Наконец-то сбывались его самые сокровенные мечты!

Теперь он сможет заняться именно тем, чему его учили в течение долгих лет службы в армии. Он будет общаться с самыми разными людьми — ведь не зря же он столько времени корпел над изучением различных диалектов, на которых разговаривают многочисленные народности, населяющие Индию.

«Только зря тратишь время, Уорд», — подтрунивали над ним друзья-однополчане, когда он вместо того, чтобы играть в поло, терпеливо занимался в библиотеке.

Они посмеивались над ним, когда он засиживался допоздна, зубря санскрит, вместо того чтобы пойти с ними выпить.

Сейчас Кельвин был рад тому, что наконец-то все полученные им знания найдут нужное применение.

Теперь он обретет такое положение, при котором сможет воплотить в жизнь многие интересные идеи и замыслы, как, например, осуществить более тесное сотрудничество с индийским правительством; открыть клубы, где индийцев принимали бы наравне с европейцами; способствовать более тесной социальной интеграции.

Что касается последнего, то здесь неоценимую помощь может оказать Серафина. Кельвин уже успел заметить, с каким дружелюбием и непринужденностью она общается с женщинами-индианками.

Дел предстоит очень много! Кроме того, у таких новаторских идей наверняка найдется немало противников среди консерваторов.

Но попытаться все же стоит.

— Бог не оставляет меня своей милостью, — пробормотал Кельвин.

Размышляя, он подошел к столу.

Увидев, что тот сервирован лишь на одного человека, спросил слугу:

— Госпожа завтракает у себя в комнате?

— Госпожа уехала, сагиб.

— Уехала? — переспросил Кельвин.

Он попытался припомнить, говорила ли ему вчера Серафина о какой-то запланированной на утро встрече.

Так ничего и не вспомнив, решил, что слуга его неправильно понял.

— Я спросил, — медленно повторил он, — завтракает ли госпожа в своей комнате.

— Нет, сагиб.

И, видя, что Кельвин ждет от него какого-то объяснения, добавил:

— Госпожа уехала очень рано, как только наступил рассвет.

Кельвин поднялся из-за стола.

Он не понимал, что слуга пытается ему втолковать. Затем, не задавая больше вопросов, он вышел на залитый солнцем двор и поднялся по мраморной лестнице на балкон.

Он постучал и сразу распахнул Дверь в спальню Серафины.

Комната была пуста!

Кровать заправлена, но дверца шкафа открыта, и в нем висело всего несколько платьев.

Внезапно Кельвин почувствовал какой-то безотчетный страх.

Должно быть, Серафина отправилась навестить раджмату, решил он, однако никак не мог взять в толк, почему она ему об этом ничего не сказала.

И тут взгляд его упал на туалетный столик. На нем лежало письмо.

Еще не прочитав его, Кельвин понял, что оно адресовано ему. Он взял в руки конверт, но открывать его не решался.

Наконец медленно-медленно вытащил из конверта листок бумаги и прочитал:

«Теперь, когда у вас есть все, чего вы хотите, я возвращаюсь к отцу. Прошу вас, не пытайтесь меня остановить. Я понимаю ваши чувства и могу лишь поблагодарить вас за то, что вы были так добры ко мне.

Серафина».

Буквы плясали у Кельвина перед глазами, и он с трудом разобрал написанное. Потом поднял голову и обвел глазами комнату, в которую он вошел впервые со времени их пребывания во Дворце-на-озере.

Это была прекрасная комната с белыми стенами, которая как нельзя лучше подходила Серафине.

В ней царила прохлада и витал едва ощутимый аромат ее духов, который был уже хорошо знаком Кельвину.

Решительно сжав губы, он вышел из комнаты.

Войдя в гостиную, послал за слугой Яханом.

— Почему вы мне не доложили, что госпожа уехала сегодня рано утром? — спросил он.

— Госпожа приказала не будить вас, сагиб.

— Кто с ней поехал?

— Только Амар.

— Амар сказал, куда они направляются?

— Нет, сагиб.

— Я уезжаю, и ты отправишься со мной! — приказал Кельвин. — Поедем верхом. Возьми все необходимое для ночевки.

— Слушаюсь, сагиб. Мы вернемся?

— Непременно вернемся! — решительным голосом ответил Кельвин.

Полчаса спустя они выехали из дворца — Кельвин на одной из тех лошадей, что подарил ему магараджа.

Это было великолепное животное с примесью арабских скакунов. В конюшне Кельвин попросил дать ему лошадь и для слуги.

— Есть еще только одна лошадь, которая может сравниться с вашей, сагиб, — сказал ему конюх. — И она тоже принадлежит вам.

Лошадей оседлали и надели на них уздечки, но не те, украшенные золотом и серебром, что подарил магараджа, а самые обыкновенные.

Яхан приторочил к седлу скатанное одеяло, и они отправились в путь, сразу же взяв такую скорость, какой нужно было придерживаться во время столь долгого путешествия.

Он понимал — придется ехать быстро, если он хочет нагнать Серафину до того, как она доберется до Бомбея и на первом же корабле уплывет в Англию.

Если ей это удастся, пройдет много недель, прежде чем он с ней снова увидится. Поэтому было крайне важно догнать Серафину, прежде чем она доберется до Читогара.

Кельвину не составило труда выяснить, куда именно Серафина направляется и какое средство передвижения выбрала. Оказалось, что она едет в необычайно распространенной в Индии легкой двуколке, запряженной одной лошадью.

Следовательно, передвигается она с довольно приличной скоростью, а поскольку она отправилась в путь в половине пятого утра, то уже успела преодолеть приличное расстояние.

Кельвин был достаточно опытным всадником, чтобы не брать с места в карьер, как бы ему этого ни хотелось. Наоборот, они с Яханом сдерживали лошадей до тех пор, пока те не перешли на спокойный аллюр, не слишком утомительный ни для лошади, ни для всадника.

К счастью, после того как они выехали из Удайпура, дорога на Читогар шла в основном по равнине и лишь изредка по пологим холмам.

Кельвин поймал себя на том, что снова и снова мысленно возвращается к тем событиям, которые произошли с ним после его женитьбы.

И пришел к печальному выводу — в том, что случилось, ему некого винить, кроме себя.

Ему следовало бы догадаться, что Серафина расценит его слова после получения телеграмм по-своему и вовсе не так, как думал он. Нужно было тотчас же пойти за ней, как только она вышла из гостиной.

А после того, как пурдхан уехал, нужно было зайти к ней в спальню и непременно разбудить ее, если, конечно, она и в самом деле спала.

«Какой же я был дурак!» — честно признался себе Кельвин.

Единственным оправданием ему могло служить только то, что, хотя он и обладал огромным опытом общения со светскими женщинами, Кельвин никогда не встречал ни одной, похожей на Серафину.

Женщины всегда считали его неотразимым и совершенно ясно давали понять, что готовы на все, что он только пожелает.

Серафина же с первого дня их знакомства напомнила ему олененка, которого он в детстве пытался приручить.

Сначала тот в страхе убегал от Кельвина, стоило ему только приблизиться. Потом старый лесник-цыган объяснил маленькому Кельвину, что сначала олененок должен к нему привыкнуть.

Кельвин вспомнил, как часами, не шелохнувшись, просиживал под деревом в лесу, наблюдая за тем, как олененок подходит все ближе и, наконец — так близко, что до него можно дотронуться рукой.

Однако одного неосторожного движения или вздоха оказывалось достаточно, чтобы его напугать, и тогда он стремглав уносился прочь, и Кельвину приходилось начинать все сначала.

Не один месяц потребовался ему, чтобы приручить олененка, но наконец настал день, когда тот начал есть у Кельвина с руки и подходить к нему на зов.

Кельвин вспомнил, какое это было нежное, грациозное создание, с длинными, стройными ногами и огромными глазами. Такой же грациозной казалась Кельвину и Серафина.

Никогда в жизни ему не доводилось видеть такую изящную женщину, и ни одна женщина не смотрела еще на него с таким страхом.

Удивительно, но она улавливала малейшие нюансы его настроения. Не раз Кельвин замечал, что, когда он заходит в ее комнату, Серафина настороженно поглядывает на него из-под опущенных ресниц, пытаясь определить, не сердится ли он на нее.

Выжидающе глядела она на него и тогда, когда ждала, что он похвалит ее платье либо с одобрением отнесется к словам, сказанным ею в беседе с другими людьми.

Во многом она оставалась еще совсем ребенком, и в то же время Кельвин никогда еще не встречал женщину, способную настолько глубоко проникать в суть вещей и высказывать такие оригинальные идеи.

Он вспомнил, что на пароходе они обсуждали самые серьезные темы, связанные с религией, философией, психологией.

Кельвину никогда бы и в голову не пришло, что молодой женщине такие темы могут показаться интересными. Он был удивлен, что она не только может иметь о них хоть какое-то представление, но и разбирается во многих вопросах.

А с какой добротой Серафина относилась к людям! Кельвин не переставал этим восхищаться. Она всегда искала в словах более глубокий смысл, постоянно выискивала причины, по которым совершен тот или иной поступок.

Полуребенок, невероятно чистая и невинная…

«И уж, конечно, любой мужчина может только мечтать о такой жене», — размышлял Кельвин, пока лошадь уносила его все дальше и дальше.

Он вспомнил о магарани и пришел к выводу, что во многих отношениях Серафина напоминает индийских женщин — такая же женственная, милая, преисполненная сострадания к людям.

Ее постоянная готовность учиться выгодно отличала ее от девушек-англичанок ее круга, которые были высокомерны, самоуверенны и не прислушивались к чужому мнению.

Только теперь Кельвин понял, как несчастна была Серафина, как она страдала, и все из-за его глупости!