Галина Лифшиц - И в сотый раз я поднимусь

– Не бойся, это не больно, я знаю.

Она вспомнила свои видения и поняла, как придет за ней смерть: как всегда, с удушьем и оцепенением, только сопротивляться ей уже будет не надо – нельзя.

Малышки, держась друг за друга, вошли в спальню и тихонько улеглись – они спали на соседних кроватках.

– Мне все равно страшно, – услышала Саша шелест.

– Закрой глазки и спи, – сказала она нежно, но по-взрослому, как убаюкивала ее тетя.

Потом немножко подождала и авторитетно добавила: «Все будет хорошо», ни на мгновение не сомневаясь в обратном.

Саша долго смотрела, как ее проказливая соучастница испуганно, покорно, обреченно изо всех сил зажмуривает глаза. Вот ушло напряжение, лицо расслабилось, но глаза так и остались закрытыми. Уснула.

Теперь можно было думать о себе: готовиться к смерти. Самое несправедливое и нечестное заключалось в том, что придется оставить тетю. Что с ней, бедненькой, будет, когда она узнает? Но сегодня она еще не узнает, сегодня она еще целый вечер будет жить спокойно, храня в сердце свою большую и теплую любовь.

– Танюсенька, Танюсенька, не плачь обо мне, прости меня, – молила девочка.

Перед глазами поплыла, замелькала сине-красная сетка, и сквозь нее сначала смутно, а потом все четче и четче проступила тетина комната, письменный стол, настольная лампа под зеленым стеклянным колпаком. Тетя сидит, подперев голову, и читает какую-то старинную книгу, переворачивая время от времени ветхие страницы. Саша видит ясно черные буквы, но прочитать ничего не может, хотя давно умеет читать. Девочка стремится взглянуть на любимое лицо и мысленно просит:

– Повернись, пожалуйста. Хочу посмотреть. В последний раз.

Тетя медленно, очень медленно поворачивается и смотрит сквозь девочку куда-то вдаль, глаза ее печальны, как всегда, когда она задумается, но взгляд ясен и спокоен.

Не выдержав напряжения, Саша моргнула, пошевелилась. Видение исчезло. Душу окутал покой.

Обнаружив себя живыми после тихого часа, подруги были обрадованы, удивлены и смущены. Больше всего, разумеется, проявлялась радость. Смущались же они из жалости к воспитательнице: она ведь, бедная, не знала, что именно эти духи окажутся не ядовитыми, а теперь над ней все потихоньку будут смеяться, оттого что она так позорно ошиблась.

Но дальше их ждало открытие.

Оказывается, вовсе воспитательница и не ошиблась.

На прогулке после полдника она громким голосом, не таясь, рассказывала о происшествии нянечке и взахлеб хвасталась, как успешно ей удалось припугнуть нарушительниц.

– Так и сказала: кто выпил духи – умрет, – заливалась смехом изобретательная женщина.

– А им, глядь, хоть бы что, как об стенку горох, – неодобрительно косясь на живых-здоровых виновниц страшного преступления, поддакивала нянька.

Девочки пораженно переглянулись.

– Так это она врала, специально, – догадались обе одновременно.

Саша ощутила что-то очень жесткое и тяжелое под сердцем. Наверное, камнем сжалась ее душа. Души ведь к людям приходят из вечности, где нет возраста и времени. Они уже умеют болеть от стыда и гадливости перед своими и чужими проступками, даже если человек, в котором живет душа, еще мал и названия грехам дать не умеет.

Чтобы как-то избавиться от гранитного холода, Саша вполголоса внятно произнесла:

– Знаешь, по-моему, Лидия Ивановна – дура.

Это было самое плохое слово из всех, что она тогда знала. Услышав его как-то, Танюсенька шлепнула свою золотую девочку по губам и еще долго была сердита. Однако сейчас именно это слово должно было быть произнесено. Камень с души свалился.

Лидия Ивановна тем временем усаживала детей в кружок: наступало время чтения вслух. Воспитательница, очевидно, до сих пор была вдохновлена своей королевской речью и решила придерживаться столь эффективно выбранной днем тематики.

– Великий русский писатель Лев Николаевич Толстой, – торжественно и внятно объявила она, как ведущий цирковое представление.

Казалось, сейчас из-за ее спины покажется крепенький старичок в подпоясанной рубахе и с окладистой бородой и что-нибудь послушно продекламирует, как они это делали на утренниках.

После значительной паузы, видя, что писатель не хочет появляться, воспитательница так же громогласно и многозначительно произнесла:

– «Рассказы для детей».

Вновь слегка помедлив, она с наслаждением приступила к чтению рассказа про то, как папа недосчитался слив и пообещал своим детям, что съевший вместе со сливой косточку умрет. Бедный мальчик, сынок изобретательного папы, конечно, поверил и в смятении душевном объявил, что косточку не съел, но бросил в окошко.

Покончив с назидательным рассказом, воспитательница победно и выжидающе посмотрела на детей, и те, мгновенно поняв, что от них требуется, дружно рассмеялись.

Необыкновенно сблизившиеся за этот день девочки восприняли услышанное несколько иначе.

– Лев Толстой – тоже дурак, – с эпической мрачностью произнесла подружка, возвращаясь к прерванному чтением разговору о Лидии Ивановне.

– Нет! Он – злой, – уточнила справедливая Саша, боясь обидеть самым бранным словом великого русского писателя.

Но на этот раз подруга не сдала своих позиций и к высказанному ранее мнению упрямо добавила еще кое-что.

– Он детей своих не любит, – пророчески гудела она, сама того не ведая повторяя обвинения бедняжки Софьи Андреевны, супруги Льва Николаевича, которые она не раз бросала в суровое лицо почтенному классику во время тяжких семейных ссор.

А на следующее утро на дачу приехала Танюсенька с большой банкой клубники, присыпанной сахаром, чтобы ягоды лучше выдержали дорогу, огромным душистым яблоком и красочно оформленной книгой уже знакомого девочке и близко к сердцу принятого Льва Николаевича Толстого – «Рассказы для детей».

– Не надо, нам уже читали, – отодвинула от себя творение титана мировой литературы Саша, поедая клубнику.

Тетя, счастливая, что ее все-таки пропустили на дачу в неродительский день, даже не удивилась необычному равнодушию своей девочки к печатной продукции, сунула книжку в сумку, продолжая рассказывать о причине неожиданного приезда:

– Сидела целый вечер в тоске и тревоге, все казалось, что ты меня зовешь…

«Значит, услышала», – совсем даже не удивлялась девочка и ближе жалась к своей дорогой, единственной.

Этот короткий жизненный эпизод стал важной вехой.

После него Саша знала, что и после смерти жизнь продолжается.

Серьезное потрясение (а оно было действительно серьезным) подсказало раз и навсегда: не верь чужим словам, пока сама не убедишься в их правдивости.

И самое главное: отныне она никогда не рассчитывала на милость и снисхождение тех, от кого так или иначе зависело ее земное существование.

Конечно, формулы пришли много позже, где там ребенку в пять лет создавать афоризмы. Но знание «не жди пощады и не верь чужому» было прочно заложено в фундамент ее представлений о мире именно благодаря мудрой воспитательнице Лидии Ивановне с ее чарующими духами.

– Не жди пощады, не верь чужому. Стой до конца! – этому она и детей своих учила.

К тому же бывает что-то, помимо слов. То, чему и учить не надо. Почему один человек из страха за себя готов подписаться под любой клеветой на невинного? А другой, вполне благополучный и изнеженный в обычной жизни, держится до конца, умирая мучительной смертью, но не идя на предательство? Разве этому научишь?

Сила духа – откуда она берется? Может, человек с этим уже приходит в мир?

Саша подозревала, что следы судьбы, знаки беды можно разглядеть заранее. Надо только уметь вглядеться и сделать вывод. Но иногда вглядываться совсем не хочется. Все равно ничего не предотвратить. И только задним числом вспоминаешь и ужасаешься своей слепоте. Или – нежеланию видеть.

Почему она, Саша, в период своего настоящего, осознанного счастья, ничего не предчувствуя и ничего не боясь, пришла поутру в свою мастерскую и сделала эскиз в черно-серых тонах, так ей не свойственных? Неясные силуэты черных безликих фигур на фоне серого плачущего неба…

Краски сами распределялись, рука сама водила. Ей даже виделась в этом сюжете какая-то красота, тайна. Тянуло к нему.

И полотно создалось как по мановению волшебной палочки, в считаные дни.

Действительно – в считаные. Потому что дней до начала ее кошмара оставалось ровно два.

Почему она тогда не удивилась этой тьме? И даже тому, как странно быстро нашелся покупатель… Тоже весь в черном. Как вестник беды.

Какие-то истории детства и юности совершенно стерлись памятью. Что-то осталось в виде рубцов или болевых точек. А некоторые эпизоды стали возвращаться по случаю, как неожиданное окончание рассказа, развязка.

Сейчас Саша занимается необычным делом. Она создает гобелены. Вручную. У нее получаются и огромные полотна, уникальные, и небольшие, веселые, дышащие счастьем. Ее фантазия и мастерство вполне востребованы. Странно – пока растила детей, вынуждена была заниматься рутинной работой ради копеечного заработка, а время творчества наступило потом, когда все-все в жизни изменилось.

У Саши своя мастерская в Берлине. Зашел к ней как-то старый приятель, чех, живущий в Париже и зарабатывающий изготовлением деревянных скульптур для садов и парков богатых особ. Наведался не один, со своим знакомым, швейцарским банкиром. С виду сухой и бесстрастный, банкир по-детски обрадовался ярким Сашиным творениям, ходил от одного гобелена к другому, улыбался, дотрагивался, гладил шерстяные ворсинки. Саша почувствовала родственную душу, захотела порадовать гостя, предложила полюбившуюся картину в подарок. На память. Однако деликатный визитер наотрез отказался от такой безрассудной щедрости. Он отобрал несколько гобеленов для своего нового дома и заплатил за них сполна. Швейцарскими франками.