Джон Пэрис - Кимоно

Человеку с его характером была очень приятна эта молчаливая лесть. Она, казалось, впитывала в себя его мысли, как промокательная бумага, а он не переставая наблюдал, усиливалось ли или, наоборот, ослабевало впечатление. Он, бывший таким молчаливым среди «гениальных» гостей леди Эверингтон, теперь сразу стал разговорчив, что было простой реакцией его любви к жене, инстинктом, который заставляет петь самцов-птиц. Он продолжал свои разговоры и с каждым днем становился в собственном мнении и в глазах Асако интеллигентнее, оригинальнее и красноречивее.

Когда августовские снега выпали на Сент-Морице, Баррингтоны спустились к Милану, Флоренции, Венеции и Риму. К Рождеству они направились на Ривьеру, где в Монте-Карло встретили леди Эверингтон, сильно негодующую или представляющуюся рассерженной за небрежное к ней отношение.

— Приемные матери — народ важный, — говорила она, — и легко обижаются. А тогда они обращают вас в диких зверей или усыпляют заколдованным сном на сотни лет. Почему вы не писали мне, дитя?

Они сидели на террасе перед казино, любуясь лазурью Средиземного моря. В нескольких шагах от них высокий молодой англичанин смеялся и болтал с двумя молодыми девушками, чья красота и ослепительный наряд были слишком искусственны для какого угодно света, кроме разве полусвета. Внезапно он обернулся и заметил леди Эверингтон. Вежливо простившись с собеседницами, он подошел поздороваться с ней.

— Обри Лэкинг, — воскликнула она, — вы так и не ответили на письмо, которое я написала вам в Токио!

— Дорогая леди Джорджи, уже целые века, как я покинул Токио. Меня повлекло опять в Англию; и я теперь второй секретарь в Христиании. Вот почему я в Монте-Карло.

— Так разрешите представить вас Асако Фудзинами, которая стала теперь миссис Баррингтон. Вы расскажете ей о Токио. Это ее родной город, но она не видала его с того времени, когда еще носила детское платье, если только японские дети носят такие вещи.

Обри Лэкинг и Баррингтон учились вместе в Итоне. Они были старыми приятелями и очень обрадовались встрече. Баррингтон, кроме того, был доволен представившимся случаем поговорить о Японии с человеком, недавно ее оставившим и притом рассказывавшим охотно и интересно. Лэкинг жил в Японии не особенно долго, и Восток ему не успел надоесть. Он описывал странные, живописные, забавные стороны восточной жизни. Он был полон энтузиазма, восхищаясь страной нежных голосов и улыбающихся лиц, где в бесчисленных лавочках продаются товары при свете вечерних фонарей, где из ярко освещенных чайных домиков долетают гнусавые звуки самисена и пение гейш и видны сквозь бумажные «шодзи»[9] тени их причесок, подобных шлемам, то появляющиеся, то исчезающие. Восток, положительно, притягивал Баррингтонов к своим погибельным берегам. Должность Лэкинга при посольстве в Токио перешла к Реджи Форситу, одному из старейших друзей Джеффри, шаферу на его свадьбе и светочу кружка леди Эверингтон. Теперь Джеффри послал ему открытку со словами: «Согрейте бутылку саке и ждите в скором временен друзей». (Джеффри уже считал себя знатоком японских обычаев)

Однако, когда Баррингтоны уже готовы были проститься с Ривьерой, они притворно заявляли, что едут в Египет.

— Они очень счастливы, — сказала Лэкингу несколько дней спустя леди Эверингтон, — и ничего не подозревают. Боюсь, что их все же постигнет удар.

— О, леди Джорджи, — возразил он, — я никогда не знал, что вы можете пророчить несчастье. Я хочу думать, что все предзнаменования благоприятны для них.

— Им следовало бы чаще ссориться, — с сожалением промолвила леди Эверингтон. — Она должна бы противоречить ему гораздо больше, чем теперь. В браке всегда есть вулканический элемент. Если огни спокойны, это признак грядущей опасности.

— Но у них сколько угодно денег, — заявлял Обри, все затруднения которого неизменно бывали связаны с его банковскими счетами, — и они влюблены друг в друга. Какая же тут опасность?

— Горе следит за всеми нами, Обри, — отвечала его собеседница, — никакое счастье не убежит от него. Единственное, что можно сделать, это смотреть ему прямо в глаза и смеяться над ним. Горю это иной раз наскучит, и оно уйдет. Но эти бедняжки летят к нему на всех парусах и вовсе не знают, что значит смеяться над ним.

— Вы, верно, считаете Египет способным развратить всех без исключения. Тысячи людей ездят туда и возвращаются невредимыми, да почти все, кроме, разве что, героинь Роберта Хиченса.

— Нет, нет, не Египет, — сказала леди Эверингтон, — Египет только ступенька. Они едут в Японию.

— Что ж, и Япония, право, достаточно безопасна. Там нет никого, с кем стоило бы флиртовать, кроме разве нас, в посольстве, но у нас обычно полно дел. Что касается приезжих, они постоянно во власти билетов Кука и японских гидов.

— Милый Обри, вы уверены, что несчастьем могут грозить только деньги и флирт?

— Я знаю, что эти две вещи — обильный источник неприятностей.

— Что вы думаете о миссис Баррингтон? — спросила леди, показывая, что меняет тему разговора.

— О, очень милая малютка.

— Похожа на ваших приятельниц в Токио, японок, вероятно?

— Нисколько. Японские дамы выглядят очень живописно, но глупы, как куклы. Они скромно сопровождают своих мужей и совсем не ждут, что с ними могут заговорить.

— А вы не делали более интимных опытов? — спросила леди Эверингтон. — По правде, вы жили не согласно со своей репутацией?

— Ну, леди Джорджи, — продолжал молодой человек, глядя на свои блестящие ботинки с видом притворного смущения, — зная, что у вас нет предрассудков, признаюсь вам, что имел там маленькое хозяйство, а-ля Пьер Лоти. Мой японский учитель полагал, что это хороший способ повысить мое знание местного языка; и это знание давало мне лишнюю сотню фунтов за услуги переводчика, как это называется. Я думал, кроме того, что будет настоящим отдыхом после дипломатических обедов возможность часок-другой отпускать отборнейшие ругательства и проклятия в компании милого создания, которое ничего из них не поймет. И вот учитель взялся подыскать мне подходящего товарища женского пола. И нашел. Именно он и представил меня своей сестре, а наиболее подходящей она оказалась потому, что занимала то же положение при моем предшественнике — человеке, который мне очень не нравился. Но это я узнал только позже. Она была глупа, смертельно глупа. Я даже не мог научить ее ревновать. Глупа, как моя японская грамматика; и когда я сдал экзамен и сжег свои книги, я расстался и с ней.

— Обри, что за безбожная история!

— Нет, леди Джорджи, это не было и безбожным. Она была до такой степени несерьезной, что не чувствовала греха. Все дело не имело даже заманчивости дурного поступка.

— Хорошо ли вы знаете японцев? — Леди Эверингтон вернулась на путь прямых вопросов.

— Никто их не знает; это самый скрытный народ.

— Думаете ли вы, что, если Баррингтоны поедут в Японию, Асако угрожает опасность быть втянутой опять в недра семьи?

— Нет, не думаю, — возразил Лэкинг, — японская жизнь так стеснительна даже для самих японцев, вы понимаете, если они попробовали жизни в Европе или Америке. Спят они на полу, одежда неудобна, пища отвратительная, и это даже в домах богачей.

— Да, это, должно быть, удивительная страна. Что вы считаете наибольшей приманкой для путешественников, едущих туда?

— Леди Джорджи, вы сегодня задали мне столько пытливых вопросов. Я, пожалуй, не буду больше отвечать.

— Еще этот один, — настаивала она.

Он опять с минуту рассматривал свои ботинки и потом, подняв к ней свое лицо с видом насмешливого вызова, который он обычно принимал на самой границе нескромности, ответил:

— Йошивара.

— Да, — сказала леди. — Я слыхала об этом. Это что-то вроде «Ярмарки тщеславия» для всех кокоток Токио?

— Гораздо больше этого, — отвечал Лэкинг, — это рынок человеческого тела, притом грубый факт ничем не прикрыт, кроме живописности места. Это огороженный квартал величиной с маленький город. В этой ограде лавки, а в их витринах выставлены женщины, совсем как товары или дикие звери в клетках, потому что на окнах деревянные решетки. Одни девушки сидят неподвижно, как неживые, другие подходят к перекладинам, стараются дотронуться до прохожих, совсем как обезьяны, заигрывают с ними и кричат вслед. Но я не мог понять, что они кричали, — к счастью, может быть. Девушки — там их несколько тысяч — все одеты в яркие кимоно. Это в самом деле очень красиво, пока не начнешь раздумывать об этом. На окнах лавок висят билетики с обозначением их цен — от шиллинга до фунта. Это наиболее поражает из всего, что припасла Япония для обычных путешественников.

Леди Эверингтон с минуту молчала; ее болтливый собеседник стал совершенно серьезным.

— В конце концов, — сказала она, — разве это хуже Пиккадилли ночью?

— Дело не в том, хуже или лучше, — отвечал Лэкинг. — Такая откровенная система продажи — страшнейшее оскорбление наших самых дорогих верований. Возможно, мы лицемерим, но само наше лицемерие есть признание вины и акт благочестия. Для нас, даже самых отчаянных грешников из нашей среды, в женщине — всегда есть нечто высокое. Самая низменная уличная сделка надевает по крайней мере маску романа. Она символизирует речи и дела любви, даже пародируя их. Но для японца женщина — просто животное. Покупают девушку, как покупают корову.

Леди Эверингтон было не по себе, но она пыталась поддержать свою репутацию женщины, не смущающейся ничем.

— Все-таки все равно, на Пиккадилли или в Йошиваре, всякая проституция есть чисто коммерческая сделка.