Елена Арсеньева - Карта любви

Она радостно встрепенулась, когда Адам поднялся, но тут же ее будто ледяной водой окатили, ибо он и не глянул на свою нареченную, а, повинуясь неприметному жесту Зигмунта, вышел вслед за ним на крыльцо.

Бледнолицый Валевский удалился умываться в сопровождении Юзефы, хозяин где-то хлопотал, Аннуся, верно, приводила в порядок чувства и корсет, так что Юлия осталась в горнице одна и сиротливо сидела у стола. Только черная толстая моська, лежавшая у порога, время от времени лаяла на нее, словно тоже была исполнена презрения к беглянке.

О чем они там говорят? Почему так затрепетал Адам при встрече с Сокольским? А если это какой-то родственник, изумленный тем, что Адам не в Варшаве, в своей школе подхорунжих [6], а за много миль от нее, вдобавок — в компании с дамой! А вдруг… Вдруг все дело в даме, то есть в Юлии? Вдруг Адам помолвлен или, спаси Господи, женат, а Сокольскому об этом известно, и сейчас решается ее судьба?!

Воровато оглянувшись, она подхватилась и шмыгнула в сени. Дверь на крыльцо была чуть приотворена, и девушку сразу охватило сквозняком, однако его ледяные объятия были дуновением зефира в сравнении с леденящими душу словами, доносившимися с крыльца.

— Какого черта ты здесь делаешь?! — яростно вопрошал Зигмунт, но ответа Юлия почти не расслышала: верно, у Адама вовсе пропал голос. Она разобрала что-то вроде «встреча», «сердце», «жениться», — поняла, что Адам рассказывает об их планах, и преисполнилась горячей надежды, что теперь-то этот невесть откуда взявшийся Сокольский оставит их в покое.

— Ну прямо Троил и Крессида! — с иронией воскликнул тот. — Все это так трогательно, я чувствую колотье в боку! Одного не могу понять: два-три дня подождать нельзя было?! К чему такие хлопоты? Понимаю, сейчас ее отец, конечно, против вашего брака, но ведь после завершения событий девица сама упала бы к тебе в руки, как созревший плод! Чего молчишь? Или… Ах вот оно что! Так ты не случайно ударился в бега именно сегодня? Ты… дезертировал?!

Юлия ожидала, что теперь-то раздастся возмущенный возглас Адама, но тот не издал ни звука. Получается, что этот Зигмунт прав?! Однако откуда дезертировал Адам? Ну, бросил учебу — так разве это преступление? И разве причина для того ужаса, который владеет Адамом, не давая ему и слова вымолвить в свою защиту?

— Ну, вот что, Коханьский! — произнес Зигмунт после недолгого, но тягостного молчания. — Я вижу только один способ все поправить. Ты немедленно возвратишься в Варшаву, чтобы завтра же быть в деле, к которому призывают нас долг и честь! На тебя замкнуто слишком многое, чтобы я мог позволить тебе вот так всем пренебречь, подвести товарищей, поставить под удар общее дело! Как говорится, еден за вшистках, вшистки за едного! [7] К тому же, промедлим сегодня — потеряем завтра. История, знаешь ли, не ждет опоздавших!

Адам что-то прошелестел в ответ, однако Зигмунт только хмыкнул:

— Se non e vero, e ben trovato [8]. Коли уж между вами и впрямь такая великая страсть, то красотка дождется своего рыцаря, хотя бы и на этом постоялом дворе! Вернешься к ней с победой, овеянный славой. Кроме того, ты ведь понимаешь, что княжне Юлии Аргамаковой в такой день, каким будет завтрашний, лучше оказаться подальше от Варшавы.

Потом, позднее, Юлия не раз удивлялась, как же ее тогда не озадачили, не напугали намеки Зигмунта на какие-то особые события, долженствующие свершиться в Варшаве. Должно быть, она слишком была поглощена своим, чтобы думать о чем-то другом: любовью к Адаму и его любовью к ней… Страхом, что вскроется ее ложь. Что она уже вскрылась!

— Юлия Аргамакова? — воскликнул Адам, от изумления наконец обретший голос. — Да нет, вы что-то путаете!

— Пикантная история! — пробормотал Зигмунт. — Ты путешествуешь с особой, которая сверх редкой красоты считается еще и одной из богатейших невест в империи — да за такое счастье сколько рыцарей головы бы положили! — и при этом не знаешь, кто она такая?!

Поодаль прошелестели чьи-то торопливые шаги, и Юлия отпрянула к стене. Стены, впрочем, там не оказалось, и она едва не рухнула в маленький коридорчик, оканчивающийся лесенкой. Она безотчетно стала взбегать по крутым ступенькам, но почти сразу задохнулась и замерла, поникнув на перилах. Почему-то вспомнила, как обожала в детстве подслушивать под дверью, а старшие не знали, как ее отучить от этого. И вот как-то раз за чаем отец вдруг уставился на нее с ужасом и воскликнул: «Что с твоими ушами? Почему они так выросли?!» Юленька недоверчиво схватилась за голову, а матушка подлила масла в огонь, грустно объяснив: «Так всегда бывает с теми, кто подслушивает!» Как назло, в столовой не оказалось ни одного зеркала, и тогда Юленька уставилась в сверкающий круглый бок самовара, надеясь, что над нею подшутили. О ужас! Мало того, что у нее и впрямь выросли уши, — все лицо ее исказилось до неузнаваемости! В самоваре отражалась вовсе не она, а некое расплывшееся, как блин, чудище! Она разразилась рыданиями, и даже когда загадка самовара разъяснилась, долго еще не могла избавиться от страха! С тех пор она навеки зареклась подслушивать и преступила свою клятву только сегодня. Однако она невольно ощупала голову, поддавшись детским кошмарам… впрочем, в этот момент она, пожалуй, предпочла бы выросшие уши тому, что случилось.

Черт принес этого Зигмунта! Никакой он не Сокольский, а самый настоящий Вороновский! Черный ворон, ишь раскаркался: «Ар-ргамакова! Ар-ргамакова!» Ему-то какова печаль? Ему-то что до Юлии? Разве он поймет, что сначала так сложились обстоятельства, а потом уж она не могла признаться, считая все игрой, просто детской игрой! Сейчас игра зашла слишком далеко, и, как ни оправдывала себя Юлия, она не могла не признать одного: Адам, конечно, обманут!

А виновата во всем была оперетка! Модная оперетка про какую-то юную герцогиню, которой было очень тоскливо и одиноко во дворце, и она, шутки ради, переоделась в платье своей субретки и отправилась на прогулку, а в лесу повстречала молодого красивого егеря — и влюбилась в него. Вот это была жизнь! Не то что в ее дворце, где правят этикет, скука, где только и говорят о войне с соседним герцогом! Опасаясь потерять любовь, герцогиня назвалась вымышленным именем и решила оставить все: богатство, власть, замок, где она так скучала, и бежать со своим милым куда глаза глядят… Однако бдительные герцогинины министры изловили ее — и егеря тоже — на месте преступления. Тут-то и выяснилось, что егерь — вовсе не егерь, а тот самый соседский герцог, с которым нашей герцогине следовало начать войну! Разумеется, вместо войны сыграли свадьбу…

Почему-то сия незамысловатая история тронула Юлию до глубины души. Вот здорово, подумала она тогда, если бы такое чудное приключение произошло со мной! А то жизнь так скучна, так однообразна! Она бросила упрек небесам и попросила для себя чего-нибудь эдакого, невероятного… Не зная, что ей предстоит открыть для себя старинную мудрость: «Будь осторожен, прося чего-то у Бога: он ведь может и выполнить твою просьбу!»

С чего началось приключение отчаянной герцогини? С переодевания. И первым делом Юлия переворошила все шкафы и сундуки и отыскала синее мериносовое платье с белой кружевной отделкой — одно из ее домашних платьиц времен еще институтских. Букольки уложила как можно скромнее, ну а капор своею незамысловатостью заставил бы зарыдать от умиления даже самую суровую бонну. Она знала все черные ходы в доме, укромные переходы, известные только прислуге, и ей не составило труда ускользнуть от бдительного ока взрослых этими тайными путями. Ну а если и приметила странно одетую барышню какая-нибудь захлопотавшаяся покоёва [9], то ей и в голову не пришло бы бежать рассказывать об этом его высокоблагородию или хозяйке: своенравная паненка всегда делала что хотела, могла весь дом на голову поставить своими причудами, так что за беда, коли идет куда-то не столь разряженная, как обычно?!

Юлия без помех выбралась и за ограду сквозь укромную калиточку в проулок, повернула за угол — и просто-таки ощутила, как растворилась в суете и гомоне Нового Свята — главной променады Варшавы.

Новый Свят, в просторечии Новик, для Варшавы — то же, что Невский проспект для Петербурга, бульвары для Парижа и «Под липами» для Берлина. Все модные лавки, кофейни, клубы, вся толчея и блеск, все хорошенькие женщины и задорные молодые люди… О, идти по Новому Святу было совсем не то, что проезжать по нему в экипаже, украдкой поглядывая сквозь окошечки на кипенье веселой варшавской суеты! Воздух Варшавы пьянил, дурманил, девушке хотелось зайти в каждую лавочку, постоять у всякой витрины, примерить каждую шляпку, напяленную на восковую, раскрашенную болванку, приложить к платью всякий кружевной воротничок, нацепить на запястье вот эту дешевенькую брансолетку из бурштына [10], приостановиться возле всякой торговки, купить «сахар-р-но морожено», крутым шариком или сдавленное с двух сторон толстыми вафлями, или золотистых, пузатеньких, горячих, усыпанных маком бубликов, называемых «пояцки» или — о, ужас! — насыпать в карман семечек! И букетик, хоть самый простенький, из братков, левконьев или вовсе румянок [11]. Ну что-нибудь сделать такое, чего она никогда не делала! Однако цель ее пути была впереди. И она не хотела разменивать на маленькие радости большую, главную, заветную. Чашка кофе в «Вейской каве» — вот это приключение! Вот это эпатаж!

«Вейска кава» — «Деревенская кофейня» на окраине Варшавы, место самое любимое и всеми посещаемое, деревенский, сельский, хотя и внутри города (его отделяют от окраины Александровская площадь и парк Лазенки), кофейный дом. Все Юлечкины подруги там побывали и наперебой рассказывали о прелести этого местечка, о раскованности (но не распущенности!) тамошних нравов. Еще прочитав стихотворение господина Вяземского «Станция», она мечтала о «гарнушках» [12] «Вейской кавы» как о символе той свободы и раскрепощения нравов, о которой без конца болтали все подружки, которая входила в моду и, разумеется, яростно презиралась в хорошем, приличном обществе. Впрочем, Юлия была уверена, что хорошее общество всегда имеет душу семидесятилетней старухи и ненавидит молодость во всех ее проявлениях. Ну и уж само собою — в доме Аргамаковых посещение «Вейской кавы», этого гнездилища разночинцев, загоновой шляхты [13], как презрительно выражался князь Никита Ильич, было мало сказать запрещено — немыслимо, невозможно! А коли так, Юлия, «неслух своеобычный», непременно должна была там побывать.