— Почему же?

— Потому что я люблю его… он принадлежит мне. Никто не смеет оспаривать моих прав на него… Он мой муж. Не бойся, я не намерена спасать ему жизнь и не заставлю тебя долго ждать… но я отдам тебе его только тогда, когда сама этого пожелаю.

— Ты останешься с ним здесь, в Окоцине?

— Да.

— Распоряжайся как тебе угодно.

— Благодарю тебя… Дай мне насладиться несколькими часами блаженства… Я предчувствую близкий конец — мы заключим собой вереницу наших жертв… Не избежать нам этой участи!.. Я принесу в жертву Солтыка, затем передам тебе Ядевского, а ты уступи мне Анюту Огинскую. Я желаю наказать собственноручно эту предательницу… Обещай исполнить мою просьбу.

— Даю тебе честное слово, — ответил апостол, — я пошлю в Киев верного человека, который поймает эту птичку и отдаст ее в твое полное распоряжение.

— О, как я буду счастлива! — воскликнула Эмма; губы ее дрожали, глаза метали искры, — она станет моей рабой… я буду топтать ее ногами… я изобрету для нее такие ужасные пытки, что содрогнется сам дьявол.

— Я сделаю все необходимые распоряжения и уеду в Мешково, — сказал в заключение апостол. — Господь с тобою, дитя мое.

Раздался звонок, и Генриетта выбежала из комнаты. Минуту спустя она вернулась и повела графа в столовую, где был накрыт стол на два прибора.

— Эмма сейчас придет, — сказала она и исчезла за тяжелой портьерой. В то же мгновение отворилась другая дверь, и в комнату вошла графиня.

— Я запретила прислуге входить в столовую, — сказала она, — и потому ты будешь служить мне.

— С величайшим удовольствием! — ответил Солтык.

Долго просидели они за столом, весело болтая, как подобает влюбленным, и чуть слышные звуки музыки сопровождали их свадебный пир. Эмма подняла бокал, собираясь произнести тост, но счастливый супруг опередил ее и громко сказал:

— За наше будущее!

Красавица нахмурилась.

— Выпьем лучше за настоящее, — возразила она, — оно принадлежит нам… Бог знает, что ожидает нас впереди.

Они чокнулись и залпом опорожнили бокалы.

— Любишь ли ты меня? — спросила Эмма после минутного молчания.

— Тебе ли это спрашивать!

— Мне так приятно слушать твои уверения в любви.

— Я никогда не любил; ты первая овладела моим гордым сердцем.

— Теперь я пойду и сниму это платье — оно стесняет меня. Потом я пришлю за тобой Генриетту, и мы вместе будем пить чай.

Она позвонила. Мгновенно умолкли звуки музыки, и на пороге появилась Генриетта. В сопровождении покорной служанки графиня прошла в смежную комнату. Вскоре оттуда послышался легкий шорох, сопровождаемый сдержанным смехом. На дворе завывал ветер, мокрый снег хлопьями лепился в окна. Графу послышался за стеной звук поцелуев — это Генриетта целовала ноги своей повелительницы, надевая на них меховые туфли, — целовала со всею страстностью древней языческой жрицы, приносящей жертву Венере.

— Достаточно ли я хороша? — спросила Эмма, любуясь своим отражением в зеркале.

— Ты так прекрасна, что я завидую твоему мужу.

— Почему же не мне?

— Потому что в мире много таких мужчин, как граф, а женщины, подобной тебе, на свете нет. Возбудить любовь в твоем сердце — это то же самое, что оживить мраморную статую.

— Позови сюда графа, скажи, что я жду его.

— Где же она? — спросил Солтык, увидев Генриетту.

— Там, — указала девушка на одну из затворенных дверей и с гибкостью змеи шмыгнула вон из комнаты.

Граф приподнял портьеру и, ослепленный, остановился на пороге.

Перед ним открылась небольшая комната, отделанная персидскими коврами, которые покрывали все: стены, окна, двери, пол и потолок.

Это было нечто вроде шатра, освещенного слабым мерцанием красного фонаря. Там, под великолепным балдахином, на шелковых подушках, покрытых тигровой шкурой, улыбаясь, лежала Эмма, словно турецкая султанша. Распущенные волосы ее были перевиты жемчугом и украшены золотыми монетами, на руках блестели осыпанные драгоценными камнями браслеты, ноги ее были прикрыты чем-то вроде порфиры на горностаевом меху. Сердце графа замерло от волнения, когда он переступил порог этого храма; он упал на колени перед своим божеством и пролепетал:

— Какая ты красавица!

Эмма, улыбаясь, обвила его руками

и прижала к своей груди. Градом посыпались жгучие, страстные поцелуи, в которых не было и тени женственности. Она впилась в свою жертву с кровожадной свирепостью тигрицы, так что граф вырвался из ее объятий и почти без чувств упал к ее ногам.

— Что с тобой? — спросила графиня.

— Ничего… Мне показалось, что ты когтями вырываешь сердце из груди моей…

Сектантка усмехнулась и, быстрым движением сбросив с ноги туфлю, наступила на голову графа. Он не сопротивлялся, а проговорил, как во сне:

— Ты для меня всё: и божество, и мир, и свобода! Поставь прелестную ножку на шею твоего невольника. О, моя повелительница!

— Чьи это стихи?

— Шатобриана.

— Поэт знал толк в любви… той истинной, беспредельной любви, которая заставляет нас забывать самих себя, всецело отдаваться любимому существу, вполне покоряться его воле и предупреждать все его желания…

Вместо ответа Солтык прижал к губам обнаженную ножку очаровательницы.

— Перестань, — сказала она, — надень на меня туфлю и веди себя благоразумно.

— Благоразумно? — повторил граф. — Ты уже давно лишила меня рассудка, но я тебе за это благодарен…

Ты даешь мне взамен минуты неизмеримого блаженства… Будем же вполне наслаждаться счастьем, которое посылает нам судьба, не стараясь угадывать, что ожидает нас в будущем.

Сектантка невольно содрогнулась, но смущение ее было кратковременным, и минуту спустя она снова целовала своего мужа в бурном порыве необузданной страсти.

XLVII. Спасены!

В ту же самую ночь в Киеве произошли странные, неожиданные происшествия. По дороге в полицию Анюта сказала кучеру:

— Поверни назад! — и прибавила, обращаясь к Ядевскому, — мне нужно серьезно переговорить с вами, прежде чем вы явитесь к полицмейстеру.

— Куда же мы теперь поедем? — спросил Казимир, — к вашим родителям?

— Нет, к вам.

Четверть часа спустя сани остановились у подъезда, и Анюта шепнула Тарасу, чтобы он вошел вместе с ней в комнату. Девушка была очаровательна в своем малороссийском костюме — в синей юбке, красной безрукавке, белой вышитой рубашке и таком же переднике; на шее у нее висело несколько ниток разноцветных бус, толстая коса была украшена голубым бантом.

— Выслушайте меня, — начала она нежным голосом, — я виновата перед вами, Казимир. Если бы я тогда согласилась обвенчаться с вами, вы не попали бы в сети, расставленные Эммой Малютиной… Простите меня, вы знаете, что я боялась огорчить моих родителей.

— Я один виноват во всем и сам должен просить у вас прощения, — возразил Казимир, — мое неуместное недоверие могло погубить нас обоих.

— Не скрою, оно оскорбило меня до глубины души. Но я не переставала любить вас и дала себе слово спасти вас во что бы то ни стало… Признайтесь откровенно… вы еще не разлюбили меня?

— Нет, нет! — воскликнул молодой человек, бросаясь перед ней на колени. — Я был ослеплен, одурманен, но не любил никого, кроме вас… Простите меня, если это возможно!

— Охотно… Знайте, что я готова следовать за вами куда угодно… Я решилась на все… Ничто в мире не разлучит нас… Встаньте же… — и она протянула ему обе руки, которые юноша покрыл страстными поцелуями.

В глубокой задумчивости Ядевский прошелся несколько раз по комнате, потом остановился перед Анютой и сказал:

— Давайте решим, что мы должны предпринять в настоящую минуту.

— Прежде всего, поедем в полицию, сударь, — вмешался в разговор Тарас, — иначе эти разбойники ускользнут из наших рук.

— Нет, нет, — перебила его Анюта, — у Эммы есть в Киеве сообщники, они убьют вас, Казимир!

— Вам угрожает такая же опасность, как и мне. Вы сорвали маску с бесчеловечной сектантки, и она наверняка отомстит вам. Прежде всего надо позаботиться о вашей личной безопасности. Я отвезу вас в Малую Казинку к моей кормилице, и вы останетесь у нее до тех пор, пока здесь все не утихнет. Только, ради Бога, не снимайте этого крестьянского платья и не выходите из хаты.

— Извольте… я сделаю все, что вы мне посоветуете… Но что же будет с вами?.. Я умру от страха…

— Не бойтесь за меня. Злодеи сейчас так напуганы, что не посмеют совершить нового преступления… Ну что же, едем? Нам нельзя терять ни минуты.

Из соображений безопасности Ядевский попросил Тараса сесть на козлы и приказал своему кучеру остаться дома. Проехав несколько улиц, Тарас повернул к заставе и вскоре выехал на проселочную дорогу.

Поздно ночью путники добрались до Малой Казинки. Дом стоял в стороне от дороги, и был обнесен высоким забором. Старик передал вожжи барину и осторожно перелез через забор. Раздался лай собаки. Дарья высунулась в окно и спросила:

— Кто там?

— Твой молодой барин, Казимир Ядевский, — отвечал Тарас.

— Матерь Божия!.. Так поздно!.. Не случилось ли чего?.. Сейчас отворю калитку…

Через минуту явилась Дарья с фонарем в руке. Это была женщина лет сорока, свежая, румяная, высокого роста, с черными волосами и черными же глазами.

— Где же он? — спросила она.

— Не шуми, тетка, — шепнул ей Тарас, — твой барин увез барышню, которую родители не хотели отдавать за него замуж.

— Господи, Боже мой!

— Она погостит у тебя, только ты не смей никому говорить, что она барышня; если спросят, скажи: — племянница.

— Понимаю! — отвечала Дарья, поспешно отворяя ворота.