Елена Арсеньева - Карта любви

— Чего изволите приказать, барыня?

Юлия не знала. Да и знай — не могла бы говорить. Она чувствовала себя так, будто для забавы решила попробовать, каково это: сунуть голову в петлю, — и попробовала, да невзначай сшибла табурет…

Первое, что сделала Юлия, обосновавшись в Клешеве, это уволила кухарку — пригожую молодичку, исполняющую и обязанности горничной. Антоша на приказ барыни вытаращил глаза: «А барину Ката была по нраву!», но Юлия не удостоила его ответом и не стала уточнять, что он имеет в виду. Наверное, такая румяная, пышная бабенка, чем-то схожая с приснопамятной Аннусей, и впрямь пришлась по нраву Зигмунту! Потому и была уволена. Впрочем, может быть, речь шла только о том, что Ката прекрасно стряпает. Но Юлия не хотела разбираться, хотя создала себе множество неудобств: непросто было найти замену в этом польском местечке, взбудораженном войной и неизбежным поражением мятежников! Она испытывала странное, мстительное удовольствие, поступив хоть в этом вопреки Зигмунту, но, покушавши два дня Антошиной стряпни, велела все же приискать новую кухарку: мало, что сердце от ревности и тоски дочерна выгорело, так еще и есть подгорелое да сырое?!

Стряпка, пришедшая внаем, сперва даже напугала Юлию своим безобразием: пожилая девушка, высокая, худощавая, нескладная, угрюмая, она носила черный платок, закрывающий пол-лица, но все же не скрывавший замусоленной повязки на глазу: еще в детстве, по ее словам, пьяный отец ударил в глаз так, что он вытек. Впрочем, это Юлии поведал Антоша, а перед ней Баська (так звали новую кухарку) стояла столб столбом, ежели столбы умеют так сильно потуплять голову, мять в руках край платка и мычать нечто невразумительное. Однако щи да кашу сварила она отменно, и Антоша, призванный Юлией для совета, согласился, что это хорошо, Баська вполне достойна сменить Кату. При этом вид у него был какой-то нерешительный, а бормотанье: «Что скажет барин?» — то и дело доносилось до Юлии. Вспомнив, с каким испугом Антоша глядел на Баську, Юлия решила, что денщик боится прогневить Зигмунта, когда тот обнаружит в доме этакое страшилище. Ему, бедолаге, было невдомек, что именно внешность оказалась самым сильным доводом в пользу новой кухарки! Достаточно того, что Юлия принуждена делить своего мужа с другой законной женой, чтобы еще терпеть в поле его внимания других женщин.

Вообще говоря, больше всего ее теперь интересовало, который из двух браков Зигмунта наиболее правомочен. Оба венчания были тайными, однако ежели Ванда первенствовала по времени, то Юлия и вправду знала истинное имя своего супруга. Понятное дело, для католиков истинной женой Зигмунта была бы признана Ванда, ну а православные, наверное, приняли бы сторону Юлии. Ах, ежели бы еще она не знала так хорошо своей предшественницы: ее ума, обаяния, силы и страсти! Ежели б не ревновала так безумно — в то же время скрытно тоскуя по Ванде! Иногда ей отчетливо слышался ее голос в коридорах, на кухне — Юлия бежала туда, понимая, что это морок, — а там или Баська болтала с молочницей или поломойкой, а чаще вовсе никого не оказывалось. Да и откуда здесь взяться Ванде! Добралась, верно, до своего Кракова и знать не знает, что ее супруг, грозный, красивый и опасный, как ловчий сокол, женился на другой. А вот любопытно: согласился бы отец Юлии на все затеи Белыша так же безоговорочно, когда бы проведал о его первом, тайном браке? А главное, об убийстве тетки? Уж, наверное, нет. А впрочем, кто знает этих мужчин с их непостижимой солидарностью! Юлия теперь ни в чем не была убеждена. А прежде всего — в себе.

Она всегда любила сказки больше игрушек. Игрушки своей безусловной покорностью раздражали ее, а в сказках было то, что Юлию более всего поражало: невероятность совпадений. Потом она именно этим наслаждалась в любимых романах. В них все происходило как бы случайно: случайно кавалер де Грие увидел Манон. Случайно Навзикая нашла Одиссея. Случайно Ромео оказался на балу в доме Капулетти, где увидел Джульетту, а Себастьян случайно забрел во дворец Оливии. Судьба изначально давала каждому свободу выбора: оглянуться или нет, пойти в том направлении или в этом, ну а потом вмешивался, подобно злокозненному Яго, укравшему платок Дездемоны, тот самый случай — и остальные совпадения начинали нанизываться сами собой. Но когда, от какого мгновения пошла нанизываться незримая, неразрывная цепь ее судьбы? Когда она отправилась в «Вейску каву»? Когда Адам с ее помощью решил улизнуть из Варшавы в ночь мятежа? Или когда Зигмунт не отправился к своей нареченной выяснять отношения, а уснул, сморенный усталостью и ожиданием непорочной Аннуси? Или все началось гораздо раньше, еще в Париже, когда молодые сослуживцы Аргамаков и Белыш не то в шутку, не то всерьез помолвили своих малых детей? Ну, если так рассуждать, то можно добраться и до прабабки Елизаветы и ее отчаянных приключений!

Словом, чем более она размышляла, нервничала, негодовала на судьбу, на себя и на Зигмунта (прежде всего на него!), тем более возвращалось к ней прежнее смирение, давшее было изрядную трещину, когда она узнала своего жениха. Неотвратимость их с Зигмунтом брака была явной изначально, а то, что он свершился столь сверхъестественно, было всего лишь неизбежным и вполне соответствующим звеном в той цепи невероятных совпадений, коими и определялись все их отношения. Ах, как по-новому теперь вспоминала Юлия ту встречу на почтовой станции, и изумление Зигмунта, и свой трепет, и слова гадалки-вещуньи!.. Словно бы сама судьба на миг приняла ее облик и, в насмешку над жертвой, приоткрыла свои грядущие козни! Но как тогда гадание окончилось венчанием, так и теперь — жизнь Юлии после сего знаменательного события словно бы затопталась в нерешительности на некоем перепутье, и будущее было сокрыто от нее завесой темной — как никогда раньше темной!

А стоит ли вообще пытаться приподнимать ее и мучиться тем, что было прежде, до нее? До их несчастной любви и венчания — каким бы оно ни оказалось? Если бы ее отец и мать задались целью копаться в прошлом друг друга — о, они с ужасными оскорблениями разбежались бы в разные стороны, а это для обоих было бы смерти подобно. «Прошлое ненаказуемо!» — не раз говорил отец, и эта спасительная мудрость сейчас осенила и успокоила Юлию. Тем более — что там у Зигмунта? Распутство, убийство, тайный брак с Вандой? Но все это уравновешено распутством Юлии, и убийством Яцека, и бегством с Адамом — человеком, который оказался настолько для нее безразличен, что она и слезы над его трупом не уронила. Так что, говоря по совести, не ей судить Зигмунта, ведь он был прав: до сих пор она не может простить ему этой последней роковой обмолвки: «Аннуся! Милая моя Аннуся!», до сих пор кровь кипит от ревности, а сердце волнуется завистью. Но что ж, бывает. Терпи. Такая судьба. Пора перестать терзаться прошлым — лучше подумать о будущем: о совместной жизни после войны, когда им придется залатывать множество прорех и восстанавливать нарушенное… дай Бог, чтобы все оказалось восстановимо!

Вот уже и сейчас — верно, крепко обижен был ею Зигмунт, если ни разу ни единого письма не прислал. Хотя Антоша каким-то образом всегда знал, где он и что с ним. Знал, например, что супруг Юлии со своими отрядами лихо в сражениях отличался, и где ни встречался с неприятелем, везде его колотил, тем более — в победоносном деле под Остроленкою, и был удостоен особенной признательности командующего. Заодно Юлия узнала, что граф Дибич-Забалканский вполне восстановил этой победою свою подорванную прежними нерешительными действиями репутацию и теперь, после некоторой рекогносцировки и отдыха в Пултуске и Клешеве, намеревался продолжать боевые действия по всему фронту, оттесняя мятежников к западным границам.

Юлии неловко было выспрашивать денщика — приходилось довольствоваться тем, что он сам расскажет, и чуткий Антоша, верно, сам стыдился, что вести столь скупы. А потому он с особенным, счастливым выражением лица как-то раз примчался к Юлии и сообщил, что от барина получена посылка.

— А письмо? — не сдержавшись, спросила Юлия.

Антоша покачал головой, жалобно глядя на барыню, и эта жалость все понимающего слуги сразила ее. Она-то может сколько угодно лелеять в своей душе готовность к смирению и примирению, но что же молчит Зигмунт? Зачем он женился, в конце концов, — чтобы всегда пребывать во взаимной неприязни?! Но тут же Юлия себя одернула: чего задираться? Прислал же гостинец… Но, раскрыв корзину, она была изумлена странностью сего гостинца. Там оказалось платье — необыкновенной красоты и прелести муаровое платье с атласными ленточками и бантами, сшитое словно бы на Юлию. Во всяком случае, так ей показалось на глазок, ибо эту красоту надевать на себя решительно не хотелось: платье оказалось черным, а если и был цвет, который ей решительно, просто-таки яростно не шел, так это черный. Она его и не носила никогда — разве что по случаю чьего-нибудь траура, из приличия. По счастью, в их семье пока не было повода к ношению черного, ибо даже Елизавета с Алексеем завещали траура по себе не надевать. Но это ладно! В конце концов, к платью можно было пришить какой-нибудь беленький воротничок, чем-то оживить его — ведь это было и взаправду красивое, нарядное, даже роскошное платье, не то что простенький наряд Юлии, сшитый местной портнихою из чудом раздобытого синего тарлатана! В таком платье можно было ощутить себя настоящей дамой… Но оно не было новым — оно было с чужого плеча, да настолько явно… Где его взял Зигмунт? Купил у кого-то? Нашел в брошенном доме? И то, и другое вызвало у Юлии дрожь отвращения. Лучше бы он прислал ей денег: тогда она что-нибудь придумала бы, ведь в Пултуске были лавки, можно бы что-то отыскать. Но прислать ей чужие обноски, словно она всего лишь побродяжка, которой за ее тело можно заплатить красивой тряпкой и стаканом вина… Вернее, бочонком вина, потому что второй частью посылки был изрядный бочонок. Доставивший корзину посыльный (Юлия его не видела, а Антоша со слов кухарки передал, что приезжал какой-то жмудин [67]) уверял, что это — очень хорошее вино, мозельское, и барин прислал его для увеселения барыни.