– Не плачь, не то в гареме решат, что я с тобой развожусь.

Она услышала даже не смех, а последние слова, не успев осознать всю фразу, ахнула:

– Разводитесь?

Сулейман уже пришел в себя, словно очнулся от долгого тяжелого сна, кивнул:

– Разведусь, если не прекратишь топить мою комнату слезами.

Она счастливо хлюпнула носом, умоляюще глядя на своего Повелителя:

– Не буду…

Потом они просто беседовали, Роксолана рассказывала, что Джихангир научился считать и теперь изводит всех, подсчитывая разве что не волосы на головах. Сулейман смеялся…

Джихангир был их болью и счастьем. Больной от рождения, с искривленной спиной, он не имел надежды стать таким же ловким и сильным, как братья, но был развит в остальном и на удивление доброжелателен. Темные глаза мальчика светились умом, ему было интересно все вокруг, но в этих глазах была постоянная боль и грусть.

Младшего любили все: старшие братья (Селим с Баязидом даже дрались из-за внимания малыша), сестра, тайком таскавшая ему сладости, даже обитательницы гарема, но больше всех родители. Сулейман в младшем сыне души не чаял, потому напоминание о Джихангире наполнило его душу особым теплом.

Удивительно, но разговор о детях пробудил Сулеймана не только к обычной жизни с ее простыми радостями и заботами, но и как правителя. Нечаянно Роксолана нашла ту самую зацепку, что вывела султана из состояния тяжелой спячки, в которой он находился несколько дней после казни Ибрагима.


Сулейман и впрямь проснулся, вернее, очнулся от кошмарного сна. Так бывает.

Ибрагима больше не было, хорошо это или плохо, ничего не изменишь. Следовало жить дальше, не полагаясь на свое второе «я», оно больше не существовало. Сулейман дивился сам себе, в душе соседствовали два чувства – горечи и освобождения. Он лишился самого близкого друга, но вместе с тем сбросил давящий груз его влияния, стал самим собой.

Но теперь наступал момент истины, права ли Роксолана, твердя, что Ибрагим только помогал раскрыться всему, что было в самом Сулеймане? Да и помогал ли, в последнее время больше мешал, давя самим своим пребыванием рядом, своей самоуверенностью, постоянно внушая, что их власть равна, что султан поступает по его советам.


Сулейман отправился в сокровищницу Ибрагима посмотреть, что же сумел накопить его друг за время нешуточной власти.

– Что это? – султан показал на кольцо с огромным рубином, смутно припоминая, что когда-то видел такое на пальце визиря, но потом оно исчезло.

Оказалось – кольцо французского короля, которое тот присылал еще из испанского плена с первыми посланниками. Именно его увидел на руке у визиря Франжипани и понял, что с Ибрагимом дел лучше не вести.

Нашлось столь многое, что казна самого падишаха, в которую перешли сокровища казненного визиря, увеличилась более чем вдвое. Ибрагим был богаче собственного хозяина, причем приобрел все, вернее, получил в качестве даров, за пятнадцать лет правления.

Сулейман ходил по сокровищнице с непроницаемым видом, и даже Роксолане потом ничего не сказал. А вот с Хатидже поговорил.

Сестра пришла тихая и молчаливая, привычно присела, приветствуя:

– Повелитель…

Он ожидал укоров из-за казни мужа и сына, но Хатидже молчала. Женское покорное молчание сродни слезам, в нем слышится сжатое, как пружина, сопротивление.

– Прости, если сможешь…

– Вы не могли иначе, я знаю…

И все, не глядя в глаза, брат и сестра не могли посмотреть даже в лицо друг дружке.

– Возьми из сокровищницы все, что захочешь. Там много всего.

– Не нужно, у меня все есть.

– Где жить будешь, останешься во дворце?

– Нет, если позволите, вернусь в гарем.

Хатидже не стала говорить, что во дворце слишком пусто, гулко и одиноко.

– Дворец останется за тобой, захочешь, можешь вернуться.

– Да, Повелитель.

Несколько мгновений молчали, она уже была готова попросить разрешение уйти, когда Сулейман вдруг выдавил из себя:

– Хатидже, ты ведь была с ним счастлива?

– Сначала была…

Могла бы добавить, что совсем недолго, но не стала.


Разговор с сестрой оставил странное чувство – освобождение и горечь одновременно. Но это было одно из дел, без которых нельзя двигаться дальше.


Кого назначить Великим визирем? Сулейману больше не хотелось ничьего влияния, потому визирем стал Аяс-паша – грузный старик, который постоянно пребывал в прекрасном настроении, готовности приступить к трапезе и… сделать еще одного наследника с очередной наложницей. Зато он явно не намеревался ни во что вмешиваться и уж, упаси Аллах, советовать Повелителю даже какую из подушек подоткнуть под бок!

Назначение любителя гребных гонок и вкусной еды на такой пост означало, что Сулейман намерен сам править империей не только из своего кабинета, но и сидя на троне, на своем месте в Диване и из седла тоже. Теперь султану приходилось самому читать важные бумаги и накладывать резолюции, самому думать о том, как упрочить власть и что изменить. И это уже не были теоретические размышления, он по-настоящему начал править практически.

Вот тогда оказалось, что Роксолана права – Ибрагим не сотворил Сулеймана, он всего лишь способствовал проявлению его собственных качеств, а в последние годы даже мешал.

Сулейман стал править сам безо всяких подсказок разумного грека, и это стали лучшие годы Османской империи, период ее наивысшего расцвета, те самые годы, за которые потомки назвали Сулеймана «Кануни» – Законник, назвали за справедливость, за стремление во всем поступать по закону, за то, что закон стал единым для всех, от султана до дехканина, от чиновника до нищего на Бедестане.


Роксолана радовалась возрождению любимого, Сулейман стал более Повелителем, чем был до того. Сердце трепетало при виде высокого, сильного человека с орлиным профилем, настоящего отражения Аллаха на Земле, в руках которого сосредоточилась огромная разумная власть. Султан стал любим всеми – от его визирей до простых крестьян и ремесленников, потому что старался быть справедливым и постоянным. Именно незыблемость законов и правил, обязательных для всех, повышала доверие к власти. Конечно, оставались и взятки, преступления, и превышения власти, но каждый знал, что существует высшая инстанция для жалоб – султан, который рассудит справедливо.


Жизнь стремительно налаживалась, словно перевалив через большой камень, потекла быстро и беспрепятственно. Забот оставалось много, беспокойства, несмотря на хорошие изменения, меньше не стало.

Роксолана вдруг осознала, что стоит перед выбором. Нелегким, удивительным, которого не было ни у валиде, ни у султанских сестер, ни у Махидевран.

Она стала главной женщиной, пред ней склоняли головы, ей привозили и приносили богатые дары, ей подчинялся беспокойный гарем… Но она не была будущей валиде. Эта удивительная двойственность положения пугала и создавала свои проблемы.

Все одалиски гарема стремились к одному: стать матерью наследника. Лучше, если этот наследник – старший сын султана. Стать валиде – вот мечта любой красавицы, ступившей в Ворота Блаженства. Мечтала ли об этом Роксолана? Конечно, мечтала. Все знали, сколь непредсказуема жизнь, ведь Мустафа тоже не был старшим сыном Повелителя, однако жестокая болезнь унесла жизни двух его старших братьев – Махмуда и Мурада, освободив будущий престол для сына Махидевран. Так же она могла поступить с любым. Нередко судьбе помогали…

И для своего Мехмеда Роксолана хотела возможности наследовать трон. Тогда она стала бы валиде…

Но между нынешним положением султанши и положением валиде лично для нее стояли смерти двух человек – прежде всего, султана, затем Мустафы. С первым она была категорически не согласна, о втором просто не думала или старалась не думать.

Но почему женщина должна становиться соправительницей только в качестве матери султана? Почему помогать править можно только сыну, но не мужу?

Услышь кто-то ее мысли, поразился бы, никогда женщина в гареме о таком не думала. Для всех власть – это власть в гареме в качестве валиде, зачем женщине власть в империи? Да никто и не представлял себе такую власть. Одалиски правили из спален и садов гарема, но только семейными делами, даже если по их наускиванию бывал отстранен или даже казнен кто-то из чиновников, то это всего лишь семейные разборки. Никто из обитательниц гарема просто не представлял, чем занимаются вне его мужчины, кроме охоты и походов, да и о тех имели весьма смутное представление.

Место женщины – гарем, там она словно рыба в воде, там сфера ее интересов. А за Воротами Блаженства любая одалиска, словно рыба на берегу, – долго не проживет.

Роксолана стремилась за эти Ворота. Не потому, что хотела на волю, а потому, что желала видеть мир открытыми глазами, а не сквозь сетку решетки или плотную ткань накидки. Она вдруг поняла, что желает быть рядом с мужем сейчас, а не когда-нибудь рядом с сыном.

Понимание этого пришло бессонной ночью, когда размышляла о постоянной занятости Сулеймана. Султану и впрямь было некогда, казнив Ибрагима-пашу и заменив его безобидным Аяс-пашой, он обрек себя на круглосуточную работу. Помочь бы, но как?

Однажды женщина вспоминала рассказы о Нур-Султан – мачехе валиде Хафсы. Жена хана Менгли-Гирея была настоящей помощницей своему мужу, приняв на себя хлопоты дипломатической переписки, налаживания отношений с соседями и далекими правителями, от которых что-то зависело. Нур-Султан ездила из Крыма в далекую Москву, в Казань, присылала подарки султану и его женам в Стамбул, хан полностью доверял ей. Разве нельзя вот так же?

Роксолана вдруг осознала, что это именно то, чего она жаждет, – не добиваться, чтобы ее сын стал наследником, идя для этого по трупам, не ждать потом смерти султана, как с затаенной надеждой ждет Махидевран, а стать соправительницей сейчас, при Сулеймане, помогать ему. Нет, не лезть во все дела, как Ибрагим, не давать советы, где не просят, не поднимать себя над Повелителем, но найти свое место рядом с троном султана.