Для Эртемизы это известие было сродни воздушному поцелую, отправленному ей Сандро уже из небытия, ведь прошлой ночью он не успел рассказать о художнике и своей деятельности у него в доме так же, как унес с собой в могилу и сведения, где спрятан старинный кельтский меч — полицейским не удалось отыскать следов орудия ритуальных убийств: на встречу с Тацци он явился с двумя шпагами, желая разрешить эту засевшую больной занозой вражду в поединке, а на встречу с Господом — безоружным.

Если бы дуэль состоялась, у Аугусто не было бы ни малейшего шанса…

— Да, все-таки Хавьер Вальдес был прав, — вздохнула Ассанта. — Он ошибался только в отношении целей твоей служанки, но в общем опыт его не подвел… Жаль, что вы, скорее всего, больше не увидитесь. Или не жаль? Ведь вы с ди Бернарди обвенчаетесь этим летом?

— А что с ним? — без особого интереса спросила Миза, и подавно пропустив мимо ушей вопрос о свадьбе.

— Он оставил дипломатическую службу, родственники, насколько это дошло до нас, отыскали ему в Испании подходящую партию — девочку из богатой семьи. И он остается на родине, — маркиза хохотнула и интимно понизила голос. — Поговаривают, невеста моложе него почти на четверть века, ей то ли четырнадцать, то ли пятнадцать…

— Мадонна, да она младше нашей Фиоренцы!

— При испанском дворе это не редкость, можно даже сказать, что она почти перестарок. Тем более, когда брак настолько выгоден. Если помнишь, меня саму хотели выдать за Раймондо в шестнадцать, впрочем, и ему тогда было всего двадцать, а не под сорок. О, а вот и Жермано.

К ним на балкон вышел невысокий, чуть полноватый молодой человек с глазами томной коровы.

— Синьора! Звали?

— Да, Жермано, я хотела спросить у тебя, как поживает Милена.

— Благодарю вас, насколько я знаю — не жалуется.

— А достаточно ли у нее молока?

Слуга если и удивился, то не выдал эмоций ни единым мускулом лица или взглядом:

— Наверное, синьора. Во всяком случае, худым Карлито не назовешь…

— Как?! — вырвалось у Эртемизы.

Хозяйка и слуга воззрились на нее.

— Карлито, — объяснила Ассанта, — племянника Жермано назвали Карло.

Миза прикрыла глаза и удрученно рассмеялась:

— Видимо, это судьба…


Беседа с Раймондо вышла короткой. Настроенный на рабочий лад, собранный, маркиз в своем кабинете не казался таким «душкой» и дамским угодником, как в салоне жены, но на Эртемизу по-прежнему смотрел с уважением и теплым сочувствием. Она опустила глаза и пробормотала себе под нос:

— Мне неловко докучать вам, Раймондо, но право же, сердце мое подсказывает, что хотя бы так можно исполнить последнее и главное желание Амбретты. Я не была к ней внимательна, как она того заслуживала при жизни, так пусть хоть после смерти она воссоединится с тем, кого все время ждала столь терпеливо и верно. И он… я сужу по его последним словам — Алиссандро хотел бы того же, знай он, что Амбра умрет почти одновременно с ним…

— Эртемиза, — мягко сказал Антинори, — вам не нужно оправдываться за свое волеизъявление, я понимаю вас лучше, чем вы думаете. И не вижу никаких препятствий для этого. Мертвых не приговаривают, у них уже свой прокурор и адвокат… в едином лице…

Миза вскинула на него недоверчивый взгляд, но Раймондо ободряюще кивнул, подтверждая сказанное. Ассанта молчала.

— Лишь одна просьба, — добавил он, провожая их обеих к двери, — не слишком афишировать эти похороны. В глазах общества он должен быть закопан неизвестно где в общей безымянной могиле, как поступают со всеми убитыми или казненными бродягами и преступниками.

— Я поняла вас, — кивнула художница. — Чтобы избежать разорения могилы.

Супруги переглянулись:

— Да нет, — уклончиво ответил маркиз, с трудом сдерживая непонятную улыбку и по очереди целуя им руки. — Не совсем.

Когда женщины вышли, Эртемиза шепотом спросила подругу:

— Что имел в виду Раймондо?

— Я не знаю, — Ассанта сделала невинное лицо.


Претендовать на внука синьора Контадино не собиралась. Она и на похороны поехала лишь после долгих уговоров детей, уж очень расстраивал ее выбор дочери, а теперь она напрямую винила Алиссандро в смерти Амбретты и не хотела даже слышать об их новорожденном сыне, не говоря о том, чтобы его увидеть. «Этот бастард убил мою дочь, вашу сестру! Не смейте и заикаться при мне ни о разбойнике, ни о его ублюдке!» — холодно высказала она Эрнесте и дала подзатыльник дерзкому Оттавио, готовому спорить с нею. Юноша взорвался, отбил от бессилия кулаки о стену и сбежал, но к сборам во Флоренцию возвратился.

В ожидании их приезда из Анкиано и Карло Бианчи — из Пизы, готовясь к похоронам, ди Бернарди и Эртемиза наняли кормилицу для Сандрино: ею и стала подсказанная Ассантой Милена. Когда Миза договорилась с Антинори, всеми остальными вопросами занялся уже Гоффредо. Донья Беатриче не могла без слез смотреть на художницу и ее падчерицу, по очереди укачивавших беспокойного мальчика, покуда в доме не появилась спасительница-Милена, но и наевшись до отвала, маленький Алиссандро плакал, пока его не брали на руки Эртемиза или Фиоренца.

Весть о поимке и гибели знаменитого головореза облетела всю Флоренцию за пару дней. История эта попала даже в печатные издания города, а слухи бродили самые невероятные. В Ареццо его всерьез считали призраком мести, восставшим из могилы, в иных городах Тосканы поговаривали, будто это какой-то вельможа, обвиненный в политических преступлениях и сбежавший из-под стражи, а на родине Алиссандро, в Урбино и его родном Фоссомброне, никто не верил в то, что это был их земляк, сынок не так давно прирезанного в драке Руджеро да Фоссомброни и его жены, забитой тетушки Клары. Там были уверены, что это какой-то оборотень, принимавший в повседневности обличие задиры-Сандро, а в периоды полнолуния — зверя-убийцы.

— Там нотариус, — вполголоса сказал Гоффредо, тихонько входя в спальню к задремавшей с младенцем на руках Эртемизе, — он хотел бы поговорить с тобой, но сначала у меня самого есть к тебе небольшой вопрос…

Она всхлипнула и, зябко поправив шаль, провела ладонью по заспанному лицу. Музыкант заглянул через ее плечо в безмятежное лицо посапывавшего мальчика.

— Дело в твоем трауре, Миза, — сказал он, наклоняясь к ее уху. — Поскольку он закончится только летом, и… Одним словом, я хотел бы, чтобы Алиссандро получил фамилию Бернарди уже сейчас. Если, конечно, ты не против.

Эртемиза качнула бровями:

— Ты в самом деле твердо так решил?

— Конечно, твердо. А ты против?

— Нет, просто я даже не рассчитывала на это. Я думала дать ему фамилию Ломи, когда будут оформлены все нужные бумаги. Если не секрет — почему ты захотел сделать так?

Шеффре засмеялся, давая волю заскучавшим чертикам в глазах, и потер пальцем кончик носа:

— Меня уже принимали за его отца, так стоит ли нарушать устоявшуюся традицию?

— Ну что ж, так тому и быть. Пусть Сандрино станет Бернарди прежде меня, — усмехнулась и Миза. — Присмотришь за ним, пока я поговорю с синьором Кавалли?

Он кивнул и, признавшись, что уже давно забыл, как это делается, немного неуверенно принял у нее маленький сверток.


Еще одним откровением для Эртемизы и Шеффре стало то, что рассказал о молочном брате Карло Бианчи. Когда они проводили умерших в последний путь, а семейство Контадино — назад в Винчи и собрались в доме синьоры Мариано, время удушающих слез сменилось воспоминаниями о былом.

— Как думаешь, Карлито, зачем он все это делал? — не удержалась Миза, придвигаясь поближе к камину: от тяжелого недосыпа ей теперь все время было зябко. — Ты ведь знал его гораздо лучше и дольше, чем я…

Молодой ученый неопределенно повел плечами:

— Дольше — да, но вот лучше ли?.. — задумчиво сказал он, глядя на нее ничуть не померкшими с юношеских лет голубыми глазами. — Мне кажется, он все это время казнил себя за то, что не смог тогда предугадать и остановить подонка…

— Но он-то в чем был виноват? Я сама не хотела его вмешивать и велела Абре не говорить ему ничего, что происходит из-за этих «старцев» в нашем доме. Он ведь бешеный… был.

— Это… видишь ли, сестрица, это сложно объяснить для женщины. Вот синьор Бернарди меня поймет, — он кивнул музыканту, а тот вздохнул. — Джанкарло тоже поймет. Это что-то такое… глубинное, впитанное с молоком матери, мужское. Без этого никак. Распоряжаться своей жизнью и отвечать за тех, кого по собственной воле впустил в нее. Он же, сама помнишь, часто любил говорить: «Meglio vivere un giorno da leone, che cento anni da pecora»[45]. Вы с Аброй над ним подшучивали, а он ведь это всерьез.

— Погоди-ка, — в голове Эртемизы промелькнуло одно недавнее воспоминание — из той страшной ночи в сочельник. — Насчет льва… Прошу прощения, я на минуту.

Она поднялась и вышла в свою мастерскую, где быстро отыскала книгу Макиавелли. Увидев ее, Карло удивился:

— Как только этот бред попал к тебе?

— Я и сама не знаю. Случайно, полагаю…

Тут вмешался Гоффредо:

— А в каком возрасте вы ее читали, синьор Бианчи? — с интересом спросил он.

— Не помню! Я не потянул ее дальше пяти первых страниц, — хохотнув, признался Карлито. — Ужасный бред. А вы прочли, Гоффредо?

— Я — да, и тем более теперь мне непонятно, для чего вы делали пометки в тексте.

— Э-э-э… Я? Я не делал там пометок.

Эртемиза раскрыла перед ним одну из почерканных угольным карандашом страниц. Увидев каракули, Карло начал смеяться, удивляя всех пригорюнившихся домочадцев.

— Дай-ка сюда! — полистав книгу, Бианчи еле-еле успокоился: — О господи, нашелся государь! Вот откуда у него взялась вся эта дурь в голове…

— У кого?