Янина Логвин - Гордая птичка Воробышек

– Ч-черт… Воробышек?

Я понимаю его без слов.

– Конечно, Илья, иди…

– Ты…

– Нет, я никуда не исчезну, обещаю. Когда ты вернешься, я буду здесь, – с мамой, братьями и Романом Сергеевичем.

– Никуда… – строго повторяет Люков. – Слышишь, птичка! Никуда!

Он возвращается в дом, даже не вспомнив о Валдае, не взглянув на отца и не заметив эмоцию неприкрытой надежды, осветившую его лицо. Не отметив шумного вздоха и поднявшихся плеч мужчины, как будто кто-то облегчил лежащую на них ношу. Не услышав горького:

– Оба мои, но такие разные… Как же я сожалею, сынок!

Мальчишки при виде конюшни и паддока приходят в шумное восхищение, галдят как сущие дети, снова приводя маму в смущение, и мне где-то становится жаль, что Илья не слышит их восторга. Той радости, что так удивляет, заражает и смешит одновременно. Того бешеного вихря живых эмоций, что владеет сейчас братьями, что так заряжает жизнью.

Мы все еще держимся с Боссом друг друга, когда Илья возвращается к нам через время. Вместе спрашиваем: «Как он?» и вместе получаем ответ: «Паскудно. Но жить будет».

* * *

«Послушник тьмы»

(Пьеса)

(Конец)

Бродяга: Я был в пути сто зим, сто долгих весен. Числа исхоженным дорогам я не знал. Его искал, а он, как в небе мглистом просинь, как вечный пилигрим, все ускользал. Теперь меж нами океан безмерен, ни обойти его скитальцу, ни свернуть. И коль сюда пролег мой бренный путь, кто знает, может, час конца отмерен?..

Скажи мне, добрый человек, зачем я здесь?

Трактирщик (Растерянно отступая): Ах, если бы я только знал…

Бродяга (Глядя исподлобья): Не знаешь?

Трактирщик (Опуская голову): Не на того ты, странник, уповаешь…

Бродяга (С горьким упреком): И все же, думаю, ответ на это есть. Ты неспроста мне дал испить вино. Горит огнем проклятое клеймо, что в самом сердце. Душу выжигает. Как странно… (Бродяга встает с камня, обращая свой взор к трактиру.) Тяжесть отпускает, и я… (Внезапно роняет из рук на землю пустой бокал, впиваясь дрогнувшими пальцами в свой ворот.)…Как будто чувствую его! Того, кого искал так много лет!

Трактирщик (Удивленно): В чем твой секрет? Я, путник, что-то не пойму…

На крыльце показывается молодой гость трактирщика. Он медленно спускается со ступеней и подходит к бродяге. Остановившись от послушника в шаге, поднимает взгляд на покрытое шрамами, иссушенное болезнью и солнцем лицо.

Гость: Он износил свою суму, и небо, наконец-то, нас венчает последней встречей… (Обращаясь к бродяге.) Думал, бесконечным окажется твой путь для нас двоих. Тот путь, что есть конца начало.

Послушник тьмы, охнув, опускается перед мужчиной на колени, касаясь изувеченными пальцами подола его дорожного платья.

Гость: Ну что ж, меня нашел ты, вот он я. Твое чутье тебя не обмануло. С дороги в сторону не отвернуло, и Бог, по-прежнему, тебе, Мирэй, судья. Я здесь стою, с тобой лицом к лицу, тот, кто тебе покорен был и верен, пока Всевышний не открыл глаза… (С сожалением.) Что по щеке твоей ползет слеза! Твой грех уж нами надвое разделен. Скиталец я, такой же, как и ты…

Бродяга: Прости, послушника, молю… И отпусти.

Гость (Опуская руку на голову склонившегося перед ним бродяги): Простивший да простит тебя и примет. А я тебя простил уже давно. Трактирщик! Эй! Подай же нам вино! И да отринет…

Разговор мужчин вдруг отходит на второй план, а на первый выступает служанка. Она медленно идет к дому по узкой тропинке сада, держа в руках корзину, доверху наполненную гроздьями винограда, и смотрит на приближающийся закат.

Филиппа: Ну вот, и подошел к концу денек. Еще немного и завечереет. И хоть на небе облака белеют, да солнце, знай себе, ползет на сон в чертог. Вот так и я, уставшая душа, на славу потрудившись, чуть дыша, ступаю за порог и на перину. Чтоб завтра снова, запрягшись в рутину, не позабыть о тяжести гроша.

– Эй, Птиц! Ты что, совсем страх потерял? Верни на место, не то врежу! Сказал же: голубая рубашка моя, а твоя – розовая!

– А ты зачем тогда галстук красный взял?

– А мне он больше нравится! И не красный, а бордовый! Протри глаза, двойник!

– Сейчас протру – тебе! Дам в глаз, будет бордовый, не ошибешься!.. Блин! Придурок! Ты что, садился на мою кровать?!.. Ты мне брюки помял, ты видел? Мне что, их теперь самому гладить?

– А нечего стираные шмотки с балкона ко мне на постель сваливать! Не переломишься! И вообще… разнылся тут, как девчонка!

– Ну, гад, доигрался…

Слышится шум возни, ударов, хлопнувшей о стену двери, упавшего стула и еще чего-то, судя по стуку, более мелкого, попавшего под руки братьям. И вслед за этим ожидаемо-знакомое:

– Ма-а-а-ам!..

– …И все-таки я не понимаю, к чему такая спешка? Какое «узаконить отношения»? Месяц – очень малый срок для того, чтобы как следует узнать человека. Что значит «влюбился по уши как мальчишка» и «всю жизнь только меня ждал», я что, и правда так наивно выгляжу, что способна во все это поверить?.. И потом, самые обыкновенные у меня глаза, придумал тоже сказки рассказывать. Разве такое бывает? Разве любовь возможна с бухты-барахты, вот скажи мне, дочка?..

Мы стоим с мамой в зале нашей квартиры в Гордеевске и смотрим в большое зеркало старенького трюмо, принесенного сюда из коридора. На мне туфли, потрясающей красоты белое свадебное платье и фата (купленные лично упрямцем Люковым в обход всяких правил), мы обе ужасно волнуемся, и руки мамы, завершающие последние штрихи в прическе, немного дрожат. Я смотрю на нее, на самую умную, добрую и для меня – самую красивую женщину на свете, и легко подтверждаю тезис будущего свекра:

– Бывает, мам. Ты у меня очень хорошая.

– Ну, не знаю, – вздыхает она, в смущении приподняв плечо. – Нет, он мне, конечно, нравится, – продолжает заливаться румянцем, – но, Жень, какая свадьба в моем возрасте? Он же сумасшедший, он застольем не ограничится. А все эти его партнеры с супругами… Господи, как будто мне вас мало! Нет, дочка, я все же откажу ему. Как-то это слишком нахраписто. Я к такому не привыкла.

– Ты уже отказывала.

– Не понимает.

– Мам?

– А? – вскидывает она на меня глаза.

– Прекрати истерику.

– Думаешь, у меня нервный срыв? – говорит мама почти шепотом и тут же добавляет, закрепляя на моих волосах фату последней шпилькой: – Ну вот, доченька, кажется, все!

– Думаю, ты слишком долгое время была одна, по-настоящему одна, и заслуживаешь право быть счастливой. И потом, мам, ну, какой такой возраст? Ты что себе придумала? Тебе сорок лет, у вас еще могут быть дети.

– Женька, с ума сошла? Сплюнь! – хмурится мама. – Скажешь тоже! Мне, вон, братьев твоих – охламонов бестолковых – на ноги поднимать надо, в люди выводить, и так никаких нервов на них не хватает, а ты говоришь…

– А мы все слышим! – доносится из спальни обиженный голос брата, и почти сразу же за ним в дверном проеме показывается всклокоченная темная голова Даньки, со свежей царапиной под глазом.

– Мать, соглашайся! – скалится он. – Это же все равно, что выйти замуж за космонавта! Нет, даже круче! Ты видала, сколько у Босса охраны? А тачек? У него даже «Хаммер» есть, на крокодила похож, мы видели!

– Данил, не начинай, при чем здесь это?

– А что я-то? Сама не видишь, что ли? Он на тебя запал, сразу видно. Как гоблин на Бемби! Да и Ба говорит, что мужик нормальный, просто понтовый немного, – ну так кто сегодня без недостатков? Подумаешь! А еще нам с двойником Колян уроки верховой езды обещал дать!

– Какой еще Колян? – распахивает глаза мама, а я смеюсь.

– По всей видимости, мистер Конли, мам, тренер Валдая.

– Что? Ах вы, паразиты, и когда только успели! Ох, Данька, чувствую, схлопочете вы с Ванькой у меня по шее!

– Сначала дотянись, ма! А потом грозись! Вау, сеструха! – поднимает брат вверх большой палец, прежде чем через секунду скрыться у себя в спальне. – Ты классная! Так и вижу, как твой женишок пускает слюни! О, точно! Ма, а можно я Илюхе на свадьбу слюнявчик подарю и подпишу «жених»? А то опозорит нашу Женьку.

Руки мамы тут же упираются в бока.

– А ну брысь, остряк! Поговори у меня! С табуреткой приду и достану! Ох, Женечка, – оборачивается она ко мне, вскидывая руки к груди. Смотрит с таким искренним восхищением, с каким могут смотреть на дорогого сердцу человека лишь близкие люди. – Какая же ты у меня красивая, дочка! Как фея! Господи, и когда только вырасти успела? Как жаль, что Саша тебя сейчас не видит, он тебя так любил.

Я замечаю блеснувшие в ее глазах слезы, смеюсь, чтобы не расплакаться самой, и обнимаю маму за шею.

– Мама! Мамочка! – зарываюсь носом в шелковые волосы, красиво уложенные волной, крепко-крепко прижимая к себе. – Я так тебя люблю! Так люблю! Очень-очень!

– Думаешь, видит? – всхлипывает она.

– Конечно!

– Ну! Что тут у вас? Готовы? Невский отзвонился, что уже едут! – вихрем врывается в комнату нарядная Танька, сбрасывая с рук к стене корзину с атласными лентами и сердечками. – Мы с девчонками подъезд украсили, шары надули, все этажи лентами перетянули… Короче, – вскидывает она руку в кулаке вверх, – «Но пасаран!», они не пройдут! Мы тебя, Воробышек, даже Люкову за дешевый «фиг» не отдадим!

Когда мама выходит из комнаты, чтобы успокоить расшумевшихся братьев, я ловлю помрачневшую Крюкову за руку:

– Как ты, Тань? Извини, что я так поздно узнала. До сих пор поверить не могу, что Вовка тебя бросил. Ведь все хорошо было! Может, ты что-то не так поняла?