О, как медленно, как невыносимо медленно двигалась она! Юлии, у которой уже стоял в глазах кровавый туман, почудилось, что эти последние мгновения своей жизни она существует как бы в двух мирах: в одном стремительное и неумолимое течение вырывало из пальцев скользкие доски, в другом Ванда будто бы танцевала вальс на счет «шесть», а то и «восемь», еле двигаясь, путаясь в поводьях, привязывая присмиревшего, одуревшего гнедого к середине веревки, медленно, словно боясь замочить юбки, опускаясь на колени, пригибаясь к мокрым доскам, протягивая руки к Юлии… и нависая над ней с этими протянутыми руками, медленно, почти до невразумительности медленно выговаривая:

— Дай слово, что никому не скажешь про Зигмунта!.. Не то утоплю сейчас, клянусь, як пана Бога кохам!

От изумления Юлия разжала пальцы, вмиг ушла под воду, и последнее, что она успела увидеть, были руки Ванды, беспомощно пытавшиеся схватить ее.

Она не утонула тотчас же только потому, что от потрясения глубоко вздохнула прежде, чем погрузилась, что глаза ее остались широко открыты, что течение оказалось сильнее, чем тяжесть набрякших юбок… Она увидела черное, осклизлое дно плота, когда ее проволокло под ним; потом снова просветлело в глазах — значит, плот позади, можно вынырнуть, если удастся…

Рванулась вверх изо всех сил, успела вздохнуть, успела увидеть, чудилось, весь Божий мир тем последним, прощальным, всеобъемлющим взором, вобравшим в себя и желтый блеск солнца где-то в вышине, и голубой свет небесный, и сизую волну, бившую в лицо, и зелень травы на крутом бережку, по которой стремглав бежали люди в мундирах… и что-то черное, мокрое, оскаленное, страшное, наплывающее… уж не черт ли сам за ее душою явился?! Нет, это всего лишь вороной плывет рядом, грива его стелется рядом с Юлией, словно водоросли, а цепляется за эту гриву какой-то человек… хватает Юлию, тащит к себе, пытается взгромоздить на коня…

От счастья, что она больше не одна, Юлия, кажется, на какие-то мгновения лишилась сознания, потому что очнулась она от боли: что-то врезалось ей в ноги, и прошел миллион лет, прежде чем она поняла: это спаситель пытается втащить ее на спину вороного, а боль — от луки седла.

Юлия нашла в себе силы подтянуться, кое-как выпростать одну ногу из липнущих юбок, взвалила саму себя, будто неподъемный мешок, на спину коня… Тот, благословенный, вел себя так, словно самым обычным делом было для него принимать полубесчувственную всадницу посреди реки! Но его успокаивал голос: негромкий, совершенно спокойный, ровный. Этот голос, вернее, самый звук его — слов Юлия пока что не способна была понять, — помог и ей справиться с нерассуждающим ужасом.

— Возьми поводья, ну! — говорил голос. — Держи, так, хорошо. А ты, Воронок, плыви теперь к берегу. Я рядом, рядом, спокойно!

Относилось это к коню или к ней, Юлия не поняла, но снова выпустила поводья из рук, сообразив, что ее спаситель говорит по-русски.

Поглядела на него. Он плыл, держась за гриву, улыбался спокойно, ободряюще. Мокрые пряди прилипли ко лбу. Юлия, перехватив поводья левой рукой, правой попыталась перекреститься.

А может, ей лишь кажется, что она не утонула? Может, она уже умерла, и даже прошла чистилище, и теперь в аду, и вот пред нею первое из вечных, уготованных ей мучений?..

Нет, наваждение кончено. Она вполне жива: ведь мертвым не холодно. Просто ей всюду мерещится это незабываемое лицо. Лучше не смотреть.

Слава Богу, берег был близко. Воронок, спотыкаясь, выходил из воды. Юлия полулежала у него на спине.

Подбежали солдаты, и Юлия недоверчиво разглядывала встревоженные и улыбающиеся лица. Лица кричали по-русски! Значит, это и правда русский берег!

Она так измучилась, что не было даже сил радоваться. И так привыкла цепляться за вороного, что теперь не могла решиться слезть с него.

Осмотрелась, желая увидеть своего спасителя.

А, вот он… Сидит на траве, выливая воду из сапог. Солдаты несут ему шубу, столпились — лица не видно.

Юлии снизу тоже подавали шубу, но она не могла сообразить, что с ней делать.

— Да слезь ты, слезь! Простынешь! — кричали солдаты, но она только бессмысленно улыбалась в ответ.

Ох, а где же Ванда? Неужели все еще на плоту, посреди реки, стоит, склонясь над волной?

«Дай слово, что не скажешь про Зигмунта…» — налетел, как ветер, ее свистящий шепот, и Юлия оглянулась.

Вот она! Солдаты подтащили плот к берегу, свели коня, подали Ванде руки. Та ловко перепрыгнула на сырую кромку травы, а потом… Что это она делает?! Вскочила в седло, огрела плетью гнедого, а заодно и солдата, державшего его под уздцы; погнала коня бешеной рысью куда-то в сторону, за лесок…

Несколько человек бросились было вслед, да где там! Разве догонишь! Обескураженно пожимали плечами, разводили руками, переглядывались недоуменно:

— Вот дура баба! Спятила, что ли?

— Кстати, и впрямь! Не сошла ли с ума подруга от страха? — раздался насмешливый голос, и Юлия поглядела в поднятое к ней улыбнувшееся лицо.

Ахнула, рванула поводья — прочь, прочь отсюда! Испуганный, измученный вороной вздыбился, пронзительно заржал — и опустил копыта на голову человека, беззаботно стоявшего рядом, не успевшего отпрянуть. Юлия еще успела увидеть, как залилось кровью лицо Зигмунта, как он пошатнулся… А потом и сама поникла в беспамятстве на шее коня, не чувствуя, что падает с седла.

20

МОЛЧАНИЕ

— Тут мне принесли польскую прокламацию. Называется «Братьям-казакам». Такие прокламации мятежники разбрасывали на Волыни. Не желаете полюбопытствовать? Слушайте: «Братья-казаки! — призывает наших какой-то Артур Завиша, повстанческий командир. — Вспомните, что не один раз деды ваши дрались под одними с поляками знаменами… Казаки! Славная тогда была участь ваша: вы шли защищать свою свободу и истреблять деспотизм…» Дальше оборвано.

— Лихо завернули! Это когда же казаки вместе с ляхами защищали свободу?! Уж не в Тарасову ли ночь? Мой предок был при том деле — это наше семейное предание. Случилось сие в 1628 году, в окрестностях Переяславля, он был тогда осажден польским коронным гетманом Конецпольским. На выручку городу шел малороссийский гетман Тарас Трясило. И вот настал польский праздник панске-цяло; поляки начали веселиться, не приняв меры предосторожности. Казаки приступили ночью к их стану и на рассвете ударили с двух сторон. Одних шляхтичей погибло до восьмисот человек, множество ратников утонуло в реке, остальные рассеялись. Весь обоз и артиллерия Конецпольского достались казакам!

Ударил громовой хохот, и Юлия вскинулась, тараща испуганные глаза.

Рядом никого. Сбоку бревенчатая стенка; напротив затворенное окно — сквозь щели в ставнях протянулись светло-пыльной полосою солнечные лучи. Со двора слышно фырканье коней и заунывный, пронзительный скрип колодезных журавлей, негромкие голоса. Но другие голоса звучали где-то рядом. А, вот опять, из-за стенки!

— Сокольский-то как, не очнулся?

— Пока нет.

— А доктор что говорит?

— Ничего не говорит, все головой качает.

— Эх, жаль, добрый воин был. Храбр, как сто чертей. Я сам видел его в деле: коня убили, саблю при падении выронил… и на него бросились со штыками. Он схватил руками два направленных на него острия, развел их с такой силой, что легионеры повалились в стороны, подхватил свою упавшую саблю и принялся рубиться как ни в чем не бывало, хотя из ладоней так и сочилась кровь.

— Да, его храбрость была весьма своеобразная: без порывов, ровная, можно сказать, систематическая. Он первым шел в атаку: не бросался, а именно шел, отчего удары его всегда были метки…

— Да что это мы о нем все в прошедшем времени, будто о покойнике!

— Вот именно! А что может быть глупее, чем погибнуть так, как он?! От копыт коня им же спасенной девчонки!

— Она ведь тоже, говорят, пока в беспамятстве. По платью судя — из благородных.

— Я не разглядел: очень уж мокрая была. А спутница ее так и умчалась?

— Да. След простыл. Странно, не правда ли? Зла бы мы ей не причинили.

— Очевидно, она думала иначе. Может быть, панна шляхтянка решила, что ей здесь есть чего опасаться?

— Шляхтянка? Ты решил, что эти девицы — польки?

— И не просто польки, а…

Оклик со двора: «Господа, прошу!» — прервал говоривших. За стеной завозились, послышался поспешный топот.

— Черт! — ругнулся тот же голос. — Да хоть бы кого-нибудь в помощники Бог послал! Я артиллерист, а не госпитальер [63]!

— Пошли, пошли! — добродушно усмехнулся его собеседник. — Были бы здесь госпитальеры — мы бы им в ножки кланялись. Ты лежал — за тобой ходили. Теперь ты ходишь за теми, кто лежит. Все по справедливости, как и хотели эти-то… На Сенатской… Ну, пошли!

Хлопнула дверь. Теперь голоса и шаги непрерывно слышались со двора и из-за другой стенки, сливаясь в сплошной шум, на который Юлия постепенно перестала обращать внимание.

Теперь она поняла, где находится и что это за едкий запах непрерывно раздражает ее ноздри. Пахнет карболкою — лазаретом. Ну разумеется. Она лишилась чувств, ее и перенесли сюда вместе с Зигмунтом, который, конечно, лежит где-то в общей палате, в то время как она — она где? Комнатка маленькая, загромождена какими-то ведрами, баками, сосудами, рулонами домотканого холста, охапками корпии [64]. Не вставая с постели, Юлия дотянулась до горсти корпии, вывалившейся из свертка. Да это что же? Это не корпия, а опилки какие-то, столь же сухие и жесткие, как древесные. Чьи-то сильные, но неумелые пальцы искромсали льняной лоскут на кусочки, но они грубые, жесткие, будут скатываться в комки, плохо впитывать кровь.

Юлия сердито села. Надо одеться и пойти сказать… Она еще пока не знала, что и кому, но неимоверная жажда деятельности вдруг охватила ее. И тут же порыв прошел, стоило вспомнить, что где-то здесь, неподалеку, лежит и, может быть, умирает Зигмунт.