаю даже, с чего новую жизнь начинать. Но все равно начну как-нибудь. По крайней мере попробую.

– И что, все мосты сожжешь? Никакой надежды для себя не оставишь? Помнишь, как в том мифе о несчастной Пандоре сказано? Когда она в страхе попыталась захлопнуть крышку, все несчастья успели вырваться на свободу, но в ящике осталась надежда.

– В мифе сказано – обманчивая надежда, теть Саш. Замешкавшаяся. То есть имеется в виду, что она была тоже одним из несчастий, предназначенных богами для людей. Ну, как тормоз, что ли. Просто это несчастье по имени «надежда» из-за своей нерасторопности не успело из ящика вылететь. Вот и получается, что люди в трудную минуту цепляются за нее, ищут защиту, верят ей, обманчиво топчутся на месте. А это тоже своего рода зло. Не честнее ли принять ситуацию такой, какая она есть? Человек – существо инертное и не любит менять привычный образ жизни, это понятно. А когда мы не тормозим и адекватно воспринимаем ситуацию, даже если она горестна и неприятна, то начинаем искать пути выхода. И ведь находим!

– Да. Если адекватно, то да. А ты уверена, что вполне адекватно ее воспринимаешь? Ведь были же у тебя сомнения? По-моему, не стоит надеждой пренебрегать, хоть и обманчивой. Оставь себе хоть капельку!

– Нет. Это очень тяжело, теть Саш. В самом деле. Раздвоенность какая-то получается. Надо одно выбирать – или надеяться, или укрепиться в своем решении. Иначе с ума сойдешь, утонешь в собственных рефлексиях. Я за эти дни чуть не утонула, хватит!

– Ну что ж, тебе виднее. Ишь, как у тебя глаза решительностью блестят. Если на первое время нужна будет помощь – обращайся. У меня есть кое-какие сбережения.

– Спасибо, теть Саш. Я как-нибудь сама. Голова на плечах есть, руки-ноги целы. Ничего, проживу. Сегодня буду школы обзванивать, работу искать.

– Ну, бог в помощь. Ладно, пойду, не буду тебе мешать.

– Посидите еще, теть Саш…

– Нет, Ирочка, не могу. Хочу до обеда на могилку к Машеньке съездить. Я ведь каждый день езжу. Тянет меня, и все. Ничего не могу с собой поделать. А вчера, знаешь, такой забавный случай был. Сижу на скамье около могилки, а сзади кладбищенский сторож подошел, хотел, видно, спросить что-то. Глянул сначала на меня, потом на фотографию на памятнике – и позеленел весь, начал молитву бормотать да креститься. И пятится от меня, пятится, чуть не упал. Мы ж с Машей-то до старости были – одно лицо.

– Да, я понимаю. У вас такое горе, а тут еще я…

– Да что ты? Главное, живи да здравствуй, в любых ипостасях. Все можно в этой жизни пережить, кроме смерти близких. Смерть – настоящее горе. А все остальное – суета.

Вздохнули в унисон, помолчали. Тихий ангел пролетел по кухне, колыхнул край занавески. А может, это был ветер с улицы, тоже вздохнувший горестно.

Проводив тетку, Ирина в раздумьях перемыла посуду и застыла у кухонного окна. Как же непривычен глазу городской индустриальный пейзаж: улица, дома, чахлые клены на тротуаре в квадратах земли, вдали труба завода плюет в небо сизо-оранжевым дымом.

Телефон. Кажется, звонит ее телефон. Разбавляет знакомой мелодией тишину квартиры. Она глянула на дисплей, сердце обмерло от радости – Сашка!