На кухне, быстро двигаясь между столом, плитой и шкафом, она приготовила ему вкусный обед. Но это занимало только часть ее мыслей, это была лишь игра для рук. Даже ее руки не работали так, как они работали, когда она лепила. Во время такого пустячного занятия, как приготовление пирога с цыпленком, салата и десерта, ее мозг продолжал думать и рассуждать. Нехорошо было продолжать раздваиваться между женщинами, подобными ей, и женщинами, на которых она хотела походить для Марка. В первую очередь Марк должен быть счастлив. Как она могла сделать его счастливым, оставаясь такой, какая есть? Существовали скобки, которые он поставил: «(лимит для Сюзан)».

Она смотрела на небо над лесом через окно в кухне. Солнце зашло, но небо было еще светлым, была видна вечерняя звезда. Она висела, огромная, тихая, одинокая и многозначительная. Сюзан вдруг почувствовала полное одиночество, и все же она не была одинокой. Она оглядела кухню, и на миг она показалась ей чужой — временным местом, которое она могла покинуть в любой день. Она быстро отбросила эту мысль.

«Я должна сказать Марку все, — решила она. — Марк должен знать все обо мне. — Потом она подумала: — Но почему я не чувствую себя защищенной?» Она резко задернула штору и отгородилась от звезды и неба.

Затем она услышала голос Марка, донесшийся от двери:

— Я чувствую, что-то горит, или нет?

Она побежала к плите и вынула пирог. Один край потемнел и растрескался.

— Ты пришел как раз вовремя, — воскликнула она. — О, Марк!

Она поставила пирог и бросилась в его объятия.

* * *

Он был таким добрым и хорошим. Почему она думала, что будет тяжело рассказать ему?

— Обещай, обещай мне, что тебя не обидит то, что я тебе скажу, — умоляла она его после обеда. Было очень холодно сидеть вечером на веранде, но он укутал ее в свое старое твидовое пальто, а сам надел свитер.

— Сейчас нет ни одной звезды, — сказал он. — Когда я пришел, была только одна большая звезда над лесом. Пойдем погуляем. Скоро наступит зима. — А потом он сказал: — Ты думаешь, что могла бы чем-нибудь обидеть меня?

И она сказала, встав на колени перед ним, глядя ему в лицо, неясное в вечернем свете:

— Я могу сделать тебе больнее, чем кто-либо, и ты можешь обидеть меня сильнее, чем кто-то другой, потому что мы любим друг друга.

Он смотрел на нее, а она не могла различить его глаз — только плоскости щек, подбородок, лоб, темные брови, линию носа и рот.

— Как это? — спросил он.

— Ты обещаешь?

— Ты не можешь обидеть меня, потому что я знаю тебя.

— Ну, обещай!

— Хорошо. Только иди и сядь мне на колено.

Она села ему на колено и почувствовала, как его рука крепко обняла ее.

— Марк, я много думала прошлой ночью, и решила, что мне надо внести свою лепту, сделать то, что я могу, я имею в виду лепку. И я пошла к миссис Фонтен; к счастью, у нее есть друзья, которые заказали мне две работы.

— Приподнимись на минутку, — сказал он. — Я хочу закурить трубку.

— Купидон действительно выглядит восхитительно, Марк, — сказала она, привстав. Спичка вспыхнула, он сильно дважды затянулся.

— Ну?

— Я должна сделать голову для одних и фонтан — для других.

— Дачники? — спросил он.

— Да.

— Сколько?

— Марк, пожалуйста, не придавай этому значения. Семьсот.

— Семьсот?! — воскликнул он. — Как, Сю?

Она прикрыла его рот ладонью.

— Не спрашивай, это не важно. О, Марк, разреши мне, пожалуйста, сделать детскую из задней спальни и купить действительно хорошую коляску и кроватку! Почему нет, если я могу?

Он прижал ее руку к своим губам, поцеловал и отпустил, взяв в рот трубку. Она откинулась назад, на сердце стало легче. Он не собирался сердиться. Почему она думала, что это будет тяжело?

— Это приходило мне в голову, Сю, — сказал он, выбил пепел из своей трубки и осторожно положил ее на веранду.

— Ты обещал не придавать значения… — поспешно сказала она.

— Я не о том, — сказал он. — Я хочу быть справедливым к тебе, Сю, и не знаю, как это сделать.

— Просто оставайся прежним со мной, Марк, — умоляла она его. — Я люблю нашу жизнь.

Но казалось, что он не слышит ее. Он крепко ее обнял.

— Я хочу, чтобы ты делала то, что хочешь, — прошептал он. — Иди и приводи в порядок свою мансарду. Это то, чего ты действительно хочешь. Я все время видел это.

Она приподнялась, вырываясь из его рук.

— Но я не хочу обустраивать мансарду, — удивилась она. — Я хочу купить вещи для ребенка, не для себя. Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

— Ну вот, теперь ты сама обиделась! — воскликнул он. — Я хочу сказать единственное: чтобы ты не думала, что не можешь делать того, что хочешь, только потому, что ты замужем за мной. Если ты хочешь делать что-то, иди и делай!

— Но, Марк, — начала она и остановилась.

— Я чувствую, что ты не удовлетворена, — прошептал он жалким голосом.

— О, дорогой, дорогой! — воскликнула Сюзан и бросилась к нему.

— Я знаю, ты другая, — бормотал он у нее на груди. — Я всегда знал, что ты непохожа на других. Какое я имею право…

— Тише, — прошептала она, — не надо, говоря такие вещи, ты мучаешь меня. Я никогда больше не прикоснусь к глине или кисти.

— Нет, прикоснешься! — Он поднял голову. — Теперь смотри, Сю, это несправедливо. Я только сказал…

— Ты говоришь одно, а чувствуешь другое. Ты чем-то задет до глубины души, но я не знаю, чем. Я должна это выяснить и перестать делать это. Это деньги?

— Нет, — сказал он возбужденно. Она стояла около него, положив руку ему на плечо.

— Во всяком случае, не только деньги…

— Ты бы предпочел, чтобы я не потратила часть денег на ребенка? — упорствовала она. — Марк, я должна знать правду.

— Хорошо, — сказал он упрямо из темноты, — однако лучше, чтобы мужчина сам обеспечивал свою семью. Он становится никчемным человеком, если не в состоянии купить необходимые вещи для собственного ребенка.

— Тогда я останусь в пределах моего лимита, — сказала она решительно.

— О, мои чувства тут ни при чем, — прервал ее он. — Кроме того, я не знаю их. Я не могу сказать, что я чувствую.

— Если ты не можешь сказать, как мне узнать? — спросила она.

Он не ответил. Наступило длительное, пугающее молчание. Затем он начал говорить, спокойно, будто сам с собой:

— Послушай, Сю, милая, мне нужно понять, что я чувствую. Я не имею права и не могу запретить тебе делать что-то для ребенка. Давай делать это поровну. Я возьму на себя свою половину… — Ее рука пожала его плечо.

— Скажешь ли ты мне, если тебе не понравится даже это?

— Обещаю, — сказал он, прижимая ее голову к своему плечу.

— Если ты будешь против, скажи мне об этом не в последний момент. Ты мне дороже всего.

Он почувствовал желание снова закурить.

— Я совсем не уверен, что это деньги, — сказал он. — Привстань, я зажгу спичку.

— Тогда что? — спросила она, вставая.

— Проклятье, если бы я знал, — ответил он. — Подойди, я хочу, чтобы ты была близко.

Но, находясь снова в его объятиях, она не могла до конца отдаться ему.

«Я должна все выяснить для себя», — думала она, но ничего не сказала. Марк молчал, и ей было одиноко. Луны не было, она зашла. Гасли фонари вдоль улицы, и ночь становилась все темней. Но темнее ночи была чернота леса под звездами.

— Давай поднимемся наверх, — сказала она устало. — Я устала.

— Тебе нельзя уставать, — заботливо сказал он. — Мне это не нравится.

Она не ответила. Сюзан позволила Марку увести себя в спальню. Она хотела сегодня положиться на него во всем. Она позволила ему раздеть себя, проводить в ванную, и когда она надела ночную рубашку, он расчесал ее длинные волосы. Она редко позволяла ему расчесывать свои волосы, хотя знала, что он любил это делать. Сама она расчесывала их так искусно и легко, а его медлительные большие руки раздражали ее и, не подозревая о своей неуклюжести, он делал больно ее нежной коже. Но сегодня она позволила ему. Он был нежен и дрожал.

— Какие прекрасные волосы, — шептал он. Неожиданно он уткнулся лицом в ее волосы. — Такие прекрасные, прелестные волосы! Я даже не понимаю, какого они сейчас цвета: коричневые, каштановые, золотые — все вместе. — Он притянул ее к себе, но она была все же одинока, хотя и не одна. Наверное, она никогда не чувствовала себя так одиноко с Марком, не была так далека от него, когда была занята чем-то, что он не мог с ней разделить.

Да, казалось, что она никогда не была так одинока. Возможно, думала она по ночам, это из-за знания того, что ребенок растет, оформляется, час за часом продолжается его существование. Этот ребенок должен разделять даже их страсть, и она стала стесняться страсти и, в какой-то степени, — Марка.

— Ребенок, — бормотала она, отстраняясь от него.

— Ты никогда не должна делать то, что не хочешь, — говорил он и разрешал ей отодвинуться.

Итак, невозможно узнать то, что изменилось в их отношениях. Ничего не оставалось, кроме как продолжать жить день за днем и закончить то, что она обещала. Она закончила голову Майкла, работая медленнее и тщательнее обыкновенного.

Майкл теперь запросто приходил в мансарду, поднимался по ступеням, не вызывая ее. Когда она была там, он прикреплял чистый лист бумаги к стене, лаконично приветствовал ее и начинал рисовать. Он никогда не прикасался к глине, и каждая новая его картина отличалась от предыдущих. Первая все еще висела на стене у окна. Он работал над ней в течение трех дней в напряженном молчании, нарисовал лес, большой, темный и угрожающий, по направлению к нему скакала лошадь, на ней — наездник с развевающимися волосами и напряженным, устремленным к лесу телом — сам Майкл. Лошадь и наездник были очень малы, но ему удалось запечатлеть их в стремительном движении. Настолько завершенным он больше ничего не сделал. Все остальные вещи были большими и неопределенными, трудно было сказать, что он хотел ими выразить. И она только однажды спросила его: «Что ты делаешь?» Обычно она оставляла его в покое, молча работала, сосредоточившись на его лице.