Сигрид Унсет - Йенни

– Вы? Я думал, что художники всегда… Кстати, мне никогда не пришло бы в голову, что вам уже двадцать пять лет. Я думал, что вы гораздо моложе.

– Слава Богу, я уже гораздо старше.

– Отчего слава Богу? Я мужчина, а я с сожалением оглядываюсь назад на каждый прожитый год… быть может, впрочем, потому, что каждый год проходит для меня бесследно… я никому не нужен… – Хельге вдруг замолчал на полуслове. К своему ужасу, он почувствовал, что его голос дрожит. Он постарался объяснить это тем, что на него подействовало вино. И зачем он откровенничает с этой девушкой, которой он совсем не знает? Однако, вопреки самому себе, он продолжал: – Право, мне кажется, что это совсем безнадежно. Отец часто рассказывал мне про свою молодость, и у меня создалось впечатление, будто в его время молодежь была полна всяких иллюзий. А вот у меня никогда не было ни одной иллюзии… А годы так и бегут… проходят зря… и их ничем уже не вернуть.

– В этом отношении вы не правы, кандидат Грам. Никогда нельзя сказать, что год потерян… разве только тогда, когда жизнь складывается так, что единственным выходом является самоубийство. Мы начинали жизнь без всяких иллюзий, участвовали в борьбе за существование, и к тому же в самом нежном возрасте. И привыкали ожидать всего самого худшего. В один прекрасный день мы сделали открытие, что мы сами можем добиться чего-нибудь хорошего. Бывали и такие моменты, когда мы думали: если ты перенесешь это, то тебе уже нечего больше бояться в жизни. С обстоятельствами надо бороться… и по большей части всегда можно найти выход.

– Вы большая оптимистка, фрекен Винге.

– Да, я стала мало-помалу оптимисткой. Когда постоянно видишь, как много может вынести человек, не теряя мужества к дальнейшей борьбе и не падая, то…

Она не докончила, так как в эту минуту они поравнялись с небольшим кабачком.

– Мы зайдем сюда, – сказала она, входя в дверь.

Они очутились в маленьком помещении; вдоль стен шли бархатные скамьи, а перед ними стояли маленькие столики, на прилавке горела большая никелевая горелка.

Остальные пришли раньше них и сидели уже за столиком. Хельге очень хотелось поболтать с фрекен Ярманн. Она была оживлена, и ее сонливость совсем прошла, но она была всецело занята Хеггеном и Алином. Фрекен Винге потребовала себе яиц и ела их с хлебом.

– Какая здесь странная публика, – обратился к ней Хельге. – Мне кажется, сплошь преступные типы.

– О, да, публика здесь очень смешанная. Но не забывайте, что Рим современный город. Здесь много людей, занятых ночной работой. А этот кабачок один из немногих, которые открыты всю ночь. Вы не голодны? Я буду пить черный кофе.

– Вы всегда так долго сидите по ночам? – С этими словами Хельге посмотрел на свои часы, было уже без малого четыре часа.

– Ах, нет, – со смехом ответила Йенни. – Мы только изредка позволяем себе такие кутежи. Иногда мы дожидаемся восхода солнца и потом завтракаем. А вот как раз сегодня фрекен Ярманн не желает идти домой.

Хельге сам не отдавал себе отчета, почему он сидит и не уходит. Они пили какой-то зеленоватый ликер, и у него отяжелела голова, но остальные развеселились, болтали и смеялись.

Они вышли из кабачка уже под утро. Хельге шел рядом с Йенни Винге по темным безлюдным улицам. Вдруг шедшие впереди них остановились. На каменном крыльце, выдававшемся на улицу, сидели два мальчика-подростка. Франциска и Йенни заговорили с ними и дали деньги.

– Нищие? – спросил Хельге.

– Право, не знаю, – ответила Йенни, – старший говорит, что он газетчик. Но здесь очень мало нищих, и некоторые из них очень богаты. Один доктор рассказывал мне, что тут есть нищий – калека, так у него вилла на Фьезоле.

– У нас в Норвегии калек учат работать, – заметил Хельге. – Таким образом, они могут честно зарабатывать свой хлеб.

– Да, но на эти деньги они не могут выстроить себе виллу, – возразила Йенни со смехом.

– А все-таки в этом есть что-то аморальное, когда человек выставляет свои убожества…

– Ну, человека деморализует уже одно только сознание, что он калека. Ведь он все равно сознает, что вызывает в людях сострадание, и ему приходится волей-неволей принимать помощь от людей или от Бога.

В это время они подошли к двери, которая была завешена грязной занавеской. Йенни подняла занавеску и очутилась в маленькой часовне.

В алтаре горели свечи. Спиной к ним стоял священник и молча читал молитвенник. Двое маленьких служек тихо скользили по часовне взад и вперед. Они крестились и склонялись перед изображениями святых и вообще делали множество всяких движений, которые казались Хельге бессмысленными.

Часовня тонула во мраке, только кое-где тускло мерцали лампады. Йенни Винге опустилась на колени перед небольшим аналоем, сложила руки и закинула голову назад. Ее тонкий профиль красиво вырисовывался в полумраке, и золотистые волосы, выбивавшиеся из-под шапочки, окружали ее голову ореолом.

Хегген и Алин взяли по соломенному стулу из угла и сели.

В полутемной часовне было что-то мистическое в этот предрассветный час. Грам внимательно следил за движениями священника у алтаря. Служки все время кадили, и в церкви распространился приторный запах ладана. Но Грам тщетно дожидался пения или звуков органа.

Хегген сидел неподвижно и смотрел на алтарь, одной рукой он обнимал за плечи Франциску Ярманн, которая спала, склонив голову к нему на плечо. Алин сидел за колонной и, должно быть, тоже спал.

Странно было Хельге сидеть в этой обстановке с совершенно чужими для него людьми. В него снова закралось чувство одиночества, но теперь он не страдал от этого. К нему вернулось его радостное настроение, которое овладело им с вечера. Он смотрел на девушек, о которых он знал только, что одну зовут Йенни, а другую Франциска. И они также ничего не знали о нем, не знали, что он испытывает, сидя здесь, не знали, что оставил позади себя, уехав из дома, где он перенес столько душевной борьбы, пока не вырвался оттуда. Вот эти девушки идут себе своим путем, должно быть, и не знают, что значит душевная борьба, хотя, конечно, и им приходится убирать со своего пути камешки. Бедняжки, может быть, и для них судьба готовит испытание…

Он вскочил, так как Хегген дотронулся до его плеча. Оказалось, что и он успел задремать.

– А вы таки заснули, – сказал Хегген.

Они снова вышли на улицу; уже брезжил серый свет. С боковой улицы доносились звонки трамвая, и по мосту проехал экипаж; на тротуарах кое-где двигались ежившиеся от холода сонные фигуры. Откуда-то издали доносился колокольный звон.

Фрекен Ярманн подошла к подруге, прильнула к ней и сказала:

– Вот и солнце уже встает.

Хельге закинул голову и посмотрел в небесную синеву. Первые лучи солнца уже позолотили верхние струйки высокого фонтана, бившего тут же на площади невдалеке от них.

– О, Господи, до чего я хочу спать! – воскликнула Франциска, широко зевая. – И как холодно! Я пойду домой и сейчас же лягу.

– Нет, сперва мы должны немного согреться горячим молоком в молочной. Согласны? – спросил Хегген, тоже зевая.

Все направились вслед за ним, ничего не говоря. Через некоторое время Йенни заявила, что пойдет сейчас же работать в свою студию.

– Неужели ты говоришь это серьезно? – спросил Хегген.

– Совершенно серьезно.

– Нет, Йенни, пойдем домой, – попросила Франциска.

– Почему мне не работать, раз я не чувствую ни усталости, ни сонливости? Кандидат Грам, теперь мы вас посадим на извозчика и отправим домой.

– Хорошо… Но, скажите, почта уже открыта? Я знаю, что почтовая контора должна быть где-то тут поблизости.

– Мне придется идти мимо почты, – сказала Йенни, – так пойдемте вместе.

Они распрощались с остальными, и те направились по домам. Франциска Ярманн висела на руке Алина и едва плелась по улице с полузакрытыми глазами.

– А, вы получили-таки письмо, – сказала Йенни Винге. Она стояла в сенях почтовой конторы и ждала Хельге. – А теперь я покажу, в какой трамвай вам садиться.

– Благодарю вас. Как это любезно с вашей стороны.

Площадь была вся залита ярким солнцем. Воздух был холодный, но чистый. На улицах уже царила суета. Люди и экипажи сновали взад и вперед.

– Знаете, фрекен Винге, кажется, я не пойду домой. Я совсем не хочу спать. Я предпочел бы пройтись немного. Вы не сочтете меня навязчивым, если я предложу проводить вас?

– Ах, нет… Но как вы найдете потом дорогу домой?

– Пустяки! Ведь теперь уже светло.

– А впрочем, вы всегда найдете извозчика.

Они вышли на Корсо. Йенни называла Хельге дворцы и все время перегоняла его, так как шла очень быстро и ловко лавировала в толпе.

– Вы любите вермут? – спросила она. – Я зайду сюда и выпью.

Она залпом выпила стакан за мраморной стойкой.

Хельге не любил этот горько-сладкий напиток, но все-таки выпил, так как все для него имело прелесть новизны.

Йенни свернула в узкие улицы, где воздух был какой-то особенно сырой и неподвижный. Здесь солнце освещало только крыши высоких домов. Хельге с любопытством осматривался и любовался своеобразной картиной. По улицам сновали женщины с непокрытыми головами и смуглые ребятишки. В воротах были устроены маленькие окошки, в которые продавали фрукты и зелень. В одном переулке стоял старик и жарил на переносной плите пирожки. Йенни купила несколько штук и предложила Хельге. Но он отказался. Что же касается Йенни, то она ела пирожки с большим аппетитом, и ему стало тошно при одной мысли, что это жирное тесто могло бы попасть ему в рот, да еще после вермута и всего того, что они выпили за эту ночь. Да и старик, продававший пирожки, был очень грязен.

Они прошли через целый лабиринт узких улиц и переулков и наконец очутились перед красным домом за живой изгородью. В саду стояли стол и скамьи, а в углу была небольшая беседка.

Йенни поздоровалась, как со своей знакомой, со старушкой, появившейся в дверях.