Было маленькое облачко на небе их счастья. Джеффри был склонен надоедать Асако ее родиной. Его сведения насчет Японии были почерпнуты главным образом из музыкальных комедий. Он охотно называл жену Юм-Юм или Питти-Синг. Он прикрепил конец одной из ее черных вуалей себе под шляпу и спрашивал, больше ли он ей нравится с косичкой.

— Капитан Джеффри, — печально сказала она, — это китайцы носят косы; они совсем дикий народ.

Потом он хотел назвать ее своей маленькой гейшей, но она не согласилась, потому что знала от Мурата, что гейши — нехорошие женщины, которые отнимают у жен мужей, а это совсем не забавное дело.

— Что за пустяки! — воскликнул Джеффри, ошеломленный этим внезапным отпором. — Они милые, маленькие штучки, как вы, дорогая, приносят чай и машут веерами над вашей головой, и я рад был бы иметь их двадцать, чтоб они служили вам.

Он дразнил жену, подозревая в ней пристрастие к рису, к палочкам, которыми едят китайцы, бумажным веерам и джиу-джитсу. Ему нравилось дразнить ее, как дразнят ребенка, едва не доводя до слез. У Асако тоже слезы были не очень далеко от смеха.

— Почему вы мучите меня? За то, что я японка? — почти плакала она. — Но ведь на самом деле это не так! Что мне делать, что мне делать!

— Но, милочка, — говорил ей капитан Джеффри, внезапно устыдясь своего юмора, достойного слона, — о чем же тут плакать? Я бы гордился, если бы был японцем. Они отличный, храбрый народ. Они задали русским великолепную взбучку.

Ей было приятно, что он хвалит ее народ, но она все же сказала:

— Нет, нет, они вовсе не такие. Я не хочу быть японкой. Я не люблю их. Они безобразные и злые. Почему мы не можем выбирать, кем быть? Я хотела бы быть английской девушкой или, пожалуй, французской, — прибавила она, вспомнив о Рю де-ля-Пе.

Они оставили Париж и поехали в Довилль. И там-то впервые вполз в Эдем змей, нашептывающий о запрещенном плоде. Этим змеем были очень милые люди, развлекающиеся мужчины и изящные женщины, только и думавшие, что о знакомстве с сенсационной парой — японской миллионершей и ее представительным супругом.

Асако завтракала с ними, и обедала с ними, и сидела у моря в таких восхитительных купальных костюмах, что просто стыдно было бы их замочить. Сравнивая себя с окружающими ее стройными «русалками» и осознав недостатки своего тела, Асако вернулась к кимоно, к большому удивлению мужа; и «русалки» должны были признать себя побитыми.

Она прислушивалась к их разговорам и научилась при этом сотне вещей, но еще по крайней мере сотня осталась скрытой для нее.

Джеффри предоставил жене развлекаться самой в космополитическом обществе французского купального курорта. Он хотел этого. Все жены, которых он знал прежде, казалось, веселились больше, когда были вдали от мужей. Он не совсем верил в дух взаимного обожания, который ниспослали боги ему и его жене. Может быть, это был болезненный симптом. Еще хуже: это могло быть дурным тоном. Пусть Асако будет естественной и веселится сама; не надо обращать их любовь в какой-то дом заключения.

Но он чувствовал себя очень одиноким без нее. Нелегко было найти себе занятие, если ее присутствие не помогало ему в том. Он бродил взад и вперед по эспланаде и иногда пускался в смелые плавания по морю Он часто становился добычей скучающих людей, которые всегда водятся в приморских местах у себя и за границей, высматривая одиноких и вежливых людей, чтобы нагружать их своими разговорами.

Все они, казалось, или были сами в Японии, или имели друзей и родных, которые досконально знали страну.

Удивительная земля, уверяли они. Народ будущего, сад Востока; но, конечно, капитан Баррингтон сам хорошо знал Японию. Нет? Нет. Никогда не был там? Ах, наверное, миссис Баррингтон описала ему все. Не может быть! В самом деле? С тех пор как была младенцем? Это необычайно! Очаровательная страна, такая спокойная, такая оригинальная, такая живописная, настоящее место для отдыха, и потом, японские девушки, маленькие «мусме», в их ярких кимоно, носящиеся вокруг, как бабочки, такие милые, мягкие и любезные. Но нет! Капитан Баррингтон — женатый человек; это не для него. Ха, ха, ха!

Пожилые прожигатели жизни, отогревавшиеся, как февральские мухи, на солнце Довилля, казалось, имели особенно богатые воспоминания о населении чайных домиков и о восточных любовных похождениях под вишневыми деревьями Йокогамы. Ясно, Япония та же, что в оперетках.

Джеффри начинал стыдиться, что не знает родины своей жены. Кто-то спросил у него, что такое, собственно, бусидо. Он ответил наудачу, что это делается из риса с приправами. По веселой реакции на его объяснение он понял, что попался на удочку. Тогда он попросил наиболее ученого из своих скучных знакомых назвать ему несколько книг о Японии. Он хотел проглотить их и получить основные сведения по важнейшим вопросам. Эрудит сразу же одолжил ему несколько томов Лафкадио Хирна и «Мадам Хризантему» Пьера Лоти. Он прочел повесть прежде всего. Сначала пикантную закуску, не правда ли?

Асако увидела книгу. Это было иллюстрированное издание; и маленькие изображения японских сцен так ей понравились, что она принялась читать.

— Это история нехорошего мужчины и дурной женщины, — сказала она, — Джеффри, зачем вы читаете такие вещи? Они приносят вред.

Джеффри улыбнулся. Он сомневался, чтобы общество воображаемой Хризантемы было более вредным нравственно, чем компания настоящей мадам Ларош-Мейербер, с которой его жена была в этот день на пикнике.

— Потом, это несправедливо, — продолжала Асако. — Люди прочтут такую книгу и подумают, что все японские девушки такие нехорошие.

— Но милочка, я не думал, что вы уже прочли это, — сказал Джеффри, — кто говорил вам о ней?

— Виконт де Бри, — отвечала Асако. — Он назвал меня Хризантемой, и я спросила его почему.

— Ах вот как! — сказал Джеффри.

Положительно, пора было покончить с пикниками и «русалками». Но Асако была так счастлива и так явно невинна.

Она вернулась к своему кругу поклонников, а Джеффри — к своему изучению Дальнего Востока. Он прочел книги Лафкадио Хирна и не заметил, что вкусил при этом опиума. Прелестные описания этого мастера поэтической речи в прозе носились перед его глазами, как клубы наркотического дыма. Они убаюкивали ум, как во сне, и сами постепенно слагались в видения страны более прекрасной, чем любая из существующих, — страны оживленных рисом равнин и обрывистых холмов, изящных лесов, красных храмовых ворот, мудрых священников, фантастических сказок, простосердечного, улыбающегося народа, детей, прелестных, как цветы, смеющихся и играющих в мягком солнечном свете, страны, в которой все мило, красиво, миниатюрно, ясно, артистично и безукоризненно чисто, где люди становятся богами не в силу внезапных апофеозов, а просто и легко, естественным течением жизни, — словом, страны, противоположной нашему собственному бедному и неприятному континенту, на котором все чудовищное и отвратительное с каждым днем умножается.

Однажды после полудня Джеффри лежал на террасе гостиницы, читая «Кокоро», как вдруг его внимание было привлечено прибытием автомобиля мадам Ларош-Мейербер с Асако, самой хозяйкой и другими женщинами в глубине. Асако выскочила первая. Она прошла в свой номер, не глядя по сторонам и прежде чем муж успел позвать ее. Мадам Мейербер наблюдала ее бегство, быстрое, как полет стрелы, и пожала своими массивными плечами, прежде чем медленно вылезти самой.

— Все в порядке? — осведомился Джеффри.

— Ничего особо неприятного, — улыбнулась дама, известная в Довилле под именем мадам Цитеры, — но вам лучше пойти и утешить ее. Мне кажется, она увидела дьявола в первый раз.

Он открыл дверь ее солнечной, светлой комнаты и нашел Асако лихорадочно укладывающей вещи и громко рыдающей.

— Моя бедная крошка, — сказал он, обнимая ее, — в чем дело?

Он уложил ее на софу, снял с нее шляпу, распустил платье, и понемногу она пришла в себя.

— Он хотел поцеловать меня, — сказала она, плача.

— Кто? — спросил муж.

— Виконт де Бри.

— Проклятая обезьяна! — воскликнул Джеффри. — Я переломаю все кости в его несчастном теле.

— О нет, нет, — протестовала Асако, — уедем сейчас отсюда. Уедем в Швейцарию, куда-нибудь!

Змей-искуситель заполз в райский сад, но оказался не очень ловким пресмыкающимся. Он слишком рано обнажил ядовитые зубы, и оскорбленная японка сделала один его глаз похожим на импрессионистский солнечный закат, так что несколько дней ему пришлось прятаться, боясь насмешек друзей.

Но и Асако была глубоко поражена в невинности сердца, и понадобились все снежные ветры Энгадина, чтобы сдуть с ее лица горячий след мужского дыхания. Она больше не выходила из-под защиты мужа. Прежде не отвергавшая самой усиленной любезности, теперь она осыпала стены своего оскверненного рая острыми осколками стекла холодной вежливости. Всякий мужчина казался подозрительным: немецкие профессора, собиравшие альпийские растения, горные туристы — маньяки с глазами, прикованными к тем вершинам, на которые еще надо было забраться. У нее не находилось словечка ни для кого из них. Даже мужеподобные женщины, которые играли в гольф, гребли и карабкались по горам, казались ее негодующему взору опасными прислужницами мужских страстей, замаскированными союзницами мадам Цитеры.

— Они все скверные? — спрашивала она Джеффри.

— Нет, девочка, вряд ли. Они слишком безобразны для этого.

Джеффри был доволен ходом событий, сделавшим его опять единственным компаньоном жены. Он был очень рад ее желанию обедать в своем номере и избегать общих комнат. Ему наскучило одиночество в Довилле. Ее прежнее общество он не любил больше, чем признавался себе сам; потому что все это бабье — жалкая компания. Поистине, это-то и был дурной тон.

В это время он нуждался в ней, как в зеркале для своих мыслей и собственной особы. Она следила за тем, чтобы его платье было без пятен и чтобы его галстук был красиво завязан. Разумеется, он всегда переодевался к обеду, даже если они обедали в своей комнате. Она тоже надевала свои новые драгоценности исключительно для его глаз. Она прислушивалась к его словам, налагая запрет на предметы разговора, которых он не решился бы коснуться в беседе с кем-нибудь еще. Она никогда не прерывала его, не обнаруживала невнимания, хотя ее ответы часто бывали странны и невпопад.