Джон Пэрис - Кимоно

Асако Фудзинами, которую он встретил впервые на обеде у леди Эверингтон, поразила его, как мелодичный напев. Тогда он не раздумывал о ней, но забыть не мог. Мелодия упрямо всплывала в его памяти. Три или четыре раза она носилась в танце в его руках, и это довершило очарование. La belle dame sans merci[1], скрывающаяся в каждой женщине, овладела им. Ее самые простые замечания казались ему перлами мудрости, каждое движение — триумфом грации.

— Реджи, — сказал он своему другу Форситу, — что вы думаете об этой японской девочке?

Реджи, который был дипломатом по профессии и музыкантом по милости Божией и чья впечатлительность почти равнялась женской, особенно когда дело касалось Джеффри, отвечал:

— Что, Джеффри, вы думаете жениться на ней?

— Клянусь Юпитером, — воскликнул его друг, для которого эта мысль была внезапным откровением, — но я думаю, она не захочет меня! Я не в ее вкусе.

— Этого никогда нельзя знать, — лукаво подбодрил Реджи, — она совершенно нетронута и имеет двадцать тысяч в год. Единственная в своем роде. Вы не спутаете ее с чьей-нибудь чужой женой, как это бывает нередко у новобрачных. Почему не попробовать?

Реджи думал, что такой брак невозможен, но его забавляла сама мысль.

Что касается леди Эверингтон, знавшей так хорошо каждого из них и думавшей, что знает их вполне, она ни о чем не догадывалась.

— Я думаю, Джеффри, вам нравится, чтобы вас видели рядом с Асако, потому что это подчеркивает контраст.

Ее признание сестре, миссис Маркхэм, было искренним. Она ошиблась; она предназначала Асако для кого-нибудь совершенно иного. Сама девушка первая просветила ее. Она пришла в будуар своей хозяйки однажды вечером, перед началом сооружения ночного туалета.

— Леди Джорджи, сказала она (леди Эверингтон — леди Джорджи для всех, кто ее хоть немного знает), — Il faut, gue je vous dise quelque chose[2]. Девушка наклоняла и отворачивала лицо, как всегда в минуты смущения. Когда Асако говорила по-французски, это значило, что дело идет о чем-нибудь серьезном. Она боялась, что ее неточная английская речь может извратить то, что она намерена сказать. Леди Эверингтон догадалась, что это, вероятно, новое предложение; она уже имела сведения о трех.

— En bien, cette fois qui est-il?[3] — спросила она.

— Lt capitaine Geoffroi[4], — отвечала Асако.

Тогда ее покровительница поняла, что это серьезно.

— Что вы сказали ему? — осведомилась она.

— Что он должен спросить у вас.

— Но зачем вмешивать в это меня? Это ваше собственное дело.

— Во Франции и в Японии, — сказала Асако, — девушка не говорит «да» или «нет» сама. Решают отец и мать. У меня нет родителей, так пусть он спросит вас.

— Что же я должна ему сказать?

Вместо ответа Асако слегка сжала руку старшей подруги, но леди Джорджи не ответила пожатием. Девушка сразу почувствовала это и сказала:

— Разве вам не нравится капитан Джеффри?

Но ее приемная мать ответила с горечью:

— Напротив, у меня сильная привязанность к Джеффри.

— Значит, тогда, — воскликнула Асако, поднимаясь, — вы думаете, я недостаточно хороша для него? Это потому, что я — не англичанка!

Она разрыдалась. Несмотря на внешнюю холодность, леди Эверингтон имела очень нежное сердце. Она обняла девушку.

— Дорогое дитя, — сказала она, приближая маленькое мокрое лицо к своему, — не плачьте. В Англии мы отвечаем на этот великий вопрос сами. Наши отцы, матери и приемные родители только соглашаются. Если Джеффри Баррингтон просил вашей руки, это потому, что он любит вас. Он не расточает предложения, как визитные карточки, подобно другим молодым людям. Право, я никогда не слыхала, чтобы он сделал предложение кому-нибудь прежде вас. Он не заслужил вашего «нет», конечно. Но разве вы совсем готовы сказать «да»? Ну хорошо, подождите недели две и встречайтесь с ним как можно реже в это время. А теперь пошлите за моей массажисткой. Ничто так не утомляет пожилых людей, как волнения молодежи.

В этот же вечер, встретив в театре Джеффри, леди Эверингтон сурово напала на него за коварство, скрытность и слабоволие. Он смиренно признал себя виновным во всем, кроме последнего, объясняя это тем, что не мог выкинуть из головы мысль об Асако.

— Да, это-то и есть симптом, — сказала леди, — ясно, что вы не владеете собой. Но боюсь, что я слишком поздно принимаюсь за лечение. И мне остается только поздравить вас обоих. Все-таки помните, что жена — не такая мимолетная вещь, как мелодия, если, конечно, она жена не слишком плохого сорта.

Тяжело было бедной леди расстаться со старейшей из ее дружеских привязанностей и предоставить ее Джеффри заботам этой декоративной иностранки с неизвестными и невыясненными душевными качествами. Но она знала, какой ответ будет дан через две недели, и справилась со своими нервами до такой степени, что смеялась в ответ на соболезнования друзей и старалась сделать свадьбу ее приемных детей гвоздем сезона. В конце концов, все это будет интересным приобретением для ее музея семейных драм.

Было одно лицо, у которого леди Эверингтон решилась выведать возможно больше в день свадьбы и с именно этой целью заманила его в сеть своих приглашений. Это был граф Саито, японский посланник.

Она завладела им, когда он принялся любоваться подарками, и увлекла в тишину и сумрак кабинета своего мужа.

— Я так рада, что вы нашли возможность прийти, граф Саито, — начала она. — Я полагаю, вы знаете Фудзинами, родственников Асако в Токио?

— Нет, не знаю, — отвечал его сиятельство, и в самом тоне леди инстинктом почувствовала, что он сам и не желал бы знать их.

— Но имя это вам известно, не правда ли?

— Я слыхал; есть много семейств в Японии с фамилией Фудзинами.

— Они очень богаты?

— Да, я думаю, очень богаты, — сказал маленький дипломат, видимо, чувствовавший себя не совсем удобно.

— Откуда у них эти деньги? — продолжал неумолимый инквизитор. — Вы скрываете от меня что-то, граф Саито. Пожалуйста, будьте откровенны, что бы там ни таилось.

— О нет, леди Эверингтон, здесь нет тайны, я уверяю вас. Фудзинами владеют домами и землями в Токио и других городах. Я хочу быть совсем откровенным с вами. Они, скорее всего, те, кого вы в Европе называете нуворишами.

— В самом деле! — И леди откинулась назад. — Но вы не замечали этого по самой Асако? Я надеюсь, у ней нет простонародного выговора или чего-нибудь подобного?

— О нет, — успокоил ее граф Саито, — не думаю. — Мадемуазель Асако не говорит по-японски, значит, не может быть и простонародного выговора.

— Никогда не предполагала ничего подобного, — продолжала хозяйка, — я думала, что богатый японец непременно даймио или что-нибудь в этом роде.

Посланник улыбнулся.

— Англичане, — сказал он, — не знают настоящих условий жизни в Японии. Разумеется, у нас есть недавно разбогатевшие семьи и обедневшие старые фамилии, как и у вас в Англии. В некоторых отношениях наше общество такое же, как и ваше. В других, наоборот, оно очень отличается, так что вы могли бы растеряться от массы новых понятий, противоположных вашим.

Леди Эверингтон прервала эти размышления отчаянной попыткой добиться чего-нибудь от него внезапной атакой.

— Как интересно будет, — сказала она, — для Джеффри Баррингтона и его жены посетить Японию и узнать все это.

Посланник переменил положение:

— Не думаю, — сказал он, — не думаю, чтобы это было хорошо. Не надо, не позволяйте им этого.

— Но почему?

— Я говорю всем японцам, мужчинам и женщинам, которые долго жили за границей или женились там: не возвращайтесь в Японию. Япония — это маленький цветочный горшок, а чужой мир — большой сад. Если вы пересадите дерево из горшка в сад и дадите вырасти, его нельзя будет перенести обратно в горшок.

— Но в этом случае это ведь не единственная причина, — настаивала леди Эверингтон.

— Да, есть и другие, — закончил посланник и поднялся с софы, показывая этим, что объяснения закончены.

Чета новобрачных уехала в автомобиле в Фоксон, осыпанная на прощание рисом; сзади болталась приносящая счастье белая туфля.

После ухода гостей леди Эверингтон скрылась в своем будуаре и там, на широком диване, разразилась рыданиями. Без сомнения, она переутомилась; но тяжело было и сознавать, что она ошиблась, и чувствовать, что пожертвовала при этом лучшим другом, самым ценным человеком из всех, посещавших ее дом. Мрачное облачко тайны нависло над молодой четой, одна из тех зловещих тайн, которые путешественники привозили на родину с Востока, — проклятие божества, скрытую отраву, ужасную болезнь.

Было бы так естественно посетить им обоим Японию и познакомиться со своей другой семьей. Но оба, сэр Ральф Кэрнс и граф Саито, единственные, кто знал сегодня кое-что о действительном положении дел, настаивали, что такое посещение было бы роковым. И кто были эти Фудзинами, которых граф Саито знал, но делал вид, что не знает. Как она, всегда такая осторожная в том, что касалось общества, сочла все улаженным именно потому, что Асако была японкой?

Баррингтоны покинули Англию для продолжительного свадебного путешествия; Джеффри мог теперь привести в исполнение свой любимый проект поездки за границу. Так попали они в число англичан вне Англии, которых беспокойная потребность движения переносит с места на место между Парижем и Нилом. Джеффри отказался от военной службы. Друзья его находили это ошибкой. Бросать начатую карьеру, даже если она не соответствует стремлениям, — серьезная ампутация и влечет за собой нечто вроде духовного кровотечения. Он отказался и от предложения отца поселиться в его поместье, потому что лорд Брэндан был неприятным старым джентльменом, любителем местных трактиров и трактирных девушек. Его сын хотел держать свою молодую жену как можно дальше от сцен, которых сам искренне стыдился.