Ксения Беленкова - Каникулы для двоих

И я впервые почувствовала себя третьей лишней. Да, туго раньше было Женьке со мной – теперь я сама залезла в ее шкуру.

– Ну, думаю, вы и без меня неплохо споетесь, – подмигнула подруге. – Пожалуй, мне пора.

– Боишься, что я так плохо пою? – засмеялся Люк. – Не хочешь послушать?

– Да нет, хочу. – Я виновато уставилась на Женьку. – Просто мне домой пора, на завтра много уроков…

– Уроков? – удивился Люк.

– Соня хотела сказать, что завтра у нее сложный зачет, ей надо хорошо к нему подготовиться, – пришла на выручку Женька, буквально испепеляя меня взглядом, у меня чуть пар из ушей не пошел.

– Пять минут погоды не сделают. – Люк взял гитару. – Вы не против, если я спою «Старательский вальсок» Галича? Такие песни нельзя забывать!

Мы с Женькой переглянулись, потом закивали – нам хоть Галича, хоть Налича. А Люк уже пощипывал струны, гитара запела, а следом и он сам:

Наверное, я не слишком хорошо понимала то, о чем пел Люк, но для него это было важно, и одно мне стало ясно тогда: нет человека прекраснее, чем тот, который влюблен в свое дело и творит его искренне, от души. А еще я почему-то вспомнила Меркурия с картины Боттичелли «Весна». На картинах даже обычные лица выглядят одухотворенными, слегка неземными. Мне грезилось, будто я выпадаю из реальности, и в то же время никогда не чувствовала себя более живой… Прозвучали последние слова песни:

Я постепенно возвращалась в настоящее, понимая, что мне необходимо молчать о том, что почувствовала сейчас, а еще лучше – забыть раз и навсегда. И для верности – никогда больше не встречаться с Люком. Я была готова стать палачом, лишь бы это чувство к парню моей лучшей подруги не возникло вновь!..

Я вернулась домой. Все ходила по квартире, проводя ладонью по мебели, включала и выключала телевизор, открывала холодильник, пересчитывая йогурты, – я хотела пощупать свою прежнюю жизнь. Но все вокруг стало иным: везде мерещилось лицо Люка, его широкие скулы и нос с горбинкой, заоблачные глаза. Я не удивилась бы, если, открыв морозилку, обнаружила там голову Люка, и покрытые инеем губы шептали бы: «Промолчи, промолчи, промолчи!» Изо всех сил я старалась приглушить зарождающееся чувство, не помня себя от нахлынувших эмоций, зашла в комнату, села на кровать и обхватила голову руками – что называется, хотела взять себя в руки. Повезло же так вляпаться! Женька точно в воду глядела – предупреждала меня: не влюбляйся! Ей надо деньги зарабатывать гаданием, с такой-то интуицией. Не знаю, сколько времени я занималась бы самоедством, как вдруг за стеной, о существовании которой я совершенно позабыла, раздался протяжный визгливый звук. Я отняла руки от головы, на миг воцарилась тишина, но потом снова за стеной заскрипело, поползло что-то тяжелое, неподъемное. Не иначе как дух принялся двигать мебель! Однако силен оказался, зараза! Да еще с жаждой перемен, если затеял перестановку. Скрежет упирающейся мебели был пронзителен и настолько очевиден, что его нельзя было списать на гудение старых труб или усадку стен. Меня вынесло из комнаты, точно порыв ветра ударил в спину. Я захлопнула дверь, налегла на нее, стараясь удержать необъяснимую стихию. Достала мобильник и закричала в него: «Мама! Дух разбушевался!»

Мама выслушала мои стенания предельно спокойно и наотрез отказалась раньше времени покидать работу.

– Соня, не дури! – сказала она.

И я почувствовала, как сильно маму раздражают мои «выходки». Стало до слез обидно – хоть беги обратно, в лапы застенного монстра, пусть со скрипом задвинет меня куда подальше, если даже родная мать не верит мне! Я отключила телефон. Страх неожиданно отступил, на его место пришло отчаяние. Очень не хотелось оставаться сейчас одной, но идти было некуда. На город ползла вечерняя тьма, она прятала под своим покровом влюбленные парочки вроде Люка и Женьки – наверное, им сейчас хорошо… Я достала ноутбук, вышла в Интернет – Ромка, старый добрый Ромка, был тут как тут! Конечно, он не мог спасти меня от призрака, неуместной любви и материнского недоверия. Но с ним всегда оставалась та частица меня, которая была готова радоваться жизни, беззаботно смеяться и шутить, несмотря на все невзгоды.

Ром, как ты относишься к покойникам, которые скребутся в стены? – спросила я.

Отрицательно. Я их боюсь, – ответил через секунду.

Я усмехнулась. Ромка никогда не задавал лишних вопросов, оттого мне все хотелось ему рассказывать. Конечно, о призраке я больше не упоминала, писала лишь о том, что мама отказывается воспринимать меня всерьез. А еще про угрозу загреметь на кресло к психологу. Ромка, как всегда, был невозмутим. Он говорил, что все это пустяки.

Наверное, у тебя никогда не было проблем с матерью, – писала я. – Раз все так легко воспринимаешь.

Ты права, – ответил Ромка. – Никогда не было. Довольная своей проницательностью, я отправила ему веселящийся смайл и все ждала, какой будет следующая шутка. Но вместо шутки в окошке высветились слова:

У меня нет мамы.

Я перечитывала эту короткую фразу несколько раз, пытаясь обнаружить какой-то другой смысл, не тот, что резал так больно. Но никакого другого смысла здесь не было, кроме того, что я черствая эгоистка: несколько лет выливала на Ромку все свои пустяшные беды и знать не знала ничего о нем самом! Прости, я не знала… Ромка молчал. А я кляла себя последними словами. Вот так, считаешь кого-то своим другом, но не даешь себе труда узнать его поближе, используешь как губку, готовую впитать все твои слезы. Стоило мне быть повнимательнее, я давно заметила бы, что Ромка ни разу и словом не обмолвился о матери. Когда мы познакомились, он отдыхал в Турции с отцом: кому придет в голову на отдыхе расспрашивать человека о семье? Но насколько проще было бы сделать это сразу, чем теперь, когда между нами была долгая дружба и мой короткий ум. Теперь все вопросы застряли комом в горле, мне было стыдно, так стыдно! И Ромка все молчал…

Расскажи, как это случилось, – наконец написала я.

И опять пустой экран, в котором я видела лишь свою гордыню. А затем выскочила сухая фраза, будто ее писал не мой веселый друг, а кто-то совсем другой, незнакомый:

Не будем сейчас об этом. Я спешу.

Ромка вышел из Сети. А я так и сидела, уставившись в монитор. Где-то в коридоре разрывался звонок, но я не могла шелохнуться. Кажется, потихоньку узнавая других, я начинала узнавать саму себя. Порой это бывает больно.

– Соня! Ты где? – В коридоре стояла мама. – Неужели монстр слопал?

Услышав мамин голос, такой близкий и громкий, пробирающий до кишков, я наконец очнулась. Выбежала ей навстречу и, не давая сбросить сапоги, обняла изо всех сил.

– Что тут у тебя случилось? – Мама даже растерялась от такого приема.

– Забудь, это все такие пустяки! – разглядывала я мамино усталое лицо. – Мам, я так тебя люблю…

– Я тоже тебя люблю… – Мама никак не могла прийти в себя. – Признайся, ты что-то натворила?

– Я сегодня носила твою одежду, – созналась откровенно.

– Прямо как маленькая! – улыбнулась мама, проводя ладонью по моей щеке. – Ты хочешь вернуться в детство, где, по-твоему, было лучше, чем сейчас…

Мне совсем не хотелось с ней спорить, я взяла у мамы пакет с йогуртами, понесла на кухню и по дороге спросила:

– А давай сегодня какой-нибудь фильмец вместе посмотрим?

– Хорошо! – крикнула мама из ванной. – Выбери диск.

Я начала перебирать в памяти свои любимые фильмы – музыкальные с Заком Эфроном или забавные комедии с неподражаемой Амандой Байнс. Но потом сообразила: все не то. Опять я думала лишь о себе.

– Мам, давай на твой вкус, – я выкладывала покупки на стол. – Что хочешь посмотреть ты?

Мама вошла в кухню, задумалась, открывая жидкий йогурт.

– Джона Хьюза! Любой! – выпила залпом и взялась за следующий.

У мамы была целая коллекция дисков Джона Хьюза. Она любила пересматривать его фильмы, когда накатывало плохое настроение, но и в радостные дни тоже. «Милашка в розовом», «16 свечей», «Скажи что-нибудь» – эти романтические истории мама часто включала «фоном», когда убирала квартиру или готовила. Но в самых любимых фильмах она не пропускала ни минуты, хоть картины были засмотрены до плеши в каждом кадре. «Феррис Бьюлер берет выходной», где Метью Бродерик был так молод и хорош собой, что в нем с трудом угадывался тот коренастый мужчина с грустным взглядом, в котором узнала его я. Мама хихикала как девочка каждый раз, когда непутевый директор школы вступал в схватку с уличным псом. И культовый фильм восьмидесятых «Клуб «Завтрак», под который мы с мамой могли танцевать, встав рядом и смешно передвигая ступни: носки врозь, носки внутрь. А для танцевальных шагов на полусогнутых ногах, когда мы дышали друг другу в затылок и синхронно размахивали локтями, будто командные пловцы, мы звали папу. Тогда получалось, что мы копируем героев фильма. Этот фильм я и выбрала сейчас. Пусть мы не станцуем наше коронное трио, но хоть за парное безумие – пятка-носок – я могла ручаться. Это был первый семейный вечер с тех пор, как ушел папа. И пусть нам было немного грустно, но и радостно от того, что продолжаем традицию, не забыли наши вечерние просмотры любимых фильмов. А если не забыли мы, то, может быть, не забыл и папа…

В детстве я очень редко бывала шелковой, как говорят родители о послушных детях. А порой наставали такие времена, когда в меня словно бес вселялся. Хотелось спорить, капризничать, упираться, иногда даже кого-нибудь покусать. В эти дни папа называл меня «фильдеперсовая дочь». С одной стороны, фильдеперс – это шелковая нить, а с другой – что-то с вывертом.