Виктория Миллиан - Идеальный партнёр

 - А когда мы вошли в первый раз и глаза привыкли к полумраку, мы буквально чуть не свалились на пол, - Лора уже не могла удержаться от смеха при воспоминании и дёргала непонимающего Хайнца за руку.

 - Представляешь, там, среди плакатов, висел огромный портрет Ленина. И никто: ни хозяин, ни обслуга - не имел ни малейшего понятия, кто это!

 Хайнц слегка пожал плечами: что здесь такого?

 - Ах, ты несоветский! Ты не чувствуешь, что для нас это было! Набившая оскомину пропаганда в Совке, но в Монреале! Мы стали допытываться, почему же он тут висит, великий вождь мирового пролетариата, если никто даже не подозревает, кто это. И хозяин невинно пояснил: господин руку так выразительно держит на дверь, а там - лестница на этаж кухни и туалетов. О, Хайнц! Мы так хохотали, что пришлось немедленно последовать за перстом Ильича!

 Лора, всё ещё смеясь, стала вспоминать другую историю из Монреаля. Хайнц любил её истории. Хотя на самом деле ему было почти всё равно, что она рассказывает, лишь бы смеялась. Ну, что ему Ленин... Лишь бы смеялась.

 - Мы сели у окна. Потом всё время туда садились. А в первый раз ещё не успели заказать, а нам уже принесли светлое пиво и солёные оливки. Официант подмигнул: это вам передали мужчины с того столика. Мы посмотрели и увидели за единственным большим круглым столом, прямо под портретом Ленина, компанию Махмуда. Мы так и не заказали ничего сами. Следующий раз Ален опять принёс и многозначительно указал на веселившихся ребят. А мы пошли с условием сидеть независимо, как будто не знаем друг друга. Но тут Динка не выдержала и говорит: "Не удивляйся, это НАШ муж." - Тогда уже и Ален захохотал и помчался в сторону кухни!

 Они медленно брели по сияющему пустому пляжу, обходя пронумерованные шезлонги. Хайнц неожиданно сказал:

 - Ты с такой добротой рассказываешь обо всех: русских, евреях, французах. Ты только немцев не любишь.

 - Неправда!

 - Ну кроме одного, разве что.

 - Хайнц, немцы - чувствительные и даже сентиментальные люди, но испорченные своим чрезмерным пристрастием к правилам и организации. Ты понимаешь, о войне я не говорю. Хотя там, может быть, именно эта смесь и была самым страшным... Но это обсуждать неинтересно.

 Хайнц сел в шезлонг. Лору он одел, а сам замёрз и теперь укрылся от ветра, который прошивал его насквозь. Он смотрел на песок, не желая показать Лоре слишком блестящие, надутые ветром глаза. Её последнее замечание его задело. Но она, похоже, не заметила и продолжала:

 - Нам преподаватель истории рассказывал, что во время подавления Веймарской республики рабочие отряды не поехали на помощь, так как не было денег на билеты. А когда полиция разгоняла демонстрацию, то в парке все бегали по дорожкам вокруг клумб. Рабочих избивали дубинками, но ни одно растение не помяли. Ни те, ни другие.

 - Лора, перестань. Это карикатура. Я не верю, - он замолчал, а потом продолжил, (в голосе его звучала настоящая обида):

 - Правила организуют жизнь, делают её легче, удобней для всех, кто живёт рядом. Всякое развитие - это повышение организации. Вспомни, ты ведь сама мне приводила пример из физики. Как это слово?

 - Энтропия. Её понижение. Но...

 - Подожди. Не повторяйся; я помню всё, что ты мне говоришь. Ты для меня слишком важна, я помню каждую твою фразу! Конечно, жизнь богаче правил. Но правила - это необходимые самоограничения, скобки. Мы, немцы, большинство из нас, умеем за них выйти, когда нужно. Но, милая моя, чтобы выйти за скобки, надо вначале их иметь!

 Теперь он смотрел на неё. Она села рядом и провела рукой вдоль носа.

 - Нет, - сказал он, - это ветер.

 - Хайнц. Я хотела тебе рассказать... Я не знала, как это рассказать...

 И она рассказала ему. Это была история её бабушки. Но тогда, во время войны, бабушкой она не была. Галька Мирошниченко была тогда ненамного старше Лоры, такая же маленькая и хрупкая, дважды уже вдова от двух войн, с пятью детьми на руках. Теперь у неё в доме возле Луганска на постое стояли немцы, второй муж погиб в первый месяц войны, а старший, любимый сын от первого брака - красавец, умница, политрук Красной Армии, коммунист - пропал без вести.

 Лора рассказывала, а Хайнц, не отрываясь, смотрел на соседний шезлонг номер 215. Почему-то он на всю жизнь запомнил номер шезлонга напротив.

 - Бабка у меня была настоящая хулиганка. После того, что ей пришлось пережить, она уже ничего не боялась. Я помню, как она ругалась с соседом-коммунистом после того, как покрестила в церкви - тайно от родителей - меня, свою внучку, и его собственных мальчишек-близнецов: "Ничего вы мне не сделаете! Мне немцы ничего не сделали!"

 - Хайнц, - продолжила Лора, поворачивая его лицо к себе, - я не представляю, как я могла забыть. Я ведь эту историю знаю с тех пор, как помню себя. Но здесь, в Германии, не вспоминала ни разу! Выпало из памяти, не знаю почему...

 А бабка, знавшая немного по-немецки ещё с прошлой оккупации, показала стоявшему на постое молоденькому немцу-офицеру фотографию своего любимого сына в форме политрука Красной Армии в надежде, что немец его где-нибудь видел. Ведь "пропал без вести" - не значит погиб. Может, в плену? Может, кто-нибудь видел...

 - Немец так испугался: "Матка, ты с ума сошла! Я же должен расстрелять и тебя, и всех твоих детей! Спрячь эту фотографию и никому не показывай! Никогда! Подо что ты меня подводишь? Меня же самого расстреляют, если узнают, что я тебя отпустил!"

 Лора расстегнула куртку и обняла Хайнца, пытаясь согреть, унять его дрожь.

 - Поехали домой, - сказал Хайнц Эверс. Его вдруг поразила мысль, что это мог быть его отец.

 Они уехали. И дома любили друг друга до глубокой ночи.

 В понедельник погода переменилась. Утром Хайнц готовил кофе, а Лора вышла из ванной и стала у окна, глядя, как ветер мотает побеги плюща, увивающего балкон. Пол балкона укрывали лепестки каких-то розовых цветов. Шёл дождь, крыши дальних домов еле виднелись в туманной сырости. Хайнц подошёл и обнял её за плечи:

 - Оденься. Прохладно. Кстати, что такое кашнэ?

 - Шарф. Давай съездим на этой неделе в Любек. Со среды погода должна вернуться, - я слышала прогноз, но только на несколько дней. Хочу пофотографировать, пока есть листья на винограде. Там есть одно место. Я точно не знаю где. Но центр маленький. Найду.

 - Поедем в субботу.

 - Нет, на эти выходные мне надо в Дортмунд, у Димки день рождения. Он мой старый друг.

 - Как обычно: дружба между мужчиной и женщиной - это когда он любит её, а она - другого... Хорошо, поедем и в Дортмунд.

 - Нет. Туда я поеду одна.

 - Началось. Почему?

 - Не обижайся. Но там мы действительно будем говорить только по-русски. И даже если переводить, ты всё равно половину не поймёшь: это будут цитаты из книг, фильмов. У нас на Украине осталось общее прошлое. Это - очень много. Извини меня. Поедем в Любек на неделе?

 - Я не могу днём, ты же знаешь.

 - Ничего страшного, я и хочу поснимать вечером. У меня есть одна идея. Будешь мне позировать.

 - Малыш, ты делаешь со мной что хочешь.

 - Жалуешься?

 - Нет. Боюсь немного.

 - Я тоже.

 В среду погода вернулась, и они поехали в Любек. Ещё не начинало темнеть. На краю города, недалеко от выезда на автобан, на обочине у самой дороги Лора увидела игрушечного слона, а рядом - ни души. Она показала его Хайнцу и сказала:

 Стоит на пригорке игрушечный слон,

 А кругом - тишина.

 Стоит одинокий игрушечный слон.

 Кто-то забыл слона.

 - Ты и детские стихи пишешь? - Он знал о её стихах, хоть читать она не хотела, так как переводы на немецкий ей не удались (или она так думала).

 - Нет. Это не мои стихи. Я много детских знаю, потому что читала сыну. Саше.

 - Сыну?! - Хайнц включил аварийные огни и начал съезжать на обочину. - Скажи ещё раз: сыну? У тебя есть сын? А что я ещё о тебе не знаю?!

 Хайнц чувствовал, как сдавило в груди. Мне никогда никто не причинял столько боли, - билось в уме. - Неужели она думает, что я не принял бы её ребёнка?! Что ещё я не сделал и не сказал, чтобы она мне поверила?

 - Лора. Ну не молчи. Скажи что-нибудь. Он что, живёт с твоим бывшим, с сыном Ханны? Где он?

 - Он всё ещё на Украине.

 Хайнц стал открывать дверцу машины. Она схватила его за руку:

 - Куда ты?

 - Мне нужен атлас дорог. Он в багажнике. Я сейчас, не волнуйся.

 Через минуту он вернулся с атласом европейских дорог:

 - Украина. Это через Чехию? Какой это автобан?

 - Сумасшедший, что ты хочешь?

 - Мы сейчас возвращаемся за паспортами и едем за сыном. За Сашей.

 - Нет, Хайнц. Это не нужно. Он приезжает через месяц. Всё уже улажено. Спасибо. Прости меня.

 До Любека они молчали. Уже въезжая в город, он сказал, глядя на дорогу:

 - У меня в последнее время появилось ощущение, что я иду по воде и перестаю чувствовать дно. Всё время до сих пор я его чувствовал, но теперь перестал, а берега уже не видно. Не говори ничего. Обними меня.

 Они посидели так, обнявшись, пока совсем не стемнело. Потом молча пошли искать место, которое Лора хотела снять. Она описала его Хайнцу, и тот сразу понял, где это. Когда-то он тоже это место видел. Как он ориентировался, Хайнц не знал и сам, но выходил он на цель всегда безошибочно.

 Эта фотография потом так и осталась у Эверса: он сидел на белом пластмассовом стуле, на тротуаре, перед увитыми виноградом окнами ресторанчика Weinstube. Поздний вечер, мягко освещённая вывеской листва, и вдруг ярко-жёлтый, бьющий как будто из-под земли свет - совсем рядом с ним. Отпечаток ему достался совсем мелкий, дешевого формата, но снимок был очень качественный, все детали в тени хорошо проработаны. Освещённая неземным огнём мостовая, разные градации зелени листьев, он сам как будто в огне. Лора была хорошим фотографом.