Вадим усмехнулся. Это он, дурак, думает, я от страха пью. Вышки боюсь. Сильно он меня напугал, перестарался! Идиот! Вадим действительно испугался. На одну минуту, на одну только минуту страх овладел им. И эта минута решила все. А теперь… теперь он ничего не боялся. Вышка? Ну и ладно. Ставьте к стенке, стреляйте. Даже лучше. Быстро и не больно. Сколько еще надо выпить бутылок водки, чтобы забыть все на свете — навсегда, чтобы упасть во тьму и не возвращаться? Долгий и противный путь.

Что он там толковал про таблетки? Что есть другие способы расслабиться, поднять настроение, забыться. Что средство это сильное и даже запрещенное. Но ему — как другу — Керзон добыл и еще добудет, если надо. Только нельзя эти пилюли с водкой мешать. Опасно.

Опасно, говоришь? А мы попробуем. Вадим высыпал горсть таблеток на ладонь. Сколько тут? Штук десять. Наверное, достаточно. Взял стакан с водкой, проглотил одну таблетку и приготовился запить… И тут раздался звонок в дверь.

Сумасшедшая, нелепая надежда охватила Вадима. Ну, конечно, она приехала, звонила, стучала, а он спал своим непробудным хмельным сном, сволочь такая! Она ушла, подождала, а теперь вернулась и стоит там, за дверью… Вадим бросился в прихожую, с грохотом отшвырнув подвернувшийся под руку стул. Рванул дверь…

На пороге стояла тетя Нюта. Сурово взглянула на Вадима, молча прошла мимо него в квартиру. Он поплелся следом, оглушенный своей несбывшейся безумной мечтой. Последняя ниточка, связывающая его с жизнью, натянулась и порвалась.

Тетя Нюта мрачно оглядела комнату и взялась за дело. Настежь распахнула окно, впустив свежий вечерний воздух и уличный разноголосый шум. Унесла и вытряхнула переполненные пепельницы, собрала грязные тарелки с жалкой закуской. Стакан и бутылку тоже унесла на кухню, и Вадим слышал, как она выливает в раковину эликсир забвения. Он не протестовал. Да и не послушала бы она его. А скандалить с тетей Нютой, отнимать у нее бутылку… Он еще не настолько опустился.

Она вернулась все с тем же строгим замкнутым лицом, подняла опрокинутый стул, села напротив Вадима, прямая, строгая, в своем вечном темном костюме и белой блузочке — прямо делегат партсъезда.

Вадим молчал. Он знал все, что она скажет, и не собирался мешать ей. Можно ли сердиться на актеров за то, что они играют старую-старую, всем надоевшую пьесу? Это их работа. И другой они не знают.

— Вадим! — звонким пионерским голосом воскликнула тетя Нюта. — Ты ведешь себя безобразно. Это просто антиобщественный образ жизни. Я не собираюсь тебя учить, ты человек взрослый и сам должен понимать, но то, что ты с собой делаешь — это самоубийство!

Вадим кивнул. Правильно, самоубийство. Тут он был абсолютно согласен с тетей Нютой. Только очень плохо организованное самоубийство. Ничего, он подумает да и придумает что-нибудь получше.

Тетя Нюта продолжала подробно и красочно описывать его неправильную жизнь, клеймить его пороки и агитировать за светлое будущее, которое, конечно, несовместимо со злоупотреблением винно-водочной продукцией. Вадим смотрел в окно.

— …От тебя отвернулись коллеги и знакомые, у тебя не осталось настоящих друзей. У тебя нет даже собутыльников — ты пьешь в одиночку. Это уж совсем никуда не годится. Возьми себя в руки, вернись в общество! Да хоть к матери сходи.

Вадим вскинул голову.

— К-куда… сходи? — переспросил он, думая, что ослышался. Или это продолжение его бреда. Это не настоящая тетя Нюта, это галлюцинация.

— Куда, куда! — рассердилась тетя Нюта. — На кладбище. Ведь с самых похорон не был. Только приведи себя в приличное состояние. Стыдно к Анечке пьяному идти. Она сама-то за всю жизнь и пары рюмок не выпила. И пьяных терпеть не могла. Так что не огорчай ее.

Вадиму вдруг стало смешно. В его положении мало что могло рассмешить. Но тетя Нюта…

— Тетя Нюта, — ласково сказал он. — А как же ваши убеждения? Вы же член партии и твердо стоите на платформе материалистического мировоззрения. Жизнь — это форма существования белковых тел, не так ли? И никакой души нет. И того света нет. Вы же сами мне объясняли. Поповские сказки. Опиум для народа. Если мама умерла, то ее нет. Нигде. Ни здесь, ни на кладбище. И ей совершенно все равно, хожу я на ее могилу или нет. А если приду — то неважно, приду я пьяный или трезвый. Так ведь?

Тетя Нюта вспыхнула. И рявкнула совсем не пионерским, а своим природным, тети-Нютиным зычным голосом, который утихомиривал, бывало, все четыре этажа школы на большой перемене:

— Ты из меня дуру-то не строй! И убеждения мои не трогай! Есть душа — нет души… У тебя точно нету! А существование совести партия не отрицает. И на могилы ходить не запрещает. Наоборот, организуются поиски павших на войне солдат наших, прах переносят на кладбища, чтобы люди могли поклониться героям…

Тут она запнулась и, может быть, впервые в жизни задумалась над этой странной логической неувязкой: души нет, того света нет, человек умирает совсем, и ничего от него не остается, а хоронят торжественно, и деятелей партии и правительства — особенно торжественно, и памятники ставят, и на могилы ходят… Зачем?

Но тетя Нюта не имела склонности к абстрактным философским размышлениями. Она сплеча и без всяких сомнений разрубила этот запутанный узел.

— Им это не надо, это нам надо, живым. Я вот схожу на мамину могилку, поплачу, поговорю с ней — и легче станет, и мысли хорошие появляются. К Анечке тоже… — В ней заговорил учитель, и она сокрушила скептика Вадима историческим доводом: — Никакой тут религии нету, это не попы придумали, это древний народный обычай, хороший и правильный. Вот.

И вдруг всхлипнула. Наверное, вспомнила, что муж ее последнее время все болеет, все болеет. А детей у них нет, слишком занята была она чужими детьми, своих-то завести и не успела. Кто придет на ее могилу? Даже если ничего нет, все-таки почему-то обидно и страшно… Тетя Нюта по-бабьи подперла ладонью щеку и попросила тихим голосом, жалобно, без всякой логики и идейно-верных аргументов:

— Ты сходи к ней, Вадимушка, сходи. Нехорошо это — мать забывать. Она только ради тебя и жила.

Оказывается, он еще способен был испытывать боль. Дух зла и противоречия, овладевший им, подсказал ему жестокие слова:

— Жила ради меня и умерла из-за меня — ты это хотела сказать?

Тетя Нюта побледнела и горестно вздохнула:

— Вот, значит, как ты думаешь. И пьешь небось поэтому?

Вадим поморщился:

— Другие пьют — и никто их не спрашивает, почему. Пью, потому что нравится, вот и все. Нечего тут психологию разводить.

— У других, Вадим, нет твоего таланта, который ты пропиваешь. Песню у народа отнимаешь — вот что плохо.

Вадим задохнулся от злости.

— О, какие высокие материи! Какие торжественные слова! Опомнись, тетя Нюта, ты не на собрании. Посмотри на этот народ, когда он в очереди за водкой давится или у пивного ларька валяется. Не нужна ему никакая песня. Нажраться — и упасть в канаву…

Тетя Нюта покачала головой:

— Это не ты говоришь, это водка говорит. Анна тебя таким гадостям не учила и была бы тобой очень недовольна… А ты все-таки сходи к ней.

Вадим вскочил, забегал в раздражении по комнате.

— Тьфу! Надоела! Заладила одно и то же — сходи да сходи. Ну, схожу, схожу! Отстань!

— Когда? — невозмутимо спросила тетя Нюта, привыкшая пилить двоечников и хулиганов и допиливавшая, бывало, их до вполне приличных аттестатов.

— Ну, когда… — Вадим растерялся.

Вот вредная баба. Ведь не отстанет. Пожалуй, опять придет.

— Завтра. — Он посмотрел на тетю Нюту честными глазами.

— Завтра? — недоверчиво спросила она. — Хорошо. Тогда ложись. Тебе надо как следует выспаться, чтобы хорошо себя чувствовать и выглядеть прилично. Побрейся, причешись и костюм надень темный, все-таки кладбище, не танцплощадка…

Вадим взвыл:

— Тетя Нюта! Хватит меня учить! Уж наверное, я знаю, как вести себя на кладбище.

Она согласно кивнула:

— Ладно. Ухожу, ухожу. Так ты не забудь — завтра! Я вечером позвоню.

Она ушла. Вадим растерянно побродил по квартире, обшарил свои заначки в смутной надежде, что где-нибудь что-нибудь осталось… Но нет, ничего нигде не было. Обдумал возможность выйти на улицу и тормознуть таксиста — у них всегда есть… И вдруг лег и уснул, не раздеваясь и не выключив свет. «Я прилягу на пару минут, — подумал он. — А потом выйду и добуду водки…» Разговор с тетей Нютой утомил его, прямо обессилил.

Ему приснилась мать. Очень редко она ему снилась, и все как-то мельком, в промежутках между другими снами, уходила, не обернувшись, а он бежал за ней, звал, маленький, слабый, лет семи, наверное…

А тут приснилась. И он знал, что это сон, что она умерла, а он трус, предатель и алкоголик и очень, должно быть, огорчает ее этим.

Она сидела в кресле и смотрела в пустой экран выключенного телевизора. На журнальном столике стояла чашка с чаем, над ней струился пар. Значит, чай был горячий, только что налитый. Она любила очень горячий чай, сама смеялась над этим: «Чтоб во рту кипело!» И наливала чашку полную-полную, по самые края. Это у нее называлось — «всклянь».

Мама осторожно поднесла чашку ко рту и отхлебнула. Потом оглянулась на него, лежащего на диване, и сказала:

— А вот эту чашку я не помню.

Правильно. Сервиз «Мадонна». Он купил его в ГДР уже после маминой смерти.

Анна Станиславовна огляделась, одобрительно кивнула:

— Хорошо у тебя. Уютно. Славно. Только грязно очень, сыночек. Ты не обижайся, но надо бы пыль вытереть и окна вымыть. И не разбрасывай грязные носки по всей квартире, ты же знаешь, как я этого не люблю.

Да, не любила. Забавно, грязные следы в прихожей, раковина, забитая немытой посудой, переполненная пепельница не выводили ее из себя. А носки, свернутые в тугой комок и засунутые под диван или в щель между сиденьем и подлокотником кресла, становились причиной многочасовых нотаций.