Отец Дебендро предпринял попытку вернуть былую славу и богатство. В округе Хорипур жил помещик по имени Гонеш. У него была единственная дочь Хеймоботи. Дебендро женили на ней. Хеймоботи обладала рядом «достоинств» — некрасива, болтлива, косноязычна и себялюбива. До женитьбы Дебендро являлся человеком безукоризненного поведения. Он прилежно учился, был мягок в обращении и искренен. Женитьба погубила его. Спустя некоторое время после свадьбы Дебендро понял, что с такой женой нечего и думать о счастье. Тяга к прекрасному, которая появляется с годами, не находила выхода, стремление к близости с любимым человеком мгновенно исчезало, как только наталкивалось на косноязыкую Хеймоботи. Но бог с ним, со счастьем! Дебендро вдруг понял, что своей назойливой, едкой болтовней Хеймоботи создает в доме невыносимую атмосферу. Как-то она сказала Дебендро очередную резкость, и он, много до сих пор терпевший, не выдержал, схватил ее за волосы и поколотил. В тот же день Дебендро покинул дом и уехал в Калькутту. К тому времени его отец умер, и Дебендро мог чувствовать себя вполне свободным.

В Калькутте он окунулся в самую глубь порока, утоляя свою неуемную страсть к наслаждениям. Его мучили угрызения совести, но он старался не думать об этом. Со временем он перестал терзаться и с удовольствием предавался греху. Но время шло, и наконец Дебендро, великолепно усвоивший светский образ жизни, решил возвратиться в родные места. Он поселился в новом доме и зажил на широкую ногу.

В Калькутте Дебендро многому научился. Вернувшись в Дебипур, он объявил себя реформатором. Прежде всего он основал общество «Брахма-Самадж», в которое вошли многие брахманы, в том числе и Тарачорон. Речи лились без конца. Было сказано немало прекрасных слов о женских школах, однако на деле все выглядело значительно скромнее. Замужество вдов всячески приветствовалось. Несколько вдов из низших каст действительно вышли замуж, но отнюдь не благодаря Дебендро и его друзьям. Дебендро сходился во мнении с Тарачороном насчет необходимости порвать цепи, сковывающие женщину.

— Дайте женщинам свободу! — призывали они в один голос.

В этом отношении Дебендро был чрезвычайно активен, ибо его энтузиазм имел особый смысл.

Возвратившись из Гобиндопура, сбросив одежду вишнуитки и приняв свой обычный вид, Дебендро перешел в соседнюю комнату. Слуга подал кальян, который всегда оказывал на хозяина успокаивающее действие. Дебендро с некоторых пор чтил богиню табачного производства.

О, тот, кто не вкусил от милости этого великого божества, — не человек! О чарующая, о усладительница душ человеческих, да не поколеблется наша преданность тебе! Кальян, на котором ты восседаешь, твои чада, чубуки да трубки, пусть вечно стоят перед нашими глазами. При одном взгляде на них душа обретает райское блаженство. О трубка! О кальян! О ты, извергающий кольца дыма! Изогнувшийся, как змея, готовая ужалить свою жертву! Украшенный серебряной короной! Как сверкает сетчатая крышечка на твоей короне! Как прекрасен твой мундштук, украшенный серебряным ободком и цепочкой! Как приятно булькает прохладная влага в твоем чреве! О, радость мира! Ты рассеиваешь неприятность, покровительствуешь лентяю, восстанавливаешь душевное равновесие обиженного супруга, придаешь смелости напуганной супруге. Разве глупцу понять все это? Разве способен глупец понять твое величие? Ты утешаешь в скорби, отгоняешь страх, ты просветляешь ум, усмиряешь гнев. О благодетельница, дарующая счастье! Пусть неистощимым будет твое царствование в моем доме. Пусть день ото дня все ароматнее становится твое дыхание. Пусть влага в глубине твоей гремит, как гром! Пусть мои губы никогда не расстаются с тобой!

Охочий до удовольствий, Дебендро вдоволь насладился милостями одной богини, однако этого ему показалось мало, и он приготовился воздать должное другому божеству. С помощью услужливых рук появилась батарея бутылок. Около просторного белоснежного ложа на отделанном серебром троне в дьявольском сосуде, именуемом графином, появилось великое текучее божество, цветом своим напоминающее багровое облако на предвечернем небе. Рядом оказалась жертвенная чаша в виде гравированного бокала. Из кухни пожаловал чернобородый жрец с банановым листом в руках, на котором он принес цветы — жаркое из баранины. С глубоким почтением Дебендро Дотто обратился к соответствующей шастре[23] и начал богослужение. Вслед за ним прибыли певцы с табло, сигарой и тамбурином. Они довершили трапезу соответствующей музыкой.

А потом явился изящный юноша одних лет с Дебендро. Это был двоюродный брат Дебендро — Шурендро, по характеру полная его противоположность. Вероятно, за это и любил его Дебендро, ни с кем не считаясь больше, чем с ним. Каждый вечер Шурендро заходил к брату и справлялся о его здоровье и делах. Вид спиртного всегда пугал его, и он старался как можно быстрее уйти домой.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Шурендро, когда они остались одни.

— Плоть — вместилище страданий, — ответил Дебендро санскритской поговоркой.

— Особенно твоя... Ты мерил температуру?

— Нет.

— А как твоя печень?

— По-старому.

— Не пора ли бросить все это?

— Что, пьянство? Я ведь тебе сказал: это мое утешение.

— Что за утешение?! Ведь ты не родился таким, и вполне можешь расстаться с вином. Ты должен бросить пить, ведь многие бросают!

— Ради чего мне бросать? Бросают те, у кого есть другое утешение. У меня же ничего другого нет.

— Но ради жизни, ради спасения души...

— Для кого жизнь — утешение, пусть те и бросают. А что для меня жизнь?

Глаза Шурендро наполнились слезами.

— Но ради всех нас, я прошу тебя: брось! — мягко сказал он.

Дебендро был тронут:

— Ты — единственный, кто хочет вернуть меня на праведный путь. И если я когда-нибудь брошу пить, то только ради тебя и...

— И кого еще? — спросил Шурендро.

— И за упокой моей жены, как только услышу о ее смерти. А пока жизнь или смерть — не все ли равно?

Со слезами на глазах, проклиная в душе Хеймоботи, Шурендро вышел из комнаты.

Письмо Шурджомукхи

«Любезная моя госпожа Комолмони, многие лета!

Как еще мне назвать тебя, не знаю. Ведь теперь ты совсем взрослая, хозяйка! А я все еще считаю тебя маленькой, ведь ты выросла на моих глазах. Я учила тебя первым буквам, а теперь, глядя на твой почерк, мне стыдно за свои каракули. Но что поделаешь? Наши дни прошли. Но если б и не прошли, то как жить дальше?

Как жить?.. Я никому не могу рассказать о том, как мне тяжело и стыдно... Но и молчать у меня уже нет больше сил. Кому сказать «ты», моя духовная наставница? Никто, кроме тебя, меня не любит. С кем, как не с тобой, я могу поговорить о твоем брате?

Я сама себя погубила. Какое мне было дело до того, что Кундонондини умерла бы с голоду? Всевышний помогает людям, может быть, помог бы и ей? И зачем только на свою беду я привела ее к себе в дом?

Когда ты видела эту несчастную, она была еще девочкой. А теперь ей уже больше семнадцати. Я признаю, что она красива. И в ее красоте — мое несчастье.

Единственная моя радость на земле — это мой муж, Ногендро. Все мои помыслы только о нем; все мое богатство — это он. Кундонондини отнимает его у меня. Она лишает меня единственного утешения на земле — любви моего мужа.

Я не могу сказать о нем ничего плохого. Он и теперь самый достойный из людей, и даже недруг не мог бы ни в чем его упрекнуть. Но я вижу, что он из последних сил борется с собой. Когда Кундонондини проходит мимо, он делает над собой усилие, чтобы не посмотреть в ее сторону. Старается не называть ее по имени. И даже бывает резок, часто выговаривает ей без всякой причины.

Но чего же я так беспокоюсь, спросишь ты? Ты — женщина, ты меня поймешь. Если бы Кундонондини была ему безразлична, зачем бы он старался не замечать ее? Зачем бы ему бояться произнести ее имя? Он считает Кундонондини виновницей всего, что творится в его душе, и потому без всякого повода сердится на нее. Он сердится на себя, а не на нее; выговаривает себе, а не ей. Мне нетрудно понять это. Я всегда была словно одержимая, везде и всюду видела только его, по одной его тени могла прочесть любое его желание — ему ли скрывать что-нибудь от меня? А теперь...

Разве я не вижу, что глаза его все время кого-то ищут? Разве не понимаю, что, увидев ее, он старается не смотреть в ее сторону? Сидя за столом, он напряженно ждет, когда Кундо заговорит, — рука с рисом замирает в воздухе. А стоит лишь услышать ее голос, сразу начинает поспешно есть. Мой любимый супруг всегда был весел и внимателен, почему же теперь он так рассеян? Он не слушает, когда я говорю с ним, лишь машинально поддакивает: Как-то, рассердившись, я заявила, что скоро умру. «Да-да», — сказал он. Почему Ногендро так рассеян? Я спросила его об этом, он ответил, что его беспокоит одно судебное дело. Но я знаю, что не это его беспокоит. О судебных делах он всегда говорил с улыбкой.

Как-то раз собрались женщины и заговорили о Кундо, о ее раннем вдовстве, о ее сиротстве, стали жалеть ее. Твой брат был там. Я видела из своей комнаты, как глаза его наполнились слезами, он внезапно повернулся и вышел.

Недавно я взяла новую служанку, ее зовут Кумуд. Иногда вместо «Кумуд» он произносит «Кундо». И ужасно при этом смущается! Отчего?

Я не могу сказать, что он не внимателен ко мне и не нежен. Наоборот, он более внимателен и более нежен, чем раньше. И я знаю почему. Он чувствует себя виноватым передо мной. Ноя понимаю, что в его сердце уже нет места для меня. Внимание — это одно, любовь — другое, и мы, женщины, понимаем, какая пропасть лежит между ними.

Здесь произошел забавный случай. В Калькутте появился какой-то очень большой пандит[24] по имени Ишшор Бидьяшагор, он написал книжку о замужестве вдов. Если занимается подобным умный человек, то кто же тогда глупец? Когда у нас в гостиной появляется брахман Боттачарджо, по поводу этой книги начинается ожесточенный спор. Недавно этот говорун, настоящий баловень матери Сарасвати[25], защищая вдовьи права, выманил у мужа на ремонт тола[26] десять рупий. На следующий день славный служитель выступал уже против вдов: я подарила его дочери на свадьбу пять золотых браслетов. Больше никто не ратует за вторичные браки вдов.