Андрей Максимов - Карма

– А если человек не хочет жить, то он тогда чего хочет?

Мама улыбалась только. И наливала себе. И снова улыбалась. И снова наливала. Пила за его здоровье и говорила все время одно и то же:

– Жизнь, Павлуша, это бег с препятствиями. Кто перескочит, а кто споткнется. Папа споткнулся, ты его не вини.

Павлик и не собирался его винить, он просто хотел понять: если человек не хочет жить, то чего же он тогда хочет?..

На этот раз мама как-то вовсе исчезла. Совсем.

Павлик захотел есть. Посмотрел на плите, в холодильнике – пусто.

Это было странно: как бы мама ни пила, еду она всегда Павлику оставляла. Что делать? Идти в магазин? До него из их деревни минут пятнадцать шагать, это если быстрым шагом. Зимой, в темноте, быстрым шагом не получится. Да и страшно. И денег нет. А без денег в магазине что делать?

По полкам пошарил, хотя знал, что и там пусто. В подпол спустился – тоже ничего не нашел, кроме куска заплесневелого сыра. Плесень Павлика не пугала – он бы и с плесенью съел, но кусок был изъеден мышами, а мышами, в отличие от плесени, Павлик брезговал.

Поднялся из подпола. Лампочка в избе светила одиноко и тускло. К тому же всегда покачивалась: сквозняк, что ли?

Решил пойти в сарай. Думал, может, найдет картофелину какую, а то и две. Картофелину, даже замороженную, можно сварить прямо в кожуре, получится горячо и вкусно.

Надел полушубок. Когда отец умер, мать взяла отцовскую шубу и отрезала лишнее. Отрезала на вырост, чтобы пользоваться как можно дольше. И теперь Павлик ходил, словно лилипутский Дед Мороз: рукава закатаны, полы волочатся по земле.

Мама говорила:

– Ничего страшного. Когда вырастешь и девчонки пойдут, он тебе в самый раз будет.

Павлик не совсем понимал, куда это пойдут девчонки, когда он вырастет, и какое отношение их поход имеет к полушубку, но спорить не стал.

На улице уже вовсе стемнело. В безветренном черном воздухе гордо, не шевелясь, стояли массивные деревья. Почему-то деревья всегда были видны, даже в самую непроглядную тьму.

Павлик постоял на крыльце, посмотрел на звезды. Его ужасно интересовало: почему от звезд свет есть, а тепла нет? Вот, например, во всех окошках горел свет, и от него шло тепло, а от звезд не шло. Почему?

Зажег фонарик, побрел к сараю. Снег под ногами хрустел, словно разговаривал, и от этого казался живым. Идти по снегу было не так страшно и одиноко, как стоять на крыльце.

Дверь в сарай открылась плавно, без скрипа.

В сарае света не было. Только луч фонарика словно вытаскивал из темноты предметы: вот лестница, вот старая бочка, вот…

Мамины ноги болтались над землей. Качались туда-сюда, как лампочка в избе.

Павлик стоял, не в силах двинуться с места. Только дрожал как в ознобе. Ни кричать, ни звать там кого-то не мог – только дрожал. И фонарик поднять сил не было – так и смотрел на мамины ноги, пока не рухнул.

Все, что было потом, почему-то не снилось никогда. Как вся деревня сбежалась, как приезжал милиционер из области, как хоронили, как поминали – ничего не снилось.

Снилось только, как забивали досками окна его дома, а самой большой доской забили входную дверь.

А потом сразу – интернат. Интернат № 1 города Великая Тропа. И – директор интерната. Маленький, юркий человек в очках, который все время бегал вокруг стола, на котором лежали Пашкины документы. Бегал и спрашивал. Никак не мог остановиться.

– Сколько лет? – интересовался он. – Семь. Замечательно! Как раз – первый класс. Прекрасно. Что с мамкой-то? – Пробегая, заглянул в бумаги, сказал со вздохом: – Сын самоубийцы, значит. Ну, ничего, ничего. Не ты, парень, первый у нас такой и не ты последний.

Павлик стоял, пытаясь улыбаться, готовый ко всему, что предложит ему судьба. А директор продолжал носиться вокруг стола, лишь изредка останавливаясь, чтобы заглянуть в бумаги.

– Как зовут-то нас? Павлик. Очень хорошо, Павел. Отчество у нас какое? Иванович. Замечательно. Павел Иванович… А фамилия… – Тут директор остановился, подошел к Павлу, произнес не просто серьезно – торжественно: – Фамилию будем вам менять. Прошлое у вас, Павел Иванович, такое было, что надобно от него отказаться. А имя-отчество у вас подходящие. Потому быть вам Пестелем. У нас вот Кондратий Федорович Рылеев уже есть. И Александр Иванович Одоевский. А вам быть Павлом Ивановичем Пестелем. Очень хорошо! Когда вы, Павел Иванович, вырастете, узнаете, каким достойным человеком был Павел Иванович Пестель. И фамилия эта вам принесет счастье, это уж будьте любезны.

Когда Павел Иванович вырос, он никак не мог понять, для чего ему дали фамилию человека, который попытался устроить бессмысленный бунт, за что и был повешен. Зачем надо было давать семилетнему мальчику фамилию человека, который кончил жизнь на виселице? И почему, наконец, фамилия эта должны была принести ему счастье?

Но директор интерната был человек веселый и немного сумасшедший: ему нравилось, когда по коридорам бегали Пушкины, Пестели и Лермонтовы. А может, он всерьез считал, что великие фамилии принесут счастье их обладателям? Или он так мстил судьбе за то, что назвала его столь отвратительно обычно: Николай Николаевич Сидоров.

Николай Николаевич Павлу не снился никогда, а вспоминался часто. Директор умел афористично формулировать главные законы жизни, которые потом Павлу Ивановичу очень пригодились.

Первый такой афоризм Паша услышал уже в первый день.

– Если человек не хочет жить, то тогда чего он хочет? – спросил Паша у директора.

А Николай Николаевич ответил:

– Если человек не хочет жить, то тогда ему надо облиться ледяной водой и войти в ум, понял? – Помолчал немного и добавил: – Жизнь дается человеку один раз, и прожить ее надо, понятно? Надо! – повторил Николай Николаевич. – Выхода нет, ясно? Выход и вход в этой жизни осуществляются не самостоятельно – понял меня? Нет?

Павлик не понял, конечно, но запомнил.

И еще почему-то эти слова Николая Николаевича его успокоили…

Просыпаясь под грохот будильника, Павел Иванович в который уж раз бессмысленно думал о том, что ему никогда-никогда не снится ни интернат, ни послеинтернатовская жизнь. Вообще никогда и ничего не снится. Только самоубийство матери и то, как он стал Пестелем.

Павел Иванович встал, выпил еще коньяку, позавтракал…

Приступ начинался.

«Чего я так нервничаю? – думала Наташа, разглядывая себя в зеркале. Увиденное, надо сказать, не радовало. – Остался один день. Завтра утром встану, позвоню. Мне скажут: реакция отрицательная.

И – все. Все будет хорошо».

– Все будет хорошо, – произнесла она вслух, чтобы поверить.

Не верилось.

Надо было идти на работу: смотреть почту, смотреть «compromat.ru», в крайнем случае, самой придумывать какую-нибудь сплетню.

Выскакивая на лестничную клетку, Наташа вспомнила слова Цветкова: «Какой лозунг гордо красуется на первой полосе нашей газеты? „Мы делаем новости свежими!“ Если человек – звезда, значит, наверняка сделает или, в крайнем случае, задумает какую-нибудь гадость. Ваша задача – увидеть, что он сделал, или, в крайнем случае, понять, что он задумал».

Охранники Артура стояли у лифта и улыбались, как всегда, по-доброму и неагрессивно.

Один из них, маленький, показал рукой на Наташину дверь.

На двери красовалась надпись: «ЭТО КВАРТИРА БЛЯДИ». Написано было той же самой ярко-красной краской, что и на автомобиле.

– Повторяетесь, – вздохнула Наташа. – Фантазии совсем, что ли, нет?

Охранники молчали, улыбались только.

– Краски не одолжите, надпись замазать?

Охранники сделали шаг назад, отрицательно покачали головами.

– Господи, чего вы от меня хотите вместе с вашим козлиным Артуром? – снова вздохнула Наташа.

День начинался плохо: с двух вздохов.

Охранники так обрадовались этому вопросу, что даже не заметили, что их хозяина оскорбили.

– Извинений в газете требуем! – Маленький толстяк даже потирал руки от радости. – Мол, была не права, погорячилась. А Артур на самом деле самый лучший.

– И верный… типа… самый… – поддакнул высокий толстяк.

– А если я в милицию пойду? – спросила Наташа.

– Артур уже ходил, – сказал толстый высокий. – Договорился.

Охранники приветливо помахали руками и скрылись.

Наташа надпись стирать не стала – бессмысленно.

Ехала в машине – думала: «Если ничего интересней не найду, надо устроить провокацию против какого-нибудь милиционера. Отомстить за нашу поруганную жизнь».

Пока доехала до работы, история сложилась окончательно. Не бог весть какая, конечно, но, во-первых, самой будет приятно ментам поганым отомстить, а во-вторых, мороки немного.

Приехала и тут же пошла к Цветкову. Материал ожидался скандальный, надо было поставить главного редактора в известность.

Цветков, после некоторых раздумий, Наташину историю поддержал. С одной стороны, ему очень понравилось, что это – провокация. С другой стороны, не понравилось, что в ней вовсе не участвуют звезды. После недолгого Наташиного нытья, переходящего в крик, любовь к провокациям перевесила.

Что до американских денег, необходимых для проведения операции, Цветков, не раздумывая, достал их из сейфа.

Протягивая доллары, он сказал:

– Наталья Александровна, а помощники у вас есть? Тут ведь мужчина нужен и женщина.

– Есть, – соврала Наташа.

Женщина была: Ритка. Она тут же согласилась, сказав, правда, что может лишь в первой половине дня, так как во второй надо идти к какому-то мужику на сорокалетний юбилей.

С мужиками было сложней. Мужики у Наташи были на разные случаи жизни: для тусовок, для секса, для умных бесед, иными словами – для информационных заметок, для эротических новелл, для философских эссе. Вот только мужиков-помощников для делового очерка не находилось.

Позвонил с телевидения Кротов. Начал трындеть что-то о совместном ведении программы, а потом намекать на «ужин с последующим завтраком».