— Папа?

— Отец в отъезде, Мишель, — сурово сказала мачеха.

Ребенок нахмурился, стараясь понять, что ему сказали, — он очень старательный, наш Мишель. Не получилось. Тогда он повторил:

— Папа!

— Мишель, он уехал далеко, — я не люблю, когда мачеха дразнит его, отвечая, как взрослому и умному, — он таким никогда не станет, ему и так тяжело жить в своем особом мире, если остальные не снисходят. Никому из нас не дано ни понять, ни объять мир Мишеля. Мы имеем шанс лишь заглянуть туда одним глазком.

Я улыбнулась и пятерней изобразила на столешнице скачущую лошадь:

— Поехал верхом. Ты же помнишь, какая у папы лошадь.

К лошадям Мишель питает нескончаемую любовь.

— Бе! — сказал он.

Это значит — белая.

— Да, папа уехал на своей белой лошади. Ты помнишь, как ее зовут?

— И!

— Искра, правильно! — Я отломила большой ломоть хлеба и, привстав, протянула его Мишелю. Тот благодарно схватился двумя руками, развел в улыбке большие губы. — Папа немного покатается на ней и приедет обратно. Мы будем его ждать. Правильно?

Мишель подумал, важно кивнул и впился зубами в хлеб — на мордашке написано счастье. В состоянии счастья Мишель пребывает большую часть своей жизни. Многим из нас до него далеко.

Я села и отряхнула руки от крошек. Мачеха скривилась и отвела взгляд — спектакль, разыгранный при новом священнике, смущал ее, и вместе с тем она тайно наслаждалась, что ее грязное белье выставлено напоказ. Мишель — ее большая нечистая тайна, грех и наказание, а так сладко сознаться в грехе тому, кто свят.

Я знаю ее очень хорошо. Я знала, что сейчас она ерзает от стыда и удовольствия.

Отец де Шато проследил за разыгравшейся сценкой по-прежнему бесстрастно. И тогда я начала подозревать, что он все-таки сделан из ясеня.

Таких непонятных завтраков в нашем доме давно не случалось. После того как над опустевшими тарелками был пробормотан финальный amen, мадемуазель Эжери быстро подхватила Мишеля и была такова. Месье Антуан увел Фредерика. Я тоже встала, вознамерившись уйти.

— Останься, Мари-Маргарита, — велела мачеха. — Я хочу, чтобы ты пошла со мной и отцом де Шато в мою гостиную.

Я пожала плечами:

— Если вы считаете, что это необходимо.

Взгляд мачехи велел мне: не перечь!

Мы прошли гуськом из столовой в утреннюю комнату, а оттуда — в маленькую гостиную, где мачеха любит сидеть днем и принимать немногочисленных подруг. Стены обиты темно-зеленой тканью, картины — в основном пейзажи — словно окошки в иной мир. Там веселые пастухи и пастушки играют на флейтах опрятным белым овцам.

Никогда в жизни такого не видела.

Мачеха села в кресло спиной к окну, и забравшееся между занавесками осеннее солнце высветило ей шею с завитками пепельных волос, выбившихся из-под чепца. Мне она указала на кресло в углу, так, чтобы могла меня видеть. Она всегда наблюдает за мной, как за ядовитой змеей, всегда готова к моему броску. А когда я действительно бросаюсь, изумляется.

— Прошу вас, садитесь, святой отец, — это ему предназначалось гостевое кресло — роскошное, в лилиях и золоте.

Отец де Шато молча сел на краешек, снял с пояса четки и принялся перебирать. Стук-стук. Стук-стук Янтарь поблескивал в полумраке.

— Это надолго? — спросила я.

— Мы будем беседовать столько, сколько необходимо, — бросила мачеха. — Отец де Шато, утром в разговоре я не упомянула о несговорчивом характере нашей Мари. Тем более прискорбен сей факт, что она должна обвенчаться с виконтом де Мальмером не позднее чем через полтора месяца. Свадьба назначена на двадцатое октября.

— Мои поздравления, дочь моя, — уронил священник, и я внутренне ощерилась.

Какая я тe6e дочь, незнакомец?

Сейчас, когда он сидел вполоборота ко мне и руки оказались заняты четками, можно было посмотреть на его лицо. Ничего хорошего я не увидела. Студеный взгляд, струящийся, как ручей по камням, так и видно, как в глубине, словно рыбы, снуют мысли. Я уже понимала, к чему клонит мачеха. Она часто ворчала, что отец Августин уделял моему нравственному воспитанию слишком мало внимания.

Сама мачеха не может меня воспитывать. Как она говорит отцу (при нем она не решается употреблять слова «дьявольское отродье», которые временами бормочет себе под нос), между нами слишком невелика разница в годах, чтобы мачеха могла рискнуть взнуздывать столь непокорный нрав. Мне двадцать два, ей — едва минуло тридцать. В эти годы она выглядит старухой.

Иногда меня сковывает ужас: неужто и я… Нет, нет. И я пристально вглядываюсь в зеркало.

Пока все хорошо.

— Виконт де Мальмер — уважаемый человек, достойный дворянин и верный христианин. И хотя разница в летах между ним и Мари достаточно велика, граф де Солари надеется, что этот брачный союз станет счастливым, — продолжала журчать мачеха. — Не правда ли, Мари? Не ты ли сама выбрала виконта де Мальмера, хотя остальных женихов отвергала одного за другим?

Мне показалось или в глазах святого отца мелькнул интерес? Словно блик на воде: мгновенно кольнул взгляд и исчез. Янтарные четки все так же текли в его натруженных пальцах. Стук-стук.

— Ну же, Мари, отвечай! — потребовала мачеха.

В каком случае она оставит меня в покое — если взбунтуюсь или если изображу смирение? Второе вероятней. Только не стоит переигрывать: мачеха почует, что присмирела я неспроста.

— Да, я сама выбрала виконта де Мальмера, — я постаралась поднять подбородок выше — пусть сельчанин видит, что я — знатная дама, обладающая правом выбора. Такое редкое явление в наши времена. — Отец предлагал мне различные союзы с достойными дворянами, но лишь этот будущий брак нравится мне.

— Тогда, несомненно, его одобрит Господь, — проговорил священник. — Его благословение сольется с любовью, которую вы, несомненно, испытываете к своему нареченному, дочь моя.

И снова этот короткий блик во взгляде. Мираж, наваждение. Я едва заметно нахмурилась, пытаясь понять, ведет ли святой отец какую-либо игру или нет.

Он хочет понравиться моей мачехе, должен хотеть. От этого зависит его место и пропитание. Он явно не из богачей, посмотрите-ка только на эту суконную сутану. Часто я видела священнослужителей в шелке, бархате и мехах, в драгоценном атласе и каменьях, как у королевских фавориток. Этот пока не заслужил ни горностая, ни рубинов. Если он приехал в Париж, значит, хоть немного честолюбив. Что ему может быть нужно от меня?

Я не хотела лгать и потому плотно сжала губы.

Любовь к мужчине — такая тонкая материя, что не следует ее вот так, второпях, комкать. Виконт де Мальмер и вовсе разговор особый. Кто мне такой этот священник, чтобы вот так запросто, да еще при мачехе, душу выворачивать? А ложь громоздить не хочется, к чему плодить ее в мире, и так достаточно.

— Позвольте, я оставлю при себе свои чувства к виконту де Мальмеру, святой отец, — в конце концов произнесла я.

— Вот об этом я и говорила вам, отец де Шато! — с жаром вскричала мачеха. — Несговорчива, совершенно несговорчива; не хватало нам, чтобы виконт возвратил ее домой с позором. Там, где лучше скромно промолчать и опустить глаза, у нашей Мари непременно найдется словцо-другое, а то и целая гора слов. Не надлежит ли ей, как верной дочери церкви, понять, что такое смирение, прежде чем ее брак будет скреплен на земле и в небесах?

— Вы желаете, чтобы я наставил ее на путь истинный, госпожа де Солари?

Ох, как это прозвучало! И в тот же миг я поняла, что отец де Шато не так прост, как желает нам показаться, не так отстранен и учтив. Он будет завоевывать себе расположение шаг за шагом.

— Вы согласились исполнять обязанности священника при нашей семье, не только обязанности моего духовника, — произнесла мачеха чуть смущенно.

Ее бледные щеки подернулись налетом румянца. Казалось, сейчас она позабыла, что служить при богатой графской семье бедняку священнику — неслыханная милость; что сама по рекомендации подруги пригласила отца де Шато в Париж, оказав честь.

— Разве не входит в эти обязанности та, что предписывает наблюдать за благочестием в семье? За смирением? Отец Августин, да упокоится его душа в райских садах, был добр ко всем нам, но излишне рассеян, что, конечно, извинительно, принимая во внимание его почтенный возраст. Он не мог смирить нашу Мари-Маргариту, и молитвы не помогли моему старшему сыну, — тут она чуть запнулась, размышляя, не перегнула ли палку. — Отец де Шато, вы сегодня желанный гость в этом доме, но я надеюсь, что вы станете членом нашей семьи.

Как же, подумала я, переводя взгляд с мачехи на священника: она — мягко стелющая, он — привыкший жестко спать. Стать членом нашей семейки ни один нормальный человек захотеть не может. Кроме виконта, моего жениха, но у него тут свои интересы.

— Ваши слова радуют мое сердце, — отец де Шато поспешил налить меда в ответ. — И, разумеется, памятуя ваше великое расположение и милость ко мне, я постараюсь всячески способствовать духовному здоровью семьи де Солари. Однако, — тут в его голосе проскользнула, словно змея, опасность, — я не стану спешить и делать скоропалительных выводов. Я непременно побеседую с вашей падчерицей, только через несколько дней. Прежде я хотел бы понять…

Слова «куда я попал» так и не сорвались с его губ. Вместо этого священник вымолвил:

— Понять, чего хочет от меня Господь и как далеко Он позволит мне зайти.

По лицу мачехи я видела, что она страстно желает: пусть Господь позволит священнику зайти сколь угодно далеко. Если этот святоша решит вынуть из меня душу, мачеха лишь порадуется. Я холодно улыбнулась, не разжимая губ, и это было принято за молчаливое согласие.

На том и порешили.



Глава 2 Ad discendum, nоn ad docendum [3]