Сели за стол, все на своих местах. По правую руку – Игорь, по левую, как обычно, Ольга. Сидит, помалкивает, смотрит устало. Да уж, досыта утром наговорились. Надо бы спросить потом, чем закончится семейный спор относительно черной плитки в ванной?

А злоба шевелится внутри, так и требует выхода. Крышка от ящика Пандоры распахнута настежь. Нет, и впрямь надо напиться. Ну, погодите, если напьюсь…

Горский долго произносил тост: витиеватый, сладко-зефирный, с выходом из-за печки. Насобачился, видать, с речами в годы адвокатской практики, не остановишь.

– …За то счастье, что ты мне даешь, Стени. За любовь, которой, как оказалось, действительно все возрасты покорны. За тебя, моя девочка!

Ишь как разошелся в благодарностях, захлебнется сейчас. Ого, в карман пиджака полез, наверняка бархатную коробочку достанет. У Стени уже и глазки хищно блеснули, уловив движение.

– А это мой маленький презент на наш маленький юбилей.

Длинная коробочка-то. Браслетик, стало быть. Ух ты, с изумрудами! Ахни, Стелла. Еще раз… Да, правильно, можно подпрыгнуть попкой на стуле, еще и взвизгнуть немного. Еще бы – такой плюс к дневным удовольствиям!

– Эту штучку мы вместе с Горским сегодня выбирали, – наклонившись к ее уху, шепнула Ольга. – Попросил в магазин приехать, помочь. Ничего так, да?

– Да, миленькая вещица. Давай выпьем за счастье молодых.

– А ты что, сегодня капитально напиться решила? Смотрю, уж какой бокал в себя опрокинула! Не похоже на тебя. Хотя… Может, и правильно поступаешь. Плохие открытия хорошо алкоголем размывать, по себе знаю. Тогда они переходят в разряд неурядиц, только и всего.

Голова и впрямь кружилась с непривычки, и внутри ухало вольно, разухабисто, будто отбивался по сердцу ритм – за счастье, что мне даешь, за тебя, моя девочка!

– Мы же на презентации у Тарасова познакомились, помните? – взывал к соответствующим случаю воспоминаниям бедный Горский. – Она сама ко мне подошла, спрашивает что-то… А глаза такие… Помнишь, Самсонов, как она ко мне подошла?

– Нет, Яковлич, не помню. Стелла, а какие у тебя были глаза?

– Какие, какие, – кокетливо улыбнулась ему Стелла. – Влюбленные, наверно! Я как Петечку тогда увидела, во мне будто сразу перевернулось что-то! И вообще – он в моем вкусе: смуглый поджарый брюнет с голубыми глазами. Правда, он на Шона Коннери похож?

В глаза бросилось, как Яковлич инстинктивно подобрался, расправил плечи, втянул в себя пухлое брюхо. Изобразил поджарость, значит. Почему-то именно эти нарочитые телодвижения вывели ее из хрупкого хмельного равновесия, и выплеснулось наружу, для самой себя неожиданное, насмешливое:

– Так Шон Коннери вроде давно седой, какой же он брюнет! По-моему, у тебя нестыковка со вкусовыми пристрастиями, не находишь? На деле – одно, на словах – другое…

– Так он же не всегда седым был, Ирочка, что ты! – рассмеялся Горский, поднимая бокал и слегка прищуриваясь, будто пытался разглядеть ее через поднимающиеся со дна легкие пузырьки. – Уж такие мы с Шоном мужики – нам седина в бороду не мешает…

– Ну да. Конечно. Вам-то, конечно, не мешает. Но я ж не о вас говорю, а о Стелле.

Ольга уже дважды наступила ей на ногу под столом, Игорь с другой стороны сильно сжал локоть. Но ее уже несло…

– Вообще-то, я думаю, ей блондины больше нравятся. Да, Стелла? – глянула в упор в набрякшее пугливой настороженностью личико. – Высокие длинноволосые блондины с голубыми глазами, в кожаных куртках-косухах. Вкусовые пристрастия только по именам иногда совпадают. Главное, чтоб оно у объекта пристрастия было короткое, да? Вот, как Петр, например. Или Шон, опять же. А лучше всего – Глеб… А с вами, Петр Яковлевич, явная нестыковка получается! Вы же не голубоглазый блондин в косухе, правда?

Все лица с неловкими застывшими улыбками повернулись к Стелле, ожидая забавного по меньшей мере ответа, вроде шутливой отповеди. Требовали взглядами – ну же, давай…

Может, девчонке доли секунды не хватило, чтобы справиться со смятением. Но тем не менее пауза слишком затянулась и была прервана старательно веселым, с натужным грузинским акцентом, голосом Игоря:

– Так выпьем же за наших прекрасных женщин, генацвале! Чтоб мы всегда совпадали с их вкусами и пристрастиями! За женщин – стоя.

И первым поднялся из-за стола, увлекая за собой Петра Яковлевича, Пашу Самсонова и Юру Стародубцева. Ирина мельком взглянула на Стеллу – та все еще была бледной, с окаменевшей, будто приклеенной улыбкой на губах. И только глаза – отчаянно злые.

Горский потянулся бокалом к бокалу Игоря, и – оп… Раздался звон битого стекла. И за ним дружное – ах-х… И вслед, хором:

– На счастье, Петр Яковлевич, на счастье!

Засуетились, убирая осколки со стола. Больше всех суетилась Стелла – вспомнила наконец про хозяйские обязанности. Она усмехнулась нервно – лучше бы спасибо Игорю сказала, выручил обманщик обманщицу. Наверное, как тот рыбак, который другого рыбака увидел издалека.

– Ир, а чего это ты, я не поняла? – наклонилась к ее уху Ольга. – Про блондина какого-то понесла… Просто так, что ли?

– Нет. Блондин с голубыми глазами и правда имеет место быть. Я сегодня ее с ним видела. Ничего такой, молодой, красивый. Глебом зовут.

– Ты уж и имя узнала?

– А то. Я даже небольшое расследование провела, представляешь? Открылись вдруг способности. Слушай, а может, мне детективное агентство открыть? – повернулась она к подруге всем корпусом. – А что, хорошая мысль. И рекламу можно дать – оказываем услуги для обманутых жен и мужей, предоставляем веские доказательства неверности, любой каприз за ваши деньги. Нет, лучше не так! Можно и без денег, просто на общественных началах! Как Робин Гуд. А что, интересно же, не находишь?

– Хм… А по-моему, ничего интересного. Тем более неинтересно, когда вот так, в лоб…

– Тебе, может, и неинтересно. А вот Горскому…

Она лихо поднесла бокал к губам, сделала несколько больших глотков. Ольга молчала, настороженно глядела на нее сбоку. Потом так же, на ухо, произнесла:

– А тебе это зачем, Ир? Ты совсем с ума сошла, что ли? В ханжу-правдолюбицу поиграть решила? Назло всем?

– Ну почему же сразу – в ханжу! Тем более что я ничего напрямую…

– Ага. Все дураки, ты одна умная. Будто никто ничего не понял, ага? Может, и про меня расскажешь? Ты, случаем, наш утренний разговор на диктофончик не записала?

– А что, надо было? – Ирина нарочито поморгала ресницами, глупо улыбнувшись. – Я как-то не догадалась…

– А ты догадайся в другой раз. Будь умнее.

В голосе звучал металл, едва сдерживаемое презрение. Перехватив руку подруги, потянувшуюся к бутылке шампанского, произнесла грубо:

– Хватит! Не умеешь пить – не пей. Потом жалеть будешь, идиотка!

Ира икнула и присмирела вдруг. И впрямь удовлетворения не было – того самого, мерзкого, неуправляемого, давеча испытанного. Перед глазами все плыло – лица, суета, смех, улыбки… Да, никогда она не умела быть пьяной. Опыта не было.

За спиной вдруг громыхнуло, женщины взвизгнули восторженно, вскочили со своих мест. По всему периметру усадьбы уносились ввысь снопы белых искрящихся столбов, знаменующих собой кульминацию праздника. Взгляд вдруг сфокусировался на лице Горского – натужно-веселое и несчастное одновременно. Господи, что ж она наделала-то?! Может, подойти к нему, сказать… А что? Простите, мол, пошутила неудачно? Нет, совсем уж глупо выйдет…

Рука мужа легла на плечо, заботливый голос шепнул на ухо:

– Ир, что с тобой? Тебе плохо?

– Да. Мне плохо. Очень плохо.

– Может, домой поедем?

– Да…

В машине ехали молча, лишь изредка Игорь смотрел на нее в недоумении. Впрочем, было в этом еще что-то: настороженное, ужасно неловкое для обоих. Когда машина остановилась у кованой калитки дома, она вышла, не дожидаясь его руки, торопливо пошла вперед, неловко поддерживая подол длинного платья. На дорожке подвернулся каблук, щиколотку пронзило болью – Ирина подогнула ногу, как птица, всхлипнула обиженно.

– Да погоди, что ж ты так бежишь, – сильно ухватил он ее пальцами за предплечье. – Что, очень больно? Давай я тебя понесу…

– Нет. Не надо. Я сама.

– Ну, сама так сама. Я только не понял – что случилось? Не хочешь объяснить?

– Я? Объяснить? А что я должна тебе объяснить? Почему ногу подвернула?

– Ладно, не так выразился – поговорить не хочешь?

– Поговорить? Хм, поговорить, значит… По-моему, мы последние двадцать лет с тобой только тем и занимаемся, что разговариваем, не молчим же. Живем, спим в одной постели, детей вот успели вырастить. И все разговариваем, разговариваем. Не наговорились еще?

– Перестань! Мне кажется, ты понимаешь, что я имею в виду. Но почему-то молчишь.

Тихо сказал, осторожно. А еще – очень виновато. На, мол, руби голову, разрешаю! А только не надо ей сейчас таких подарков, не надо! Сил нет.

Вздохнула, втягивая в себя прохладный воздух, помотала головой, как усталая лошадь, пошла вперед, прихрамывая. Уже войдя в дом, оглянулась:

– Не буду я с тобой ни о чем говорить. А знаешь почему?

– Почему?

– А потому, что я сегодня вы-пим-ши. Помнишь, как говорила наша нянька Елена Родионовна? Звиняйте, я выпимши маненько. А ты сердился – как, мол, можно детей с нянькой оставлять, которая может быть в одночасье вы-пим-ши. И не отпустил меня на работу. Сказал, детям мать нужна, а не нянька. И я осталась: при доме, при детях…

– По-моему, ты никогда об этом не жалела.

– Да. Не жалела. Но сегодня я тоже, понимаешь ли, вы-пим-ши. И пожалуйста, будь другом, не трогай меня сегодня, ладно? Постели себе в кабинете. Я пойду, спокойной ночи. Выпимши я, вы-пим-ши…

Во сне ей снился ящик Пандоры. Черный, абсолютно правильной кубической формы, с маленькой блестящей скважиной для ключа. Он висел в воздухе, то отдаляясь, то приближаясь, будто дразнил или искушал, может. Она показывала ему ладони – видишь, ключа нет. И вдруг – щелк! – крышка сама откинулась! И звон поднялся в голове больной, невыносимый, и голос Игоря откуда-то сверху: «…Понимаешь, что я имею в виду. Но почему-то молчишь…»