Бонкимчондро Чоттопаддхай - Хрупкое сердце

Ногендро Дотто плыл в лодке. Стоял май — месяц бурь и ветров.

— Смотри, будь осторожен! Начнется буря, причаливай! Ни в коем случае не оставайся во время бури в лодке! — напутствовала Ногендро его жена Шурджомукхи.

Если бы он не согласился, Шурджомукхи не отпустила бы его, а ехать было необходимо — в Калькутте его ждали дела.

Ногендронатх, человек состоятельный, помещик, жил в деревне Гобиндопуре того округа, истинное название которого мы сохраним в тайне. Пусть это будет Хорипур.

Ногендро-бабу молод, ему только тридцать лет; большая лодка, на которой он отправился в путь, являлась его собственностью.

Первые два-три дня все шло благополучно. Ногендро наблюдал за постоянно меняющимся речным потоком. Он видел, как вода то убыстряла бег, то покрывалась рябью, гонимая ветром, то сверкала на солнце, то шумела в водоворотах — неутомимая, бесконечная, капризная. По обе стороны реки тянулись поля, пастухи пасли коров. Один из них что-то напевал, примостившись под деревом, другой курил, еще двое мутузили друг друга. Крестьяне пахали землю, отчаянно браня скотину, и, хотя скотине доставалось больше, кое-что перепадало и соседу-пахарю.

На причалах царствовали женщины с кувшинами, лоскутными покрывалами, истлевшими циновками, с серебряными и медными браслетами на руках, с кольцами в носах, жесткими волосами и телами черными, как чернила. Среди этого скопища женщин нет-нет да и мелькнет прелестная головка, вымазанная речным илом[1]. Кто-то бранит ребенка, кто-то посылает проклятие в адрес отсутствующей соседки, кто-то колотит белье деревянным валиком.

На причалах тех деревень, где живут господа побогаче, можно увидеть представительниц знатных родов. Старушки мирно беседуют, пожилые женщины служат молебен, молодые прикрывают лицо чадрой, а дети визжат, намазываются илом, плавают, брызгаются, собирают цветы для храма, а иногда выхватывают глиняное изображение Шивы[2] из рук какой-нибудь пожилой особы, которая молится так самозабвенно, что не замечает ничего вокруг, и бросаются наутек. Усердно молятся и господа брахманы[3], бормоча молитвы и время от времени украдкой бросая взоры на молоденьких девушек, совершающих молитву.

В небе плывут белые облака, под ними мелькают черные точки птиц. На кокосовую пальму опустился коршун, он с высоты по-царски поглядывает вокруг, намечая очередную жертву. Люди глупые, подобно обитателям болот, толкутся в грязи; люди любознательные, как водоплавающие птицы, ныряют поглубже; а люди легкомысленные порхают в облаках, как птицы.

Первые два-три дня Ногендро осматривался вокруг. На четвертый на горизонте появилось облако. Вскоре оно превратилось в тучу, закрывшую все небо, вода потемнела, верхушки деревьев стали совсем черными, стайки журавлей устремились ввысь, река притихла.

— Причаливай к берегу! — закричал Ногендро гребцам.

Кормчий Рохмот Моулла, совершавший намаз, ничего не ответил. Он впервые выполнял свои обязанности. Тетя его дедушки была дочерью кормчего, Рохмот гордился этим и мечтал стать кормчим. Судьба ниспослала ему наконец исполнение желания... К счастью, молитва приближалась к концу. Природа не обидела Рохмота голосом. Покончив с намазом, он обернулся к Ногендро и рявкнул:

— Не беспокойтесь, хузур[4]! Все будет в порядке!

Отвага Рохмота объяснялась просто: берег был совсем близко, и через секунду нос уже уткнулся в него. Гребцы спрыгнули в воду и веревками привязали судно к причалу.

Вероятно, всевышний не разделял мнения Рохмота. Ветер усилился, грозно зашумел в листве деревьев и вызвал на помощь своего верного брата — дождя. Братья понемногу хмелели, гнули верхушки деревьев, ломали ветки, вырывали лианы, мяли цветы, поднимали громадные волны на реке и творили прочие беды. Один брат сорвал шапку с головы Рохмота Моуллы, другой водопадом скатился с его бороды. Гребцы убрали парус. Ногендро закрыл окна. Слуги остались наверху охранять имущество.

Ногендро оказался в затруднительном положении. Сойти с лодки — гребцы подумают, что трус, бури испугался; не сойти — значит нарушить клятву, данную Шурджомукхи.

«Ну и что же тут такого?» — спросит кто-нибудь. Однако Ногендро считал невозможным поступить так.

Словно прочитав его мысли, Рохмот сказал:

— Хузур, веревки старые, кто знает, чем это кончится? Ветер крепчает, не лучше ли покинуть лодку?

И Ногендро послушался его совета.

Не очень-то приятно торчать на берегу реки во время бури, когда даже крыши над головой нет. Приближался вечер, буря не утихала, требовалось срочно искать убежище, и Ногендро отправился в деревню. Та находилась довольно далеко от реки. Ноги Ногендро увязали в грязи. Вскоре дождь прекратился, ветер стих, однако небо по-прежнему затянуто тучами, значит, к ночи опять мог разразиться ливень.

Непогода приблизила ночь. Уже не было видно ни деревни, ни домов, ни реки. Только деревья, усеянные тысячами светлячков, сверкали так, словно их украшали бриллианты. Время от времени свинцовую гладь небосвода колыхали слабые вспышки молний — так женщина вздрагивает после сильных рыданий. Лягушки радовались прибавлению воды. Откуда-то доносилось стрекотание цикад, неумолчное, как потрескивание погребального костра. Шлепанье дождевых капель о листья и лужи, хлюпанье воды под лапами шакалов, шорох мокрых крыльев птиц — все это сливалось с завыванием ветра в однообразный несмолкающий шум.

Впереди замерцал огонек. Промокший, с трудом подавляя страх перед шакалами, Ногендро шагал по лужам. Через некоторое время, уставший и измученный, он достиг цели.

Это оказался старый кирпичный дом. Внутри его горел огонь. Двери были открыты. Оставив слугу снаружи, Ногендро вошел в дом. То, что он увидел там, ужаснуло его.

Дом был немаленький, однако убранство его свидетельствовало о крайней бедности хозяев. Грязный, разбитый двор кишел совами, крысами и насекомыми. Свет горел только в одной комнате.

Ногендро открыл дверь. В комнате находилось всего несколько вещей, без которых не обходятся ни в одном доме, но и они несли на себе печать глубокой нищеты: несколько глиняных горшков, развалившаяся печь, кое-какая медная утварь — вот, пожалуй, и все. Стены потемнели от копоти, в углах было навалено какое-то барахло, и повсюду тараканы, пауки, ящерицы, мыши.

На смятой постели лежал старик. Все говорило о приближении его последнего часа: его тусклые глаза, дрожащие губы, судорожное дыхание. У постели на кирпиче, вынутом из стены, стоял глиняный светильник. Масло в нем было уже на исходе, точно так же, как жизнь в груди умирающего. Рядом находился еще один «светильник» — девушка, излучавшая свет юности и чистоты.

То ли благодаря неровному, мигающему пламени светильника, в котором почти иссякло масло, то ли потому, что обитателей дома слишком поглощали мысли о предстоящей разлуке, появление Ногендро осталось незамеченным. Остановившись в дверях, он стал прислушиваться к прощальным словам старика. И старик, и девушка были одиноки в этом тесном мире. Когда-то и они знали богатство, имели слуг, друзей. Однако из-за непостоянства щедрой Лакшми[5] постепенно утратили все.

Первой уснула на песчаном берегу реки хозяйка дома. Она не нашла в себе сил перенести зрелище бледнеющих лиц детей, обреченных на нищету, — так увядает лотос, когда его коснется дыхание холодного ветра. Погас свет луны, и за ним стали меркнуть звезды. Сын, наследник, радость матери, в старости — опора отца, взошел на погребальный костер вслед за матерью. Кроме старика и красавицы дочери, никого не осталось в опустевшем, затерявшемся в лесу полуразвалившемся доме. И только друг в друге находили они утешение.

Но пришло время выдавать Кундонондини замуж. Кундо для отца являлась единственной опорой, как посох для слепого, единственным, что привязывало его к жизни. Старик не мог отдать дочь в чужие руки. «Пусть еще поживет со мной, — думал он. — Что будет со мной, если она уйдет? С кем останусь?» Но он не думал о том, что будет с его Кундо, когда его позовут туда. И вот теперь посланец Яма[6] стоит у его постели. Уже пора идти с ним. Что же будет с одинокой Кундонондини?

Каждый вздох умирающего говорил о мучительной боли. Из глаз, которые вот-вот закроются навсегда, неудержимо катились слезы. А у изголовья, словно каменное изваяние, в полузабытьи, не шевелясь и не спуская глаз с отцовского лица, которого уже коснулась тень смерти, сидела тринадцатилетняя девушка. Речь старика становилась все более невнятной, дыхание замерло, глаза потухли. Измученная душа избавилась от страданий.

Кундонондини осталась одна, совсем одна. Она сидела неподвижно, положив голову умершего к себе на колени.

За стеной дома накрапывал дождь, стуча по листьям; завывал ветер, скрипели двери и ставни. Трепещущее пламя гаснущего светильника то освещало лицо умершего, то погружало его в темноту. Масло было на исходе. Ярко вспыхнув еще несколько раз, светильник погас.

Ногендро бесшумно вышел.

— Отец! — позвала Кундо.

Молчание.

«Спит... — подумала она. — А вдруг умер?» Но произнести это слово так и не решилась. Еще мгновение назад здесь лежал отец, теперь это был труп. В темноте от движения опахала в руке Кундо слегка колебался воздух. Девушка уже не могла ни звать, ни думать. Дни и ночи без сна наконец сломили ее. В полудреме промелькнула неясная мысль: «Неужели умер? Что будет теперь со мной?» Но не в силах бороться со сном, она опустила прекрасную головку на тонкие, словно стебель лотоса, руки и тут же уснула на голом, холодном, каменном полу.