Диана поняла все без слов. Она обняла меня за голову, прошептав: «Ужас».

В этот момент в приемную вошла пожилая женщина с седыми волосами в легком плаще коричневого цвета. Она сняла темные солнечные очки с лица и медленно, словно каждый шаг давался ей с трудом, подошла к стойке и что-то спросила у девушки. Та ответила и указала на нас с Дианой. Женщина обернулась, я увидела ее бледное исхудавшее лицо. На нем были боль и отчаяние. Женщина, которая только секунду назад вошла, гордо держа спину, в одночасье сгорбилась и словно сломалась.

— С вами все в порядке? — спросила медсестра. — Может быть, дать лекарство?

— Нет, спасибо, — ответила женщина и, с трудом улыбаясь, направилась к нам. По ее морщинистому лицу текли слезы, которые она даже не пыталась вытереть. Я вглядывалась в эту женщину, но не могла понять, кто она.

— Девочки, — сказала женщина. — Вы подруги Насти?

— Да, — ответили мы с Дианой.

— Я ее бабушка. Меня зовут Любовь Александровна.

Мы молчали и смотрели на эту женщину. «Боже, ведь это ее бабушка, та самая знаменитая балерина, о холодности которой Настя говорила с таким сожалением». А мне показалось, что сейчас в мире не было человека более теплого и переживающего Настин уход, чем эта женщина.

— Извините, мы не знали, — сказала Диана. — Нам очень жаль.

— Она позвонила мне вчера, сказала, что приезжает, что у нее какая-то хорошая новость для меня. Вы не знаете, какая?

— Не знаю, — соврала я, но тут Диана чуть меня не выдала:

— Она же…

— А, да, — перебила я Диану, — она наверняка имела в виду, что ей дали отпуск. Вы же знаете, как сложно моделям взять отпуск.

— Да, наверное, — сказала Любовь Александровна.

— А как вы узнали? — спросила я.

— Мне позвонили, у Насти всегда был записан мой телефон на документах.

— Тут ее вещи, — я показала чемодан. — Мы вам поможем все довезти.

— Спасибо.

Женщина села рядом с нами. Я взяла Настину куртку, она была изорвана. Я увидела, как из нагрудного кармана торчит какой-то клочок бумаги. Я его аккуратно достала. Это был результат УЗИ, я мельком взглянула на него, увидела лишь дату.

— Что это? — спросила бабушка Насти.

— Счет за парковку, — сказала я и смяла бумажку в руке. Зачем этой бедной женщине знать, что сегодня она потеряла не только внучку, но и будущего правнука.

Я протянула ей куртку. Любовь Александровна взяла ее и стала гладить, повторяя одни и те же слова: «Моя девочка, моя девочка…»

— Вы знаете, мы с Настей не были близкими, как это представляют себе люди, говоря о бабушке и внучке. Но она была для меня самым дорогим мне человеком. Я потеряла ее мать очень рано…

— Боже! — ужаснулась я. — Злой рок.

— Нет, нет. — Рука женщины легла на мою ладонь и стала медленно ее гладить, словно она успокаивала меня, а не себя. — Вы меня неправильно поняли. Ее мать не умерла, она просто уехала. Она была очень красивой женщиной, знаете, такая завораживающая красота, поэтому мужчины всегда на нее обращали внимание. И когда Насте было три года, ее мама снова вышла замуж. За американца. Она была балериной, так же как и я когда-то. И вот представляете, возвращаюсь я однажды домой после выступления и застаю у себя в гостях дочь и внучку, вижу, в гостиной стоят чемоданы, Настины игрушки вываливаются из набитых пакетов, обувь разбросана на полу, деньги на тумбочке. И тут Ирина, ее мать, говорит мне: «Мама, мы к тебе ненадолго погостить, примешь?» Конечно, я не могла отказать. А утром я нашла записку — одна только фраза: «Пожалуйста, позаботься о Насте». Целый год мы не получали от нее ни одного письма, звонка. Она объявилась только под Новый год, позвонила поздравить, заодно сообщила, что вышла замуж, живет и работает в Нью-Йорке и в Союз уже не вернется. Настин отец тоже пытался принимать минимальное участие в ее жизни, но его больше интересовал алкоголь, который со временем и поставил точку в его жизни. Так Настя и росла на моих руках, постоянно со мной ездила по гастролям, но к балету почему-то сильной любви не испытывала. Ей больше нравилось примерять красивые пачки и прохаживаться в них по сцене, поэтому, когда ей предложили в четырнадцать лет контракт с модельным агентством, я не удивилась, что она согласилась, и отпустила ее в Париж. Можно сказать, что с этого возраста она живет самостоятельной жизнью. Наверное, это моя ошибка, что я так легко отпустила ее, надо было удержать… — и при этих словах Любовь Александровна сильно расплакалась.

Бабушка Насти еще какое-то время сидела с нами, воспоминания так и всплывали одно за другим в ее мыслях, и она рассказывала нам историю Настиной жизни. Потом я поняла, что Настя всю жизнь искала любви, которую недополучила в детстве и всю жизнь считала себя ненужной обузой…

Через пару часов Любовь Александровна решила поехать домой. Мы помогли ей поймать такси, донесли чемодан. Она пригласила нас на похороны. Мы согласились, а когда она уехала, поняли, что не взяли даже номер ее телефона или домашний адрес. Стало неловко.

Вернулись в приемную. В полночь вышел врач, оперировавший Даню. Он сказал нам, что операция прошла хорошо, но все зависит от следующих трех дней. У Дани были сломаны правая нога, несколько ребер, левая рука, но самым ужасным было то, что поврежден череп. Конечно, врач объяснял мне все специальными терминами, но как я поняла, во время аварии он ударился головой о лобовое стекло, произошло частичное повреждение черепа. Врач сказал, что на ногу и руку наложили гипс.

— Когда он придет в себя? — спросила я.

— Сложно сказать, думаю, дня через два-три. Хорошо, что его сразу к нам доставили, а то бы не спасли.

Глава XVI

Прошло две недели. Даня пришел в себя только через пять дней, вопреки прогнозам. К счастью, никакие области мозга не были повреждены. Но меня предупредили, что восстановление будет долгим и мучительным, особенно из-за ноги.

Я каждый день ездила в больницу, проверяла, не перевели ли Даню в бюджетный госпиталь. Денег я так и не смогла найти. Мне дали две недели срока, предупредив, что придется выплатить неустойку. Сумма была нереальная — несколько тысяч долларов, при этом с каждым днем она продолжала расти.

Но еще больше меня волновало то, как я скажу Дане, что Насти уже нет. Первые дни, после того как он пришел в себя, Даня ни о чем не спрашивал. Просто улыбался мне. Но однажды спросил: «Где Настя?»

— Ее нет.

— Она в другой больнице? — растягивая слова по слогам.

— Нет, Даня, ее нет.

— Ты… хочешь… — у него дрожал голос. — …Ее вообще нет? Она умерла?

— Да.

— Почему ты мне сразу не сказала?

— Я боялась, что это может тебе навредить.

— Уходи.

— Даня…

— Мне нужно побыть одному.

Я встала со стула и молча вышла. Как только закрыла дверь, услышала, как он скинул журналы со стола. На следующий день он был совершенно другим, как будто выздоровевшим, отрезвевшим. У него был пустой взгляд.

— Здравствуй, — сказала я.

— Здравствуй.

— Мне вчера позвонили из страховой компании, тебе возместят ущерб от разбитой машины. А счет за лечение нужно выплатить срочно, а то тебя переведут отсюда и подадут в суд.

— Меня это не волнует.

— А что тебя волнует?

— Ты прекрасно знаешь.

— Даня, прости, — я стала умолять его. — Я не хотела тебе говорить, а если бы у тебя случился сердечный приступ или еще что-то?

Разговор этот закончился ничем. Впрочем, меня это мало волновало сейчас, главное было достать деньги. Оставалось два дня.


Я сидела дома и искала по интернет-сайтам работу. К долгам за лечение Дани сегодня утром еще прибавились счета за оплату коммунальных услуг, не такие, конечно, гигантские, но и на их оплату у меня не было денег. На кредитной карте для экстренных случаев, которую мне сделал Даня совсем недавно, словно чувствовал, деньги уменьшались день ото дня — недалеко было до блокировки. Я очень надеялась, что его скоро выпишут, но в то же время плохо себе представляла, что будет после этого. Нанимать сиделку? Во сколько это обойдется? Друзья уверяли, что будут помогать. Но они же не смогут целый день проводить с ним. А ему нужен постоянный уход, специальное питание, гимнастика, массажи. Даня просил меня найти агента и продать квартиру, но я считала, что это неправильно. И для меня это означало полный крах, значит, мы не могли найти выход из ситуации, а ведь всегда находили. Какой ужас будет, если мы лишимся квартиры. Здесь прошли самые лучшие годы нашей жизни, тут мы были счастливы, были вместе.

Я ничего не нашла. Мое состояние было на уровне истерики, отчего всегда повышался аппетит. Я достала из морозилки кусок пиццы и поставила ее в духовку. Это уже была вторая за день. Первая — на завтрак. Пока пицца запекалась в духовке, я открыла холодильник в поисках чего-нибудь вкусного. На полках стояли: два творожка, один из них просроченный, бутылка бальзамического уксуса, высохший до белизны пучок кресс-салата, кусок сыра, начатая бутылка сливового вина, пара яблок… и — о чудо! — в каком-то из отделений я нашла две шоколадные конфетки. Все остальное место занимали лекарства, кремы и лаки для ногтей. Я взяла эти две конфеты, заварила зеленый чай с жасмином и легла на диван, закрыв глаза, чувствуя подступающую панику. «Что делать?!» — проносилось в моих мыслях, наверное, чаще, чем на страницах романа Чернышевского.

Включила телевизор. Показывали передачу про Беслан. Ужас…

Нервы сдали сразу, как только я увидела девочку, рассказывающую, как она с мамой сидела в спортивном зале в заложниках. Я начала плакать. А потом просто рыдать. Я закрывала себе рот рукой, кусая пальцы, чтобы самой не слышать этот ужасный крик, который так и норовил вырваться из моего горла. При этом я знала, что мне больно не столько из-за этой передачи, а сколько из-за всего происходящего с Даней. Но, конечно, напоминание о Беслане здесь сыграло немаловажную роль. В этом плане я вообще не отличаюсь спокойствием. Я не плачу, когда смотрю «Титаник» или «Ромео и Джульетту», но подобные передачи вызывают во мне бурю эмоций, от негодования и злости до настоящей истерики. Я представляю себя на их месте. Я представляю свою жизнь после подобной трагедии, как купила бы себе черный костюм и носила бы все черное до конца своей жизни, находясь в постоянном трауре. Я редко смотрю телевизор, но иногда, попав на такие передачи, не могу остановиться. Мне как будто нужна эта боль, чужая… Я смотрю передачи, где матери разыскивают своих детей, пропавших n-количество лет назад, как жены разыскивают своих мужей, сестры братьев и наоборот. Я плачу, когда показывают детей, голодающих в Африке и умирающих ежедневно от СПИДа, парализованных мужчин и женщин, просящих разрешения на эвтаназию, матерей-убийц и женщин, делающих аборты, беспризорных и детдомовских детей и т. д. Даня, кстати, в этом плане такой же, как я. Он из тех мужчин, которые умеют плакать. Он даже считает, что это хорошо, надеется, что так дольше проживет. Даня понимает боль, женскую боль. По-моему, слово «мама» у него самое главное в жизни. Ничто для него не является настолько значимым, как женщина-мать. Поэтому он очень уважает женщин, потому что все они a priori матери, будущие или настоящие.