Проснулась – темно в спальне. Часть кровати, где обычно спал Игорь – девственно пустая, отсвечивает неубранным атласным покрывалом. Все тело зашлось холодной испариной, и сердце внутри ухает гулко, борясь с непривычным организму похмельем. Господи, как противно, зачем напилась! Еще и этот сон, хуже чем самый страшный кошмар. Перевернулась на спину, глянула в окно – белая луна висит в силуэтах едва различимых сосновых крон. Ира долго цеплялась за нее взглядом, пока вновь не задремала…

* * *

Утро принесло головную боль и тошнотворное нытье в желудке. Она села на постели, потрясла головой убито – господи, как же они живут по утрам, которые пьющие. Ведь им ужасно стыдно, наверное. Как вспомнят, что накануне в непотребном виде творили… И то еще хорошо, что у нее в данный момент испуганное сознание помалкивает, спрятавшись за похмельную физиологию. А ну как в себя придет…

Ирина долго стояла под душем, безвольно вытянув руки вдоль тела. Упругие струи колотили по темени, будто старались выбить из головы вчерашний день. И позавчерашний тоже. И тот, роковой, с тети-Машиным письмом. Зачем она его прочитала? Жила бы сейчас, ничего не ведая, ни с кем не ссорясь…

Вдруг вспомнился ночной сон – черный ящик Пандоры. Она ж его не хотела открывать там, во сне. Даже ладони показывала – видите, ключа нет! Он сам открылся…

Обхватив себя руками, Ира поежилась. Вроде и душ горячий, а холодно вдруг стало. Внутри – холодно. И стыдно. Как она вчера – с мамой-то и со Снежаной… А вечером – с бедным Горским. Ох как стыдно! Еще и удовольствие получала, помнится.

Потом, сотворив большую чашку кофе и насладившись знакомым видом из окна кухни, успокоилась немного, стыд отошел, уступил место мыслям – довольно странным… И не мыслям даже, а памяти. Она вдруг полезла из детства, как перекисшее тесто из кастрюли. Обиженная, с компонентой своей детской виноватости. Будто эта компонента объяснить ей торопилась – есть, есть подоплека для объяснения всего того, что с тобой сейчас происходит. Потому что она – как горб за плечами, твоя детская виноватость. Да, отец плохой, маму бросил. Да, трудно одной ребенка «поднимать», как мама повторяет все время. Да, в доме холодно, и мама на работе устала, и надо печку топить, и ты еще тут, под ногами: кормить надо тебя, поить, одевать. А кто поможет? Никто, кому мы с тобой нужны. Тетки? А что тетки: ну да, помогают, конечно, кто спорит, еще бы не помогали.

И тут же всплывает отдельный синкоп в памяти – как мама готовилась к приезду теток. То есть готовила дом, чтоб совсем уж бедненько было, жалкенько. Выволакивала из сарая старые половики, крутила ковер, сопя, старательно засовывала под кровать. И ее обряжала в такое старье, что хоть из дома не выходи. Хитрила, в общем. Старалась еще и теток виноватыми сделать. Вот, мол, ваш братец меня с чем оставил, как хошь, так и живи. Чем хошь, тем и корми ребенка. Так и говорила – чем хошь…

Потом, когда от мамы сбежал отчим, дочь тоже оказалась в этом обстоятельстве виноватой. Потому что зачем мужику чужого ребенка кормить? И даже за Снежану виновата! Надо с малышкой нянькаться, а она все норовит с Игорьком время провести! Дался он ей, когда мать с ног сбивается… Наверное, ей легче было так жить, чтобы Ирина все время чувствовала свою вину? А может, произносила злые слова просто так, походя, не вкладывая в них обидного смысла? Сказала – и тут же забыла, не придав значения? Да, наверное, так и есть…

Но каждое обидное слово свою энергию несет. И если нет ей выхода – откладывается где-то в душе, копится помаленьку. Накопилось – живет себе, пока не тронули. А как тронут и кто тронет – одному богу известно. Но если уж тронули – тут никаких ключей подбирать не надо, черный ящик сам собой открывается. И отходи в сторону тот, кто когда-то его синкопами наполнил.

Вот вам и сон, пожалуйста, про черный ящик. И первая утренняя стыдливость тут ни при чем! Не за что ей стыдиться: как получилось, так получилось. Если уж все покатилось по такому сценарию, нет ее в том вины…

Ирина вздохнула, распрямила спину, глотнула остывший кофе. Усмехнулась – как, оказывается, легко себя оправдать. Меня обидели – я обижу. И до главного обидчика еще очередь дойдет. И для него памятные синкопы найдутся. Хотя бы из тех прожитых лет жизни матери-одиночки – ужасно обидных. Два года – как целая жизнь. Ты думал, я их забыла, да?

Хотя – чего там… Конечно, забыла. Вот же странное дело! Мелкие обиды на маму в кучку собрались и помнятся, а на Игоря – нет. Почему?! Может, он специалист по большим обидам, которые ни в один ящик не умещаются? Сами по себе живут, и ключа к ним не подберешь, чтобы на волю выпустить? Да и надо ли… Ирина еще не ответила на этот вопрос окончательно. Вот если б не любила, тогда б и вопроса не было…

Интересно, сколько она еще в этой невесомости продержится? Надо было вчера с мужем поговорить! Честно и откровенно. Он же сам хотел. Можно, конечно, и по предложенному Ольгой сценарию: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу. Да только актерских данных не хватит. И хитрости тоже. Как показала жизнь, эта хитрость имеет свойство трансформироваться в злые поступки, вылетающие из черного ящика. И майся потом совестью. Нет уж, и без того натворила делов, хватит.

И вдруг вспомнила, что за эти дни ни разу не позвонила тете Саше. Вот тебе, пожалуйста, еще одно зло. Тетка одна совсем, а она сидит, свои рефлексии по струнам перебирает. Ушла любимая племянница в тапочках, осерчав, хлопнула дверью и пропала.

Ну, это зло исправимо, допустим. Надо собраться да поехать к ней. А по дороге – в супермаркет заскочить, накупить продуктов, вкуснятинки всяческой. Хотя тетю Сашу этим не проймешь, это ж не мама.

Вот опять она – о маме! Хватит уже! Поворошила синкопы – и хватит. Все, надо ехать…

Позвонила в теткину дверь, заранее сложила руки в умоляющем жесте, подняла брови домиком. Всхлип замка, скрежет цепочки… Тети-Сашино лицо – измученное, но радостное.

– О господи, Ирочка, девочка, наконец-то! А я тебе и звонить боюсь.

– Простите меня, блудную девочку! Видит бог, не достойна я этого высокого звания.

– Ой, да ладно тебе! – рассмеялась тетя Саша, отходя в сторону. – Заходи. А это что у тебя? Что за пакеты?

– Это – вам. Тут продукты всякие.

– С ума сошла! Зачем столько? Я и есть-то не могу толком. Как вспомню, что скоро воскресенье, а Маши нет. Ты ж помнишь, как мы по воскресеньям обедали.

– Помню. А хотите, я каждое воскресенье с вами буду обедать? Так же скатерть крахмальную на стол, приборы. Чтоб традицию поддержать, а?

– Хочу, Ирочка. Очень. Но ведь у тебя семья.

Сказала и осеклась, глянула пугливо. Но вопросов задавать не стала, молча взяла у нее из рук пакеты, понесла на кухню.

– Ты есть хочешь? – послышался из кухни ее голос.

– Хочу. Я еще не завтракала, только кофе пила.

– Тогда иди сюда, чего копаешься.

– Иду!

На кухне все было как прежде: стерильная чистота, крахмальные занавески топорщатся на окнах белыми рюшами. И не лень же ей эти рюши разглаживать!

– Садись. Сейчас омлет с ветчиной сделаю. Я быстро.

Как же хорошо здесь, на теткиной кухне! Все-таки стерильная чистота и ухоженность имеют свою энергию – упорядоченности уклада жизни. Что бы ни происходило, а солнечный блик из окна должен глядеться в голубой кафель, как в зеркало. И скатерть должна быть. И ваза-хлебница с крышкой. И салфеточки. И прибор старинный для специй – три еловые шишки в круглых гнездышках. Да, многие пожилые люди сейчас этим укладом спасаются, плывут по волнам новой жестоко материальной жизни, как на утлом суденышке.

Тетя Саша споро накрыла на стол, успевая следить за шкварчащим на сковородке омлетом. Красиво выложила круглую вкусноту на тарелку, сверху присыпала мелкой зеленью.

– Ешь.

– А вы?

– Говорю же – не хочу. Правда, не смотри на меня так. Организм голодовку объявил, горе переживает. Не буду ему мешать.

– Но так же нельзя, теть Саш!

– Не бойся, с голоду не умру. Обещаю. Пока ты свою ситуацию как-то не разрешишь, точно не умру. А вдруг тебе мой совет понадобится?

– Да, мне очень нужен ваш совет! Запуталась я, не знаю, что делать, ни туда, ни сюда. Копаюсь во всяких обидах, на людей злюсь. Мало того, что злюсь… Помните, вы в прошлый раз говорили про ящик Пандоры? Ну, чтоб я его, не дай бог, в себе не открыла?

– Помню, Ирочка. Я весь давешний разговор помню. За те дни, что ты пропадала, весь по косточкам разобрала.

– Простите меня.

– Да ладно, я ж не о том. Вот что еще хочу сказать тебе, девочка, – понимаешь, у каждого человека внутри свой ящик обид живет. У кого-то переполненный, у кого-то – так себе, полупустой. Но никто, по большому счету, не может этого обстоятельства признать. Вот спроси у любого – помнит ли он обиды? И каждый второй открестится, еще и лекцию про необходимость прощения и понимания прочтет. Всем же хочется казаться качественнее друг перед другом.

– А у вас есть?

– А то. Есть, конечно. Я даже на Машу-покойницу с детства обиды хранила, и на маму, и на брата, и на отца твоего. Этот процесс независимо от нашего сознания и воли происходит. Другое дело – откроешь ты этот ящик когда-нибудь или нет. Или замкнешь его навеки, засунешь куда-нибудь, чтоб жить не мешал. Тут, понимаешь, тонкая такая штука. Прощение – прощением, а память – памятью. Еще и от человека зависит.

– Значит, и у меня есть?

– Конечно. Куда ж он делся? Ты натура цельная, в тебе все есть. И ангел, и черт, который твой ящик стережет, не без этого. И он обязательно в трудную жизненную минуту ключик от него подсунет.

– Уже подсунул, теть Саш.

– А ты не бери! Скрепись, девочка. Не пристало тебе. Ты же сильная и волевая.

– Я слабая, как оказалось, и нерешительная. И сила есть, и воля есть, а силы воли нету. Хм, смешно сказала, правда?

– Ой, вот уж не поверю! Нет, ты сильная. Потому что ни хитрить, ни лгать не умеешь. Это только хитрый да лживый все время в свой ящик Пандоры лезет, достает старые обиды, стряхивает с них пыль. Авось пригодится для дела, для оправдания подлого поступка. А может, и для мести. Иль, например, для хитрости какой, заранее придуманной. Особенно женщины этим грешат.