С тех пор все его дни проходили, – как и следовало ожидать, в тяжком труде: утром в храмовой школе, где он занимался любимым делом, днем за черной работой, которая становилась ему тем более ненавистна, чем строже за нее спрашивали.

Иной раз он жалел, что отказался учиться на писца, как предлагал ему с самого начала жрец, который был его учителем, – ведь писцу никогда не приходится заниматься черной работой, стоя на локтях и коленях. Писцов освобождают от всякого физического труда, они только и знают, что ходят по пятам за хозяином, записывая все, что он прикажет, или сидят на базарах, дожидаясь, когда кто-нибудь наймет их написать письмо. Однако в самой глубине своего существа Сенмут знал, что стать писцом – значит зачахнуть и умереть, ибо тогда ему придется отказаться от живущей внутри него силы, которая заставляет его жаждать лучшей, более достойной судьбы. «Но какой?» – устало спросил он себя, поднимаясь с соломы и нащупывая в потемках плащ. Уж конечно не надзирателя за жрецами, филарха, который проводит свои дни в лихорадочной беготне по храму, следя за тем, чтобы все делалось как положено и в срок.

«Когда я впервые увидел этот город с его горделивыми башнями и величественными колоннами, мощеными улицами и бесчисленными статуями, то думал, что знаю. Тогда я бродил по нему долгими вечерами, заходил в таверны и пивные, спускался в доки; следил за рыбаками, которые, поливая свои верткие папирусные лодчонки отборной бранью, направляли их к берегу, чтобы найти лучшее место для причала; наблюдал за ремесленниками, которые работали прямо на берегу, не отходя далеко от своих лодок; видел, как загоняют на помост рабов для продажи и несут в роскошных носилках богачей. Я смотрел на все это со стороны, вечно чужой. Теперь я больше не смотрю. Четырнадцать лет у меня позади, и, может статься, пять раз по столько же впереди. А я уже в тюрьме».

Он запахнулся в плащ, вышел босой из кельи и бесшумно зашагал мимо таких же комнатенок, двумя рядами протянувшихся вдоль длинного коридора. Светила луна, расплескивая холодное сияние между колоннами, так что он хорошо видел, куда ступает. У дверей филарха он остановился взглянуть на водяные часы. До рассвета еще пять часов. Улыбнувшись, когда храп молодого начальника донесся до него из-за дверей, Сенмут миновал остаток коридора и тенью скользнул во двор. Тяжелая громада храма надвинулась слева, хотя на самом деле до него надо было пройти еще целый квартал жреческих келий и плантацию сикоморов. Юноша поспешно повернул в другую сторону, зная, что даже в этот час близ храма можно с кем-нибудь встретиться. Ему нужны были кухни и какая-то еда. Ворчливый протест желудка гнал его вперед. Миновав последнюю комнату, Сенмут свернул за угол, прочь из священных пределов. Несколько минут размеренной ходьбы – и он уже находился у другой группы строений. Бесшумно проскользнул он между темных конических силуэтов зернохранилищ и нырнул в низенькую дверку, которая предваряла кухни. За ней оказался узкий коридор, по которому изо дня в день ходили нагруженные зерном рабы. Тьма была кромешная. На ощупь юноша сделал еще несколько шагов и вдруг очутился в большой, хорошо проветриваемой комнате со множеством высоких оконных проемов, сквозь которые внутрь лился свет луны. Прямо перед ним в стене зияла черная дыра – начало пути, по которому повара с пищей для бога попадали прямо в храм. Повсюду чувствовался легкий запах жира. Юноша двигался осторожно, ведь повара и прислуга спали неподалеку. Слева от него стояли два высоких каменных кувшина, один с водой, другой с пивом, специально поставленные здесь, чтобы их содержимое остужалось на сквозняке. Он подхватил кувшин поменьше, стоявший между ними, и замешкался на миг, не зная, на что решиться; разбушевавшаяся жажда подсказала ему выбрать воду. Он потихоньку сдвинул деревянную крышку с одной из цистерн, зачерпнул, жадно и быстро выпил, поставил на место кувшин, так что тот даже не звякнул. Потом двинулся вдоль столов, снимая крышки и поднимая полотенца, и почти сразу же обнаружил пару жареных утиных ног и половину плоской ячменной лепешки. Подумал, что вряд ли кто-нибудь хватится этих крох в том гигантском количестве еды, которую распределяли между служителями бога каждое утро. Оглянувшись напоследок, чтобы удостовериться, что оставляет все как было, он сунул еду в складки плаща и тем же коридором тихонько вышел на воздух. Постоял с минуту, раздумывая, стоит ли возвращаться с едой к себе в келью, но зная, что там сейчас жарко и темно, как в печке, решил пойти в храмовый сад, где стражники, вышагивающие ночь напролет по тропинкам, ведущим к священному озеру, едва ли заметят его среди деревьев. Зная, как часто они там проходят, когда» сменяется караул, и какие маршруты предпочитают, юноша затаился в тени колонны и переждал, пока первые двое, оживленно болтая, прошли мимо. Когда их спины поглотила ночь, он бесшумно пересек аллею и нырнул в долгожданную тень пальмовой рощи.

Перебегая от дерева к дереву, Сенмут нюхал воздух. Деревенский мальчишка до мозга костей, он чуял близящуюся перемену погоды, и ему не нравилось то, о чем сообщали его ощущения. У самой земли воздух был так душен и вязок, что дыхание давалось почти осознанным усилием; идти можно было только как сквозь воду. Зато над черными, трепещущими пальмовыми ветвями царило беспокойство, легкая пелена облаков частично скрыла звезды. Он знал, что это означает. Не часто случалось, чтобы хамсин продвигался так глубоко на юг, но юноша был уверен, что инстинкты его не обманывают. Не пройдет и нескольких часов, как горячий разрушительный ветер начнет ворошить песчаную поверхность пустыни. И пока он сам себя не выдует, людям останется лишь запереть двери, закрыть ставни и ждать. А потом? У него вырвался стон. Еще больше черной работы: надо будет выметать песок из каждой щелочки каждого храмового здания, в которое занесет его ветер.

Выбрав мощное дерево с пузатым стволом, Сенмут сел и прижался спиной к тому боку, который был обращен в противоположную от тропы сторону. Вдалеке дрожала тонкая серебристая полоска света, отражение луны в водах озера Амона, но ни храма, ни башен вздымающихся позади него строений из укрытия видно не было. На какое-то время юноша попал в мир тишины, нарушаемой лишь шелестом листьев, которые, казалось, дружески приветствовали друг друга во мраке, и их шуршание успокоило его. Вынув из складок плаща утиную ногу, Сенмут радостно впился в нее зубами и стал есть, наслаждаясь каждым проглоченным куском, ведь он работал, точно раб, и был всегда голоден.

Несколько минут спустя он отшвырнул в сторону дочиста обглоданные косточки и принялся за хлеб, который оказался немного черствым, но от этого не менее вкусным. Едва юноша подобрал последние крошки, упавшие на его плащ, и уже собрался им же вытереть рот, как вдруг чутье, обострившееся за те долгие ночи, что он пас коз на кишащих хищниками холмах, близ которых стояла ферма его отца, заставило его насторожиться. Он сел прямо, его сердце бешено колотилось. Сперва он ничего не услышал. Но, уже почти успокоившись, он уловил тихие шаги по траве и приглушенный шепот. Легко и бесшумно он вскочил на ноги, вжался всем телом в шершавую кору дерева и плотно запахнулся в плащ. Голоса приближались, все так же перешептываясь. Он глубже забился в тень, сливаясь с деревом и ночью, пока его учащенное дыхание не выровнялось, уподобившись тишине вокруг. Именно так подкарауливал он больших кошек, которые приходили за козлятами. Быстрота реакции его и спасла, ибо всего через несколько секунд двое в плащах с капюшонами остановились прямо под его деревом, в нескольких шагах от того места, где стоял он. Хотя он не смел и шевельнуться, чтобы посмотреть, кто это такие, было понятно, что пришедшие не стражники. Не было слышно лязганья железа о железо; кроме того, стражники не стали бы хорониться и разговаривать шепотом. Эти же двое подкрались так незаметно, что едва об него не споткнулись. Он зажмурился изо всех сил и обратился с краткой молитвой к Хонсу. Хоть бы они поскорее ушли, пока его дрожащие от напряжения мышцы не подвели его и не заставили пошевелиться. Дышал он по-прежнему неглубоко и тихо, усилием воли заставляя легкие работать медленно. Те двое, бесформенные во мраке ночи, стояли друг к другу лицом, до него доносились обрывки их разговора.

– Рано или поздно Единый огласит свою волю. Какой у него выбор? Он не вызовет Ваджмоса или Аменмоса. Не сможет. Они солдаты. Они слишком давно не бывали в столице и ничего не знают об искусстве правления. Кроме того, их кровь. Право молодого Тутмоса вернее, чем их.

– Но он всего лишь мягкотелый, избалованный, безмозглый щенок.

– И все же я повторяю: выбор падет на него. Других нет. То, что нравом он пошел в свою благородную мать, не просто несчастье – это катастрофа. Долгие годы фараон, да живет он вечно, правит тяжелой рукой, подчинив себе многие народы. Не мы одни пострадаем, когда двойной венец возляжет на голову Тутмоса.

– Ты богохульствуешь!

– Я говорю правду. Будь у нас достойная соправительница, что-то еще можно было бы спасти, но кто может узаконить право Тутмоса на престол? Ее высочество Неферу все на свете отдала бы, лишь бы уйти от ответственности, которую налагает положение супруги фараона. Спокойная жизнь – вот все, чего она желает. Великий рычит и фыркает, как загнанная в угол кошка, а сделать ничего не может.

– Но мы же не можем отравить царского сына! К тому же единственного, оставшегося в живых! Великий не успокоится, пока наши собственные мозги не брызнут на пол Амона!

– Тише! Разве я говорил что-нибудь подобное? Прежде всего мы должны оставаться реалистами. И все же есть способ выиграть то, что нам нужно, – время.

– Ее высочество царевна Неферу?

– Вот именно. Пройдет еще несколько лет, прежде чем маленькая царевна превратится в женщину, но уже сегодня она обещает стать всем тем, что только может пожелать видеть в своей супруге фараон. Покуда она растет, сердце фараона будет спокойно.

– А если сам фараон отправится к богу?