– Тебе очень плохо? Да? Может, за Лейбой в город съездить?

– Спи ты, каторга… – придушенно выругалась она в подушку. – Никого мне не надо! Чихнуть спокойно не дадут, тьфу…

Голос её прозвучал обычно, ворчливо, и Илья, сам измученный штормом, борьбой с волнами и бессонной ночью, уснул в минуту.

А утром Роза, не вставая с постели, хрипло спросила:

– Ты чего по дому толчёшься? В город на базар не идёшь разве? Долго мне на тебя ещё любоваться?

Илья сразу понял, что сегодня он никуда не уйдёт. Шагнув к кровати, он сдвинул рукой с подушки жёсткие от соли, спутанные с водорослями волосы Розы… и мороз пробежал по спине, когда он увидел на постели багряные пятна.

– Роза, это что?

– Дурак… не знаешь, что у баб такое бывает?

– Зачем ты мне голову дуришь! Это не то совсем! От кашля, да?!

– Отвяжись, добром прошу… – глухо проговорила Роза, отворачиваясь к стене.

– Я за Лейбой поехал.

Она не отвечала. Потемнев, Илья сорвал со стены узду и быстро вышел.

Старый раввин Лейба Аронсиони появился в рыбачьем посёлке через два часа, сидя на лошади позади Ильи. Это был старый, благообразный, оборванный еврей, весь обвешанный сумочками, мешочками и узелками с травами и порошками. Диплома врача у Лейбы, разумеется, не имелось, но знахарем он слыл отменным и более или менее успешно лечил любой недуг: от открытых переломов до белой горячки. Когда Лейба, охая и причитая, сполз на животе с крупа буланого, всю дорогу мучившегося от невозможности пуститься рысью (раввин побаивался быстрой езды), он увидел странную картину: перед кабаком Лазаря стояли, сидели и лежали люди. Казалось, целый посёлок явился сюда в разгар дня. Три десятка осёдланных лошадей бродили у коновязи. Кучками стояли непривычно молчаливые женщины. Старый покосившийся плетень плотно облепила ребятня, а Лазарь, сидящий на окне дома ногами наружу, и не думал её прогонять. У самого крыльца, растянувшись в пыли и положив головы на животы жен, лежали приехавшие из Одессы евреи. Было тихо.

– Что за шамес? – вежливо поинтересовался старый раввин, обращаясь ко всем сразу. – Где Роза?

Лазарь слез с окна. Кряхтя, пошёл открыть дверь для раввина. Кое-кто было поднялся, чтобы пойти следом за ним, но Лейба, остановившись в дверях, строго велел:

– Ждите здесь, божьи дети.

– Мне, Лейба! – шёпотом попросил Илья. – Можно мне?

– Сиди тут, босяк!

Тяжёлая дверь захлопнулась. Илья медленно опустился на землю, и во дворе трактира снова наступила тишина, которую изредка прерывало лишь лошадиное фырканье у коновязи. Вскоре в окне появилась седая голова Лейбы.

– Янка, иди сюда!

Худая, маленькая, сморщенная, как высохшая репа, жена Иона, первая в посёлке колдунья, помчалась в дом. С её уходом стало ещё тише. Над морем висел белый шар солнца, к нему неслись, пронзительно вскрикивая, беспокойные чайки. Время ползло бесконечно, Илья уже извёлся, выкуривая третью подряд трубку и без конца сплёвывая от горечи во рту. По земле потянулись, всё удлиняясь, чёрные тени. День перевалил на вторую половину, но никто не думал уходить, словно у сидящих перед трактиром людей не имелось ни своих дел, ни ремесла, ни семей. Даже рыбаки, пропустившие утренний лов, похоже, не думали об этом; даже молочники-молдаване не ехали в город, забыв о пропавшем от жары товаре. Лазарь, вздыхая, уже третий час тёр полотенцем гранёный стакан. Юлька лежала, закинув руки за голову, на земле под грецким орехом и жевала травинку. Цыгане, чудилось, обратились в статуи и даже не отодвигались от палившего их лица солнца.

Наконец взвизгнула дверь. Разом поднялись все головы. На двор стремглав вылетела Янка. Её морщинистое коричневое лицо было заплакано.

– Ну что, ну что? – засыпали её вопросами. Янка, не отвечая, обхватила руками столб плетня и тихо завыла, мотая обвязанной белым платком головой. Илья, бросив в пыль трубку, одним прыжком очутился рядом с ней… Но дверь скрипнула снова, и на крыльцо вышел старый Лейба. Люди хлынули к трактиру.

– Что с Розой, Лейба? – сдавленно спросил Илья.

Слезящиеся глаза старого еврея смотрели поверх голов на слепящее солнце. Лейба молчал до тех пор, пока Илья не зарычал, и лишь тогда нараспев, дребезжащим голосом произнёс:

– Бог один, Илья, и все мы дети его. Он отпускает нас на эту землю, он забирает нас с неё. Против его воли…

– Равви!!! – в голос заорал Илья, впервые в жизни перебив человека старше себя. – Что с Розой?!

Мышиные лысые веки Лейбы задрожали. Он провёл сухими ручками по лицу, по груди.

– Наверное, уже поздно.

По толпе людей прокатился единый вздох. Несколько человек подбежали ближе к крыльцу… и отшатнулись, увидев лицо Ильи, упавшего на колени перед старым евреем.

– Равви! Лейба! Да нельзя же так! Этого и быть не может! Что ты говоришь, она же здоровая, как моя кобыла! Скажи, что ей надо! Вылечи её! У меня деньги есть, много – все твои будут, до копейки, все! Хочешь – отдашь в синагогу, хочешь – Хаву свою замуж выдашь! Лейба! Брешешь ты, что ли, черти бы тебя хвостами задушили?!

– Илья… – Старый раввин опустил руки ему на плечи, и, хотя ладони Лейбы были совсем лёгкими, Илья сразу умолк, склонил голову, оскалил зубы, сдерживая брань. Лейба что-то говорил ему, но Илья уже ничего не понимал. В голове билось одно: поздно… уже поздно… Он повторял и повторял про себя это слово, но поверить, хоть убей, никак не мог. Не мог даже представить, что с Розой, с этой шальной бабой, везде сующей свой нос, всего на свете попробовавшей, ничего не боящейся, случилось непоправимое. И из-за чего?! В море искупалась? Да ведь все они вчера в нём выполоскались, и живы, слава богу… Нет. Нет, Лейба что-то напутал, она отлежится, встанет, и Илья ей шаланду новую купит, пусть ловит свою макрель, пусть хоть на белугу ходит, коли ума нету, только… Только не забирай её, Господи! Да на что она тебе, дура такая?! Закрыв лицо руками, Илья не замечал, что вокруг него стоят, сочувственно гудя, рыбаки, что Лазарь рядом, точно так же упав на колени и обхватив курчавую голову, сквозь зубы ругается на своём языке, что Лейба даёт последние указания плачущей Янке. Потом раввин уехал.

Пять дней пронеслись как один. Роза ни разу не встала с постели. Днём она часами лежала лицом к покрытой трещинами стене, тихая, молчаливая. Время от времени кашляла, кашель переходил в хрип, в протяжные стоны, сгустки крови Роза с силой выплёвывала в стоящий у кровати медный таз для наживки и, натянув на голову одеяло, опять поворачивалась к стене. А ночью металась по развороченной постели, плакала навзрыд, шарила по одеялу, ища кого-то, снова кашляла, снова сплёвывала кровь… Илья, за пять ночей ни разу не заснувший по-настоящему, ловил Розу, обнимал, накрепко прижимал к себе, бормотал какую-то беспомощную ерунду, от которой самому хотелось выть. А в груди уже было холодно: слова старого раввина оказались правдой. Роза угасала день ото дня.

Теперь во дворе трактира постоянно сидели люди. То и дело в маленькую заднюю комнату кто-то осторожно заглядывал; стараясь не смотреть на неподвижную фигурку под одеялом, и робко спрашивал у Ильи: не надо ли чего? Тот молча качал головой. Кроме него, при Розе неотлучно находилась Янка. Она варила какие-то вонючие травы, процеживала настои, на которые Илья даже взглянуть не мог без содрогания; ласково, но настойчиво заставляла Розу выпивать эту гадость. Каждый день из Одессы приезжал на телеге молдаван-молочников Лейба. Он безмолвно входил в комнату, смотрел на забрызганный кровью пол, на красные сгустки в медном тазу и так же не говоря ни слова выходил во двор, где его уже никто ни о чём не спрашивал.

На шестой день Роза отказалась пить Янкин настой. Сначала на уговоры старой молдаванки она лишь качала головой, а когда Янка призвала на помощь Илью, молча и с заметным усилием перевернула стоящую на столе кружку. Резко пахнущая жидкость тёмной струйкой побежала на пол. Илья испуганно смотрел на неё. Затем, сделав над собой усилие, перевёл взгляд на Розу. В теле, лежащем под вытертым, испачканным кровью одеялом, уже не осталось ничего, что напоминало бы прежнюю Чачанку – весёлую, шумную… На постели скорчилась высохшая, костлявая, постаревшая на десяток лет цыганка с серым, осунувшимся лицом. На резко обозначившихся скулах горел лихорадочный румянец. Коричневые, потрескавшиеся губы были плотно сомкнуты.

– Роза… – наконец пересилил себя Илья. – Почему не хочешь пить? Выпей, дорогая, тебе лучше будет. Ведь лучше же становится, правда? Янка хорошо тебя лечит, всё правильно делает, как Лейба научил… Ты этой ночью меньше кашляла, я слышал… Мы с тобой ещё по степи погоняем, ещё кефаль ловить поплывёшь, в залив вчера целый косяк дельфины загнали, Белаш твою шаланду починил…

– Я умираю, Илья, – вдруг спокойно, перебив его, произнесла Роза. – Открой мой сундук, пожалуйста. Достань шаль – зелёную, с маками. Дай сюда. Помоги сесть.

Как во сне, он сделал всё, о чём просила Роза. Помог ей приподняться на постели, подсунул под спину две пёстрые подушки, бережно закутал её острые плечи в нарядную, усыпанную маками шаль, в которой Роза когда-то пела в тульском хоре. Затем она попросила:

– Позови всех.

Стоял вечер, красное солнце опускалось в море, в утёсах уже сгущалась темнота. Над далёкой степью, в сумеречном небе, зависла звезда – та самая, зелёная, которую Илья увидел первый раз в таборе влахов. Во дворе трактира стоял весь посёлок. Уже никто не задавал вопросов, только сотня глаз молча смотрела на появившегося на крыльце Илью.

– Она умирает… – Словно со стороны услышал он собственный голос. – Просит вас всех.

Тишина. Негромкий, тревожный шёпот. Вздох, надрывное причитание, грубо оборванное кем-то на полуслове. Люди потянулись в дом, стараясь не шуметь, не греметь сапогами. Вскоре толпа народа собралась в небольшой комнате. Те, кто не поместился, облепили окна снаружи, заглядывали в дверь. Красный свет пронизывал комнату, дробясь на ободе старого бубна и струнах висящей на стене гитары. Роза сидела на кровати, закутанная в цветастую шаль. Спутавшиеся волосы лежали жгутом на одном плече. На одеяле рядом с ней дрожал красный луч.