Два щекастых бутуза протянули руки к знакомой тетеньке.

Ирина сидела у окна с пяльцами и что-то сосредоточенно вышивала. Калерия не стала мешать, сразу окунулась в возню с малышами.

Женщины обменялись гарнизонными новостями, даже слегка посплетничали.

Калерия Петровна накормила детей яблочным пюре, почитала им «Тараканище». Ирина все не могла оторваться от своего занятия, и Калерии стало интересно, что она там вышивает.

– Я тоже одно время увлекалась вышивкой, но теперь это становится редкостью, – заметила она. – Не знала, что ты еще и вышиваешь.

– А я собираю Захара с Ваней в ясли. Хочу, чтобы они у меня были красавчиками. Вышила им по якорю на костюмчиках, а теперь вот платочки украшаю.

Калерия Петровна подошла. Ирина склонилась над пяльцами, поэтому не заметила перемену в лице своей старшей подруги.

Калерия дрогнувшей рукой взяла готовый платочек. Все четыре стороны были аккуратно обшиты голубой каймой, а в верхнем уголке сидели два голубка, держа в клювах розовый бант.

Рой ассоциаций взметнулся в душе. Как будто таинственная машина времени, о которой она читала в каком-то научно-фантастическом романе, раскручивала дни назад. С ускорением, все быстрее и быстрее, и от этого ускорения невозможно кружилась голова и сжимало сердце.

– Какой интересный рисунок… Ты сама придумала?

– Нет, срисовала. Вот, посмотрите. Нравится?

И девушка вытащила из шкатулки пожелтевший от времени платочек.

Когда Калерия взяла его в руки, Ирина заметила, как мелко дрожат пальцы у гостьи.

– Что с вами, Калерия Петровна? Вам плохо?

– Где ты его взяла?

– Няня в Доме ребенка отдала. Это моя мама вышивала. А что?

– Твоя… мама?

– Ну да. Эти платочки были в моих вещах, когда меня принесли в Дом ребенка. Потом, когда нас отправляли по детским домам, нянька мне отдала.

– Ира… в каком месяце ты родилась? В каком городе?!

– В апреле, в Курске. А что?

Ирина с тревогой наблюдала за происходящей с женщиной переменой. Зажав рукой рот, та, совершенно бледная, отступала в коридор, натыкаясь на раскиданные детьми игрушки. В прихожей столкнулась с вернувшимся со службы Топольковым, молча выскользнула на лестничную площадку, не ответив на его приветствие…

…Калерия долго бежала, пока хватало дыхания. Она не отвечала на приветствия встречных, никого не видела вокруг. Добежав до стадиона, перевела дух, но стоять или сидеть не смогла. Ноги требовали движения, внутри все переворачивалось, а сердце стучало в огромный барабан. Толкаемая этими импульсами, она двинулась в сторону океана.

Оказавшись одна на берегу, поняла, почему ее вытолкало именно сюда. Океан, серый, со стальным отливом, был неспокоен. Волны с силой ударяли о берег и разбивались на тысячи брызг. Ветер, всегда гулявший на берегу, сегодня просто неистовствовал. Он рвал из рук женщины косынку. Она сначала пыталась удержать лоскут легкой ткани, но стихия восторжествовала, вырвав вещицу из обессиленных нервных пальцев.

Косынка все цеплялась за колючки на берегу, но потом, увлекаемая ветром, закружилась над водой, попала в лапы волн, и те зашвыряли ее, то показывая, то снова пряча, пока не поглотили совсем.

Женщина с искаженным от страдания лицом все двигалась по берегу в сторону причала, где темнела вереница подводных лодок и суровых сторожевых катеров.

– Господи! – вдруг споткнулась она и, сжимая клокочущее горло ледяными пальцами, побежала назад. Ничего она не замечала рядом с собой – ни волн, ни деревьев, ни беспокойных птиц, гортанно орущих ей вслед.

Не заметив обратной дороги, оказалась дома. Влетела и, не сняв туфли и плащ, кинулась к телефону.

Но едва попробовала набрать несколько цифр, комната поплыла перед ее взором. Капитан Дробышев выглянул из кухни и увидел, как его жена молча сползает по стене.

– Лера!

Кирилл подхватил ее. Трясущимися руками набрал номер госпиталя. Зеленый «газик» приехал сразу.

Так Калерия снова оказалась на госпитальной койке. Утром Кирилл, посеревший от бессонной ночи, вошел в ее палату, и беспокойство с новой силой охватило его. Калерия начала говорить о своей дочери, которую потеряла восемнадцать лет назад!

Он был так ошарашен ее новым, нервным состоянием, что плохо слышал то, что она пыталась ему втолковать. Выходит, та давняя депрессия не прошла для Калерии бесследно… А ведь ему уходить в автономное плавание. Как оставить жену в таком состоянии?

Вошел доктор Кураев, пригласил Кирилла к себе в кабинет. Дробышев двинулся следом за ним, пытаясь преодолеть чувство неприязни, что возникло после того памятного случая. Кирилл обвинял во всем начальника Калерии, ибо твердо знал – от командира зависит если не все, то почти все.

Потащить женщину в шторм на судно делать операцию!

Не мог он ни простить, ни оправдать Кураева. И поэтому смотрел на доктора хмуро, если не сказать недоверчиво.

– Что с моей женой? – сухо спросил он.

Кураев выглядел бодрым и довольным. Это еще больше раздражало.

– С вашей женой все в порядке, товарищ капитан. Все в поря-адке…

– Что значит в порядке? – закипал Кирилл, наблюдая за врачом. – Как может быть в порядке, если я вижу, что не в порядке! Она бредит!

– В чем это выражается? – живо отреагировал Кураев.

– Говорит что-то бессвязное… Вспоминает свою дочь, которая умерла во время первых родов.

Кураев помял кулаком губы.

– Это нормально, капитан, в ее состоянии.

– Что?! В каком таком состоянии?

– Я вас поздравляю, Дробышев! Ваша жена ждет ребенка.

– Что-о?!

Кирилл тупо уставился на доктора, потом, забыв о неприязни, обхватил его обеими руками и приподнял над полом.

– Ну, вот это лишнее… – запротестовал Кураев.

Дробышев собирался еще что-то сказать, но только крутнулся на каблуках, вылетел из кабинета доктора и метнулся в палату к жене.

– Лера! Лерка…

Увидев ее, он вдруг притих, опустился на корточки рядом с кроватью, обнял жену, прижался к ней головой.

– У нас будет ребенок, – попробовал он на вкус сказанное доктором.

– Кирилл, она уже большая. Ей восемнадцать лет, она замужем. Я, когда ее первый раз видела, сразу почувствовала что-то такое… Она даже похожа на меня. У нее только волосы отцовские, темнее моих.

– Лера, о чем ты? Доктор сказал, что ты беременна. Мы снова ждем ребенка!

Жена внимательно слушала его, и ему казалось, что она с трудом выплывает из своих мыслей. Он продолжал говорить:

– Это такая радость! Ты уже не верила, а это случилось. Обещай мне, что будешь осторожна. Обещай, что будешь беречь себя, пока я буду далеко. Обещаешь? Тебе нужно уволиться и сидеть дома. С твоим начальником я сам поговорю.

Слушая его, она повернулась на бок, закуталась в одеяло, словно ушла в раковину. Он не ожидал, что известие о долгожданной беременности она воспримет именно так.

Он все говорил и говорил о том, что с ребенком все будет хорошо на этот раз, теперь они будут умнее и осторожнее. Она будет выполнять все предписания доктора и чуть что – сразу ложиться в больницу. А он… он будет так рваться домой!

Он наблюдал за ней и не мог точно сказать – слышит ли она то, что он говорит. По ее щеке катилась слеза.

– Моя дочка жива, – повторила она, когда он замолчал.

Капитан Дробышев почувствовал, что ладони вспотели. Достал платок.

– Дорогая, мы поговорим об этом позже. Хорошо? Я на днях ухожу в плавание. А когда приеду, то…

В полном смятении капитан 2 ранга Дробышев покинул госпиталь. Вечером того же дня он позвонил родителям жены в Москву и попросил срочно приехать.


Генерал Подольский не сказал жене ни слова упрека. Но его молчание, его суровое хождение по кабинету действовали сильнее любых слов. Лучше бы он кричал! Лучше бы вылил единожды на нее свой гнев и снова стал прежним. Хотя Татьяна Ивановна понимала: как прежде, уже не будет. А как будет?

Неужели после прожитой вместе жизни – полное отчуждение в старости? Да, да, старость не за горами. Она уже предъявляет свои права! Проклятая старость уже подступила к ней, всегда ухоженной, холеной генеральше. Уже лицо никакими кремами не спасешь, и кожа рук тонкая, как бумага, и осанка не та – побаливает поясница, ноют суставы. Да и Петр Дмитриевич (Татьяна Ивановна часто даже в мыслях звала мужа уважительно, по имени-отчеству) тоже хоть и бодрится, все же не тот орел, что в молодости. Даже ростом вроде как меньше стал. И одышка, и бессонница.

Да, именно он, кадровый вояка, засыпавший, едва коснувшись головой подушки, стал страдать бессонницей.

А она все ждала, чем закончится этот кризис их отношений. Ведь должен же он когда-нибудь кончиться!

Генерал пытался вести поиски по каким-то своим каналам, но все осложнял сгоревший архив. Поиски, как догадывалась Татьяна Ивановна, ни к чему утешительному не приводили, и это обстоятельство добавляло в характер некогда уравновешенного, степенного генерала несвойственную ему раздражительность.

Тянулось это долго, бесконечно долго. Татьяна Ивановна ездила по воскресеньям в Загорск и просила Николая Чудотворца о помощи. Однажды она проснулась утром и поняла: что-то изменилось. Словно на небосводе отодвинулась в сторону тяжелая свинцовая туча.

Муж сидел на кухне со своим вечным мельхиоровым подстаканником, помешивал чай и смотрел в окно.

Москва просыпалась. Пролитый ночью дождик оставил следы на асфальте двора. По карнизу соседского дома ходили голуби.

– Посиди со мной, мать, – неожиданно попросил он.

Татьяна Ивановна подвинула табуретку, села. Посмотрела на мужа. Оказалось, что давно уже так близко не видела его лица. Правую щеку прорезала складка, которой она раньше не замечала. И под глазами кожа собралась в мешочки, а глаза все в красных прожилках от бессонницы. Он крутил стакан в руках, не зная, как выразить то, что копилось, теснилось и что он хорошо понимал, а сказать не получалось.