Я был в отчаянии, что выдал себя так некстати. Но любовь в течение двух-трех часов чрезвычайно расширила мою сообразительность, и, вспомнив, что я не сказал ему о том, что завтра же хочу привести в исполнение мое намерение, я вздумал обмануть его при помощи двусмысленности.

– Тибергий, – сказал я, – я до сих пор думал, что вы мой друг, и желал испытать вас этим признанием. Правда, я влюблён; я вас не обманул; но что касается моего бегства, то на такое дело нельзя решиться наудачу. Зайдите завтра за мною в девять часов; если будет можно, я покажу вам мою возлюбленную, и вы рассудите, достойна ли она, чтоб ради нее отважиться на такой поступок.

Он ушел, сделав тысячу заверений в своей дружбе. Ночь я употребил на то, чтоб привести в порядок свои дела, и на рассвете отправился в гостиницу к m-lle Леско; она уже ждала меня. Она сидела у окна, выходившего на улицу; таким образом, увидев меня, она сама отворила мне дверь. Мы вышли без шума. У нее не было другой клади, кроме белья, которое я понес сам. Коляска уже была готова; мы тотчас же выехали из города.

Впоследствии я расскажу, как поступил Тибергий, заметив, что я обманул его. Его привязанность ко мне от того не охладела. Вы увидите, до какой степени она доходила, и что мне приходится проливать слезы, вспоминая, какова была его всегдашняя награда.

Мы до того торопились, что к ночи приехали в Сен-Дени. Я скакал верхом подле коляски, и мы могли разговаривать только, когда переменяли лошадей; но когда мы увидели, что до Парижа так близко, т. е. что мы почти в безопасности, то решились отдохнуть, потому что ничего не ели с самого выезда из Амьена. Какую страсть я ни чувствовал к Манон, она сумела убедить меня, что ее страсть ко мне нисколько ни меньше. Мы были так мало сдержаны в ласках, что у нас не хватало терпения дождаться, пока мы останемся одни. Почтари и содержатели гостиниц с изумлением поглядывали на нас, и я заметил, что они удивлялись, видя, что двое детей наших лет любят друг друга с такою горячностью.

Намерение наше обвенчаться было забыто в Сен-Дени; мы преступили законы церкви и, не подумав о том, стали супругами. Я, будучи по природе; нежен и постоянен, наверное был бы счастлив всю жизнь, если б Манон осталась мне верна. Чем больше я ее узнавал, тем более увлекательных качеств открывал я в ней. Ее ум, ее сердце, ее нежность и красота образовали такие крепкие и прелестные оковы, что я полагал все мое счастье в том, чтоб не освободиться от них. Ужасная перемена! то, что довело меня до отчаяния, могло составить мое блаженство! Я стал несчастнейшим из людей именно благодаря тому самому постоянству, от чего мог ждать самой сладкой доли и самой совершенной награды за любовь.

В Париже мы наняли меблированное помещение, именно на улице В., и на мое несчастие подле дома г. де-Б., славного откупщика доходов. Прошло три недели, в течение коих я был так полон страстью, что мало думал о своей семье и о горе, которое должен был испытывать мой отец вследствие моего исчезновения. Однако, благодаря тому, что я нимало не предавался разгулу, и Манон также вела себя с большой сдержанностью, самое спокойствие нашей жизни привело к тому, что я мало-помалу вспомнил о своих обязанностях.

Я решился примириться, если возможно, с отцом. Моя возлюбленная была так мила, и я нимало не сомневался в том, что она ему понравится, если только я отыщу средство ознакомить его с ее благоразумием и достоинством; словом, я льстил себя возможностью получить от него позволение жениться на ней, потеряв надежду устроить это без его согласия. Я сообщил об этом Манон и дал ей понять, что сверх мотивов любви и долга, тут имела известное значение и необходимость, ибо наши капиталы чрезмерно уменьшились, и я начал отказываться от мысли, что они неистощимы.

Манон холодно встретила мое предложение. Но затруднения, которые она представляла мне, проистекали именно из ее нежности и страха лишиться меня, в случае, если отец, узнав о месте нашего убежища, не войдет в наши виды, – а потому я не возымел ни малейшего подозрения относительно того жестокого удара, который мне готовился. На возражение о нужде, она отвечала, что у нас еще осталось достаточно, чтоб прожить несколько недель, и что затем она найдет средства, благодаря любви к ней некоторых родственников, к которым она напишет в провинцию. Она усладила свой отказ столь нежными и страстными ласками, что я, живя только ею и нимало не сомневаясь в ее сердце, одобрил все ее ответы и решения.

Я предоставил в ее распоряжение кошелек и заботу расплачиваться за наши обиходные расходы. Пекаре затем я заметил, что стол у нас стал лучше и что она приобрела для себя довольно ценные наряды. Зная, что у нас осталось не свыше двадцати или пятнадцати пистолей, я выразил ей удивление относительно явного увеличения нашего достатка. Она, смеясь, просила меня не беспокоиться.

– Разве я не обещала вам, – сказала она, – что найду средства?

Я любил ее слишком простодушно, и растревожиться мне было нелегко.

Однажды, выйдя из дома после обеда и предупредив ее, что возвращусь позже, чем обыкновенно, я был удивлен, когда при возвращении меня заставили подождать у двери две или три минуты. Нам прислуживала только девочка почти одних с нами лет. Когда она отворила дверь, я спросил ее, отчего она так замешкалась. Она со смущенным лицом отвечала, что не слышала, как я стучался. Я постучал еще раз и сказал, ей:

– Но если вы не слыхали, как я стучался, то почему же вы пошли отворять дверь.

Этот вопрос до того смутил ее, что, не имея достаточного присутствия духа, чтоб отвечать на него, она расплакалась, уверяя, что она не виновата и что барыня приказала ей не отворять дверей до тех пор, пока г. де-Б. не уйдут по другой лестнице, с которой вход в маленькую комнату. Я был так смущен, что был не в силах войти в квартиру. Я решился уйти под предлогом, что у меня есть дело, и приказал девочке сказать барыне, что вернусь сейчас, но не говорить ей о том, что она сказала мне насчет г. де-Б.

Мое огорчение было так велико, что, спускаясь по лестнице, я проливал слезы, не зная еще, каким чувством они вызваны. Я вошел в первую кофейню и, сев у стола, облокотился головой на обе руки, стараясь разъяснить себе, что происходило у меня в сердце. Я не смел повторить того, что сейчас только слышал; мне хотелось смотреть на это, как на обман чувств, и два или три раза я был уже готов воротиться домой, не показывая вида, что обратил на это внимание. Мне казалось до того невозможным, чтоб Манон изменила мне, что я боялся оскорбить ее подозрением. Несомненно, я обожал ее; но я представил ей не более доказательств любви, чем она мне: почему же мне обвинять ее в том, что она менее искренна и не столь постоянна, как я? Что могло ее заставить обмануть меня? Не прошло и трех часов, как она осыпала меня самыми нежными ласками и с восторгом принимала мои; я знал свое сердце не лучше, чем и ее!

Нет, нет! – повторял я, – невозможно, чтоб Манон изменила мне! она знает, что я живу только для нее; она прекрасно знает, что я ее обожаю! Не может же это возбудить ее ненависти.

Впрочем, посещение и уход украдкой г. де-Б. приводили меня в смущение. Я вспомнил также небольшие покупки Манон, которые, казалось мне, превосходили наши теперешние средства. Все это как будто попахивало щедростью нового любовника. А высказанная ею уверенность в неизвестных мне источниках доходов! Мне трудно было объяснить эти загадки в том благоприятном смысле, какого желало мое сердце.

С другой стороны, с тех пор, как мы жили в Париже, я ее почти не выпускал из виду. Занятия, прогулки, развлечения, – всюду мы были вместе. Боже мой! даже разлука на минуту сильно бы опечалила нас. Нам беспрерывно требовалось повторять, что мы любим друг друга; без этого мы умерли бы от беспокойства. Итак, я не мог вообразить себе почти ни мгновения, когда бы Манн была нанята не мной, а кем-нибудь другим. Наконец мне показалось, что я нашел разгадку этой тайны.

У г. де-Б., – сказал я самому себе, – крупные дела и большие сношения; родственники Манон могли отдать ему деньги на хранение. Она, быть может, уже получала их от него; он принес ей еще денег. Она, без сомнения, хотела позабавиться и скрыла это от меня, чтоб потом приятно поразить меня. Быть может, она и сказала бы мне об этом, войди я, как и всегда, вместо того, чтоб идти сюда плакаться на судьбу. Она, по крайней мере, не станет скрытничать, когда я сам заговорю с нею о том.

Я до того укрепил себя в этом мнении, что оно было в состоянии значительно уменьшить мою печаль. Я тотчас же пошел домой. Я обнял Манон с всегдашней нежностью. Она приняла меня очень хорошо. Мне хотелось сначала открыть мои соображения, которые более чем когда, казались мне верными; но я удержался, в надежде, что, может быть, она предупредит меня, рассказав все как было.

Нам подали ужинать. Я с веселым видом сел за стол; но при свете сальной свечи, которая стояла между нами, мне показалось, будто я вижу печаль в лице и глазах моей милой любовницы. Эта мысль обеспокоила меня. Я заметил, что взгляды ее останавливаются на мне иначе, чем всегда. Я не мог разобрать, была ли то любовь, или сожаление, хотя мне казалось, что то было нежное и томное чувство. Я смотрел на нее с тем же вниманием, и, быть может, ей было тоже трудно судить по моим взглядам о состоянии моего сердца. Нам не шли на ум ни разговор, ни еда. Наконец я увидел, как слезы полились из ее прекрасных глаз. Коварные слезы.

– О, Боже! – вскричал я, – вы плачете, милая моя Манон, вам горько до слез, и вы ни слова не скажете мне о своих страданиях.

Она отвечала только вздохами, которые усиливали мое беспокойство. Я встал, весь дрожа; со всем пылом любви, я заклинал ее сказать мне, о чем она плачет; осушая ее слезы, я сам проливал их; я был скорее мертвецом, чем живым человеком. И варвар был бы тронут проявлениями моей печали и страха.

В то время, когда я весь был занят ею, я услышал, что несколько человек поднимаются по лестнице. Потихоньку постучали в дверь. Манон поцеловала меня и, вырвавшим, из моих объятий, быстро вошла в свою комнату и заперла за собой дверь. Я вообразил себе, что одежда у нее была несколько в беспорядке и она желает скрыться от глаз посторонних, которые стучались. Я сам пошел отворять им.