– Нет, почему же? Есть в истории прецеденты, Чарли Чаплин, например!

– Но я же не Чарли Чаплин! Он-то мог себе позволить обманываться, опираясь на мировую славу и материальную составляющую! А я? Я-то, старый дурак, последнее исподнее готов был отдать! Представляешь, через неделю собирался на молодую жену дом переписать. Машину подарил, шубы-шмотки, кофты-мофты. А камушков сколько, если посчитать!

Он вздохнул тяжело и тут же встрепенулся, глянул на нее коротко:

– Да нет, Ириш, ты не думай, что я жмот какой, сижу тут, убытки подсчитываю! Тут дело в другом…

– В чем, Петр Яковлевич?

– Да в совести! Знаешь, я Надю в этом смысле никогда не баловал. Ну, подарю какое-нибудь колечко на день рождения, скромненькое, как символ, и все. Как-то в голову не приходило – задаривать.

– Ну да. Она вас бесплатно любила. Есть такой вид любви – искренне бесплатный, представляете?

Он глянул красными измученными глазенками, усмехнулся скорбно, кивнул головой:

– Давай, давай, Ирочка, добивай глупого старикашку.

– Да бросьте кокетничать, Петр Яковлевич! Сами натворили делов, а теперь хотите, чтобы вам еще и сочувствовали! Да, Надю мне действительно жалко, не скрою! Представляете, каково ей было все это пережить? Хотя почему – было! Такое вообще никогда не забывается!

– Понимаю. Я ведь ее практически ни с чем оставил. Я ж адвокат все-таки, хоть и бывший. Да она и не спорила.

– Вот опять вы все к материальной стороне дела норовите свернуть! А она вас просто любила. Да! Можете вы это понять или нет? Надя у вас женщина с достоинством, со своей гордостью. Она бы никогда и спорить не стала.

– В том-то и дело – любила, да. А я лежу этой ночью рядом с молодой красивой женщиной и думаю – а ну как меня сейчас параличом по темечку! Даже чую – близко уже, в голове-то сильно звенит! Разобьет меня, а Нади рядом нет. Мы ведь, знаешь, с третьего класса вместе.

– Что?!

– А чему ты так удивляешься? Да, да: детская любовь, потом юная, потом сознательно основательная… А я – бац! – и с катушек съехал. А ведь всегда себя умным мужиком считал. Что это с нами с возрастом происходит, Ирочка?

– Не знаю. Наверное, для этого специальные медицинские термины есть.

– Опять издеваешься, да?

– Ничуть… Болезнь, она и есть болезнь. Вон сейчас даже алкоголиков болезнью оправдывают.

– Нет, но почему я решил?.. Спасибо тебе, Ирочка!

– Ой, не благодарите, ради бога! Вы хоть понимаете, за что?

– Как – за что? За толчок к озарению!

– Нет. Это называется другим словом. Это ж с моей стороны подлость обыкновенная, по большому счету, от своего злобно разгулявшегося разгильдяйства.

– Не понял! – поднял он в изломе седую лохматую бровь.

– Да ладно, долго объяснять, Петр Яковлевич. И не надо вам.

– А ты что, себя казнишь, что на Стеллу настучала? Да бог с тобой, ты ж мне сейчас не рассказала ничего напрямую! Я и сам вчера догадался!

– Зачем тогда на разговор вызвали, если догадались?

– Да так, захотелось на себя твоими глазами посмотреть. Еще раз убедиться, как смешно и глупо я выгляжу.

– А я? Я очень смешно и глупо в ваших глазах выгляжу?

– При чем тут ты…

– А при том! Мне-то десять лет назад никто не удосужился дать толчок к озарению. Ведь вы же… Вы все знали про Игоря, правда?

– Что мы знали? – округлил он глаза, придав голосу нарочитое удивление. Слишком нарочитое, чтобы быть мастерски сыгранным.

Она откинулась на спинку стула, усмехнулась, глядя в его желтые глаза, испещренные болезненными нитями капилляров. Помолчала еще немного, потом тихо произнесла:

– Да ладно, теперь это уже и значения никакого не имеет. Неважно ведь, когда на тебя нападет озарение. Подумаешь, плюс-минус десять лет – результат все равно один.

– Ты это о чем?

– Спасибо за кофе, за теплую душевную беседу. Пойду, некогда мне, дел много.

– Но погоди…

– До свидания, Петр Яковлевич. Не пейте больше коньяк, а то и впрямь ненароком кондратий хватит. Стелле – привет. И двоюродному брату тоже.

Ира резко поднялась, быстро пошла по проходу к двери. Идущая навстречу официантка с подносом предусмотрительно шарахнулась в сторону – видимо, видок у нее был тот еще…

Ехала, до боли стиснув зубы. Не вошла, а ворвалась в дом, быстро взбежала по лестнице. Так, где чемодан… Ага, вот он, на антресолях!

Мыслей в голове не было – одна злость. Ира рванула дверцу шкафа-купе, начала выбрасывать на кровать вещи ворохом. Встала, уперев руки в бока, задумалась. Вытянула зачем-то из вороха красное платье…

Они его в прошлом году в Париже покупали. Устроили себе весенние каникулы – вдвоем. Бродили по Елисейским Полям, по Монмартру. Где-то еще карандашный набросок ее портрета есть, даже лицо художника помнится, который над ним старался. Забавный такой дядька, на Хемингуэя похож.

Ира уткнулась лицом в гладкий шелк, разрыдалась. Говорят, слезы приносят облегчение, но куда там, еще горше стало. Было горе – бесформенное холодное облако, разбухшее сомнениями, как непролившимся дождем, но после слез не истаяло, а приобрело четкие формы, прочно обосновалось внутри. Мое горе – горше всех… Горе-решение. Горе-гордыня. Потом она сидела, держа в руках злополучное платье и отрешенно уставившись в окно. Казалось, горестное бездумье летит по ветру, цепляясь за кроны сосен, качается вместе с ними, болезненно убаюкивает.

Ира даже не слышала, как в доме хлопнула дверь. Очнулась, когда на лестнице послышался цокот каблуков.

– Ма-ам… Ты дома?

Сашкина милая мордашка просунулась в щель двери, синие Игоревы глаза уставились на нее испуганно.

– Мам, ты чего тут? Вещи, чемодан… Куда-то собираешься, что ли?

– Да, Сашенька, собираюсь.

– А куда? А плачешь чего?

Сашка осторожно двинулась к ней, присела на край кровати:

– Что случилось? С папой что-то?

– Ну почему сразу – с папой… Все с ним в порядке, жив-здоров.

– А чего тогда? Куда ты собираешься?

Губы задрожали, лицо снова расквасилось слезной гримасой. Мотнула головой, уткнулась в платье, с трудом сдержала рыдание.

– Ой, погоди, мам, я Машку позову…

Цок-цок каблучками – улетела. Ира бросилась к зеркалу, глянула, ужаснулась – и заставила себя улыбнуться через силу, провела ладонями по щекам. Вдохнула, выдохнула, расправила плечи. Ничего!

Когда девчонки влетели в спальню, она обернулась от зеркала, проводя расческой по волосам:

– А вы почему не на занятиях, кстати? Прогуливаете, что ли?

– Нет, у нас пару отменили. Вот, решили домой заскочить, а тут такие дела… Что случилось-то, можешь объяснить толком?

– Ну, если толком – наверное, мы с папой разведемся, девочки.

– Ого! Ничего себе заявления! С какого перепугу-то?

– У него есть другая семья, вот с такого, Саш. Так что сами понимаете…

Девчонки уставились друг на друга и растерянно молчали. Потом Машка тихо проговорила:

– Я в шоке, Саш.

– Да и я в шоке, – эхом откликнулась сестра.

А Ирина вдруг струсила, съежилась горестным нутром: вот и до детей добралось проклятое зло из ящика. Не надо было им пока говорить…

– Мам, а ты ничего не придумываешь? – неожиданно пискляво, со слезой в голосе заныла Машка. Она вообще была очень чувствительной. У Сашки характер более жесткий, решительный.

– Погоди, сейчас только твоих слез не хватало! Не впадай в панику, – жестко отстранила ее Сашка. Сев на постель, она сжала кулачки, постучала ими по коленкам. – Мам, давай четко по фактам, на раз-два-три! И в самом деле – откуда у тебя такая информация?

– Папа сам сказал. Вернее, сначала я узнала, а он потом подтвердил.

– И кто она такая? Ну, эта…

– Не знаю. Я ее никогда не видела. Там ребенок еще есть, мальчик, Егором зовут.

– Ни-че-го себе! Еще и Егор-мальчик. Нет, погоди, все равно что-то не состыковывается. Он же все время с нами, с тобой. Когда успел? Это же наш папа, какая вторая семья? Дикость какая-то, даже на слух не воспринимается! Нет, он же с нами живет и нас любит. Знаешь, мам? Я думаю, ты несколько гиперболизируешь ситуацию. Может, у него обыкновенная любовница?

– Да какая разница, Саш!

– Ну не скажи! Семья – это семья, для порядочного мужика святое! А наш папа – такой порядочный, что порядочнее не бывает. И тебя любит, этим не обманешь… А любовница – это любовница. Вполне приемлемая жизненная ситуация, только и всего. А у кого сейчас ее нет? Это даже не модно, знаешь.

– В смысле – не модно? – оторопела Ирина от непривычно циничного голоса дочери. – Ты что мне пытаешься доказать?

– Да ничего! Сейчас времена такие – женщины сами делят мужиков по своему удобству и усмотрению. Есть мужчины для семьи и для удовольствий – вполне современные варианты. Мам, ну ты как на необитаемом острове живешь, ей-богу! Закуклилась в кокон семейного счастья, боишься даже на секунду оттуда выглянуть. Так нельзя! Надо немножко пофигисткой быть, мудрой и легко прощающей.

– Это тоже сейчас модно, да?

– А чего ты усмехаешься? Такая жизнь, что поделаешь. Надо уметь оберегать себя от страданий. Умные женщины так и делают.

– Выходит, я не умная.

– Умная, мам, очень. Но если хочешь страдать, то пожалуйста, страдай дальше. Но это уже немного другая песня.

– Саш… Ты почему так со мной разговариваешь? Я что-то не понимаю!

– Я тоже тебя не понимаю! Ну, сама подумай – разводиться-то зачем? Глупо же!

– Мам, а как же мы? – вклинилась в разговор Машка, до сих пор молчавшая и со страхом смотревшая на сестру. – Мы-то как…

– Да ладно, не ной! – резко обернулась Сашка. – Маленькая, что ли? Давай заплачь еще. Сама видишь, тут вообще не до нас, похоже. Маму личной обидой заклинило.

– Ну почему же не до вас, – пожала она плечами, испуганно заглядывая им в лица. Не готова оказалась к такой дочерней реакции, ох не готова…

А впрочем, это нормальная, наверное, реакция. Нет, а чего она хотела? Что они будут рыдать у нее на плечах? Разделять ее горькое горе? Не знают они горя как такового, непривычно им. Привыкли видеть всегда счастливую мать, вот сознание и не воспринимает, защищается эгоизмом.