Когда стало понятно, что Хавьер Вальдес решил рыть под них с Аброй, Биажио стал его тенью. Он никогда не убивал просто так и не собирался трогать испанца, но хотел держать его в поле зрения, под своим контролем, не допуская к встрече с Эртемизой. Однако служебные дела и без того задержали идальго на родине на неопределенный срок, и Алиссандро вернулся в Италию, как обещал, в начале ноября. Ему совсем не нравилось то, как выглядела и чувствовала себя Амбретта, но она по своей привычке хорохориться убеждала его, что это в порядке вещей для всех женщин на сносях. «А то я не видел женщин на сносях», — не поверив ни одному ее слову, ответил Сандро. Он бы и хотел ей помочь, но не знал, как — наверное, это была ее судьба, которую она выбрала с безропотностью куропатки, бросающейся под ноги хищнику, чтобы отвести ему глаза от родного гнезда.

А потом… Потом Биажио проведал о приезде в город Аугусто Тацци, и это стало первым шагом к бесславному финалу…


— Почему же ты не пришел ко мне сразу, когда выздоровел, перебрался во Флоренцию и узнал, что я тоже тут?

Первый, еще слабый, приступ агонии встряхнул его тело.

— Не хотел я бросать на тебя тень. Поверь, я… я уже не был тем парнем, которого ты знала. Поздно было пытаться… вернуть все обратно… Просто… — он захлебнулся воздухом и кровавой пеной, закашлялся, сплюнул в сторону. — Ч-черт, извини… Просто я надеялся, что ты станешь счастлива, большего мне было и не надо.

Новая волна судороги уже сильнее свела все его существо, даже парализованные ноги. Сандро заколотился, неосознанно выдернул руку из ее ладони, хватаясь за край тюфяка и опять чудом избегая тисков смерти. Эртемиза расплакалась, скинула с себя шерстяную накидку, оставшись в том наряде, в каком ее застали дома полицейские, и, содрогаясь от холода в темнице, укутала его.

— Я была бы счастлива, зная, что ты жив.

— Тогда… — брызнув кровью, Алиссандро насмешливо фыркнул. — Тогда мне жаль… тебя… разочаро… разочаровывать…

Движения рук умирающего стали беспорядочными, как у сломанной ярмарочной куклы, и перерывы между припадками все укорачивались, иногда не позволяя договорить начатую фразу. Кровавая пена хлестала изо рта без остановки, и Эртемиза не успевала стирать ее, приподнимая ему голову, чтобы не захлебнулся.

— Уходи, Миза! — прошипел он сквозь сжатые зубы до хруста сведенных челюстей. — Нельзя тебе это видеть.

— Нет, не уйду!

— Прощай, я тебя люблю. И ее… дуреху эту… так ей и передай…

— А я — тебя! — с вызовом откликнулась Эртемиза. — И ей передам, обещаю.

Сандро уже не смотрел и не видел, не слушал и не слышал. Агония корчила и швыряла его на узком тюремном одре так, что он успел лишь прохрипеть: «Уйди! Уйди, не смотри!»

Рыдая, она вскочила на ноги, обхватила его руками и всем телом навалилась, прижала к тюфяку, чтобы он не расшибся:

— Помогите! — крикнула она безучастно стоявшим у двери стражникам. — Укройте его чем-нибудь еще!

Никто и не пошевелился.

Этот приступ был самым страшным и последним. В какой-то миг, которого Миза не уловила, Алиссандро затих и навсегда прекратил быть собой: черными, будто спелые маслины, не успевшими закрыться глазами он взглянул в вечность. И нежно, боясь неосторожным жестом погасить прощальный всполох красоты того, что еще недавно дышало, чувствовало, страдало, Эртемиза скрестила ему руки на груди.

— Прощай, мой хороший, — шепнула она, посмотрела напоследок в неподвижные зрачки и провела окровавленными пальцами по смуглому лицу покойного — ото лба к губам, смыкая ему веки.

А затем, склонившись, поцеловала в теплый еще лоб.


Дом встретил ее глухой отчужденностью. Едва передвигая от горя ноги, Эртемиза только сейчас вспомнила о том, в каком состоянии оставила перед отъездом Абру. Мысль эта подстегнула ее, как кнутом, и женщина вбежала в холл, где нос к носу столкнулась с выходящим ее встречать доктором да Понтедрой. По его лицу она поняла все. Врач скорбно поджал губы:

— Ее больше нет, синьора Ломи.

Миза села на ступеньку. Слезы иссякли. Вот на лучшую подругу-то их и не хватило…

— А… ребенок?.. — она до смерти боялась услышать ответ.

— Он там, с повитухой. Это мальчик, мона Миза. Он выжил. Он хотел родиться и родился, когда она уже скончалась. Я никогда такого не видел, ей-богу…

Женщина вскочила на ноги и стремглав кинулась наверх. В комнате не было никого, кроме умершей роженицы. Эртемиза робко подошла к постели спокойной и мраморно неподвижной, переодетой во все белое Абры, а перед глазами стояла картина из полузабытого прошлого, когда вот так же, девочкой, она приближалась к смертному одру собственной матери, и безмолвная Пруденция Ломи была не менее прекрасна, чем ныне — та, которая до последнего своего часа служила ее дочери.

— Ты всегда была такой сильной, Абра… Скорее я могла бы подумать, что это мой удел, а не твой…

— У каждого свое, синьора, — прозвучало за спиной. — Не кличьте беду.

Эртемиза оглянулась, и пожилая повитуха поманила ее за собой в соседнюю комнату. Когда она передавала Мизе новорожденного, он проснулся и как-то удивительно осмысленно, не так, как все младенцы, посмотрел ей в лицо черными, будто спелые маслины, глазами.

— Я больше никогда и никому не позволю обидеть тебя, Сандрино, — нежно целуя его в теплый лоб, сказала она. — Спи, мой хороший.

Глава тринадцатая Арауновы чада

— Мы можем поговорить об этом с Раймондо, — чуть оправившись от потрясения, сказала Ассанта. — Такие вопросы в его сфере влияния, и я думаю, он не откажет тебе.

Она проследила взглядом, как Эртемиза, с трудом поднявшись из кресла, подошла к перилам балкона. Вся в черном, понурая. Наверное, подумалось маркизе, долго ей еще суждено носить траур, будто какая-то напасть движется за нею, по пути отбирая все самое дорогое в ее жизни.

— А если запротестует церковь? — не оглядываясь, слабым голосом спросила художница.

— Оставь это ему, дорогая. Однажды им с его высочеством удалось даже благополучно разрешить вопрос с захоронением актера на кладбище, уж очень он нравился герцогам. Фоссомброни, конечно, не актер… хотя… как сказать… И дьявол был когда-то ангелом… Но отдай это на откуп моему супругу. Да, к слову. Знаешь, если у тебя нет на примете кормилицы, я могу предложить тебе кое-кого. Я хорошо ее знаю, она сестра одного из слуг мужа и как раз недавно родила.

Эртемиза кивнула:

— Да. Пожалуй, да. На примете у меня нет никого…

— Обожди минутку.

Ассанта поднялась, вошла в свою комнату и, взяв с туалетного столика маленький колокольчик, серебристо им прозвонила. Не прошло и минуты, как в комнату заглянула смешливая служаночка, сделала в меру умений серьезное лицо и присела в реверансе.

— Позови сюда Жермано.

Вернувшись к подруге и кутаясь в меховую шубку, маркиза присела возле нее на балконную тумбу. Эртемиза бесцельно пощипывала и разминала в пальцах веточки пожухшего от холодов бересклета в мраморном вазоне. В кожу рук ее намертво въелась краска, но Мизе было уже настолько все равно, что она не скрывала ее несмываемые следы под перчатками и лишь изредка грела кисти в меховой муфте.

— Значит, он служил у художника…

Эртемиза кивнула:

— Как выясняется, последние года полтора. У Массимо Грассины и его престарелой матери, доньи Теофилы. Я даже немного знала этого художника. Кто бы мог предположить…

Проведенное в обществе пятнадцатилетней Эртемизы время не кануло напрасно для ее слуги: рассказывая ему о хитростях живописи, когда они тихомолком пробирались в мастерскую в отсутствие отца и отцовских подмастерьев, девушка не нарочно, просто между делом, выучила его растирать в порошок красящие вещества, узнавать нужные пропорции масла для смешивания красок, готовить составы для проклейки и грунтовки холстов и прочим ремесленным премудростям, которые когда-то и ей поведал дядя Аурелио. Нисколько не умея рисовать, Сандро меж тем запомнил все технические приемы, что знала она, и когда Грассина нанял его для ведения хозяйственных дел, однажды, от скуки, прибравшись у него в студии, навел ему прекрасный бордовый колер, чистота и насыщенность которого поразили не особенно одаренного хозяина. С тех пор, если слуга оказывался под рукой, Массимо всегда обращался к его помощи, в чем «немой» охотно шел ему навстречу, тоскуя по беззаботным денькам под крылышком семейки Ломи-Бианчи и таким незамысловатым образом позволяя себе окунуться в милые воспоминания, от которых ныло в груди. Изредка художник ставил красивого статного слугу в качестве натурщика вместе с другими моделями для своих картин и всегда удивлялся его умению выдержать сеанс без малейшего ропота, замерев, словно горгулья, в любой неудобной позе. Но только не понимал Массимо той ревнивой придирчивости, с которой Анджело по обыкновению разглядывал результат, ведь говорить парень не мог, а показывать на пальцах, каково его мнение, — не хотел. Узнав о том, кем был их безгласный ангел-Линуччо на самом деле, вызванные в участок мать и сын Грассина сами едва не потеряли дар речи. Как признался друг Гоффредо, пристав да Виенна, он и сам ни за что не подумал бы на того ладного молодого человека, которого и прежде не раз встречал в кондитерской тетушки Фонзоне — слуга всегда покупал у нее что-нибудь по заказу сладкоежки доньи Теофилы. Видел он Линуччо и накануне Рождества, обратил на него мимолетное внимание, когда взгляд слуги, скользнув по нему самому, как-то странно и немного дольше, чем это приличествует прохожему, задержался на канторе. Какова же была растерянность Никколо, когда ранним утром 25 декабря он увидел этого красавца с окровавленной грудью и легкой улыбкой на устах в тюремном морге, а ему сказали, что перед ним — тот самый Шепчущий палач…