Алек молчал. Внимал ей, полный печали и жалости. Смотрел на ее неприкаянную фигурку, без устали вышагивавшую по комнате. Слушал ее голос, теперь уже не низкий и сипловатый, а визгливый от отчаяния.

— Ты знаешь, что такое одиночество, Алек? Настоящее одиночество? Ты жил без Эрики пять лет, но ты не знаешь, что значит остаться в полном одиночестве. Все тебя чураются, будто боятся, что твое несчастье передастся им. Когда Том был жив, наш дом всегда был полон народу, друзья его наведывались, даже в конце, когда он уже был невыносим. Они приходили ко мне. А после его смерти перестали приходить. Отвернулись от меня. Боялись связать себя какими-либо отношениями, боялись одинокой женщины. От Тома как от мужчины в последние годы его жизни толку было мало, но я… Справлялась. И не стыжусь этого, потому что мне нужна была хоть какая-то любовь, элементарный физический возбудитель, иначе я просто не смогла бы жить. Но после того как он умер… Все меня жалели. Говорили об опустевшем доме, о пустом кресле у камина, но тактично воздерживались от упоминания об опустевшей постели. И это был самый худший из кошмаров.

Алек начал подумывать о том, что Сильвия, возможно, не совсем в своем уме.

— Зачем ты убила собаку Лоры? — спросил он.

— У нее есть всё… У нее есть ты, а теперь еще и Габриэла. Когда она сообщила мне про Габриэлу, я поняла, что навсегда тебя потеряла. Ты мог бы бросить ее, но дочь свою никогда…

— А собака чем тебе не угодила?

— Собака болела. И умерла.

— Ее отравили.

— Ложь.

— В твоем сарае я нашел бутылку из-под джина «Гордонз».

Сильвия почти что рассмеялась.

— Должно быть, от Тома осталась. Он всюду их прятал. Его уж год как нет, а я до сих пор нахожу его заначки то тут, то там.

— Но в той бутылке был не джин. Паракват — судя по наклейке.

— Что еще за паракват?

— Гербицид. Смертельный яд. В магазине его просто так не купишь. Нужно специально выписывать.

— Наверно, Том где-то достал. Я гербициды не использую. Ничего о них не знаю.

— Думаю, знаешь.

— Я ничего не знаю. — Она швырнула окурок в открытую дверь, ведущую в сад. — Говорю тебе: я ничего не знаю.

Казалось, она сейчас бросится на него. Он схватил ее за локти. Она вырвалась, рукой нечаянно задев свои темные очки, так что они слетели с ее лица. Он увидел ее глаза — необычного цвета, с расширенными зрачками. Взгляд пустой, невыразительный, даже не гневный. Жуткое зрелище. Будто он смотрел в зеркало, в котором ничего не отражалось.

— Это ты убила собаку. Вчера, когда все уехали в Гвенвоу. Пешком добралась до Тременхира. Дом был открыт. Мэй находилась в своей комнате. Друзилла с малышом — у себя или на заднем дворе. Тебя никто не видел. Ты просто поднялась по лестнице, вошла в нашу спальню. Налила, может, всего каплю параквата в молоко Люси. Больше и не требовалось. Она сдохла не сразу, но к возвращению Лоры уже была мертва. Неужели ты и в самом деле думала, Сильвия, искренне верила в то, что в смерти Люси обвинят Мэй?

— Она ненавидела собаку. Та наблевала в ее комнате.

— А про Еву ты не подумала? Сколько горя ты бы ей причинила? Более доброй, более верной подруги, чем Ева, на всем свете не найти. Но если б все пошло по-твоему, Ева уже ничем не смогла бы помочь Мэй. Ты навоображала себе бог весть что и ради этого готова была обречь их обеих на мучения…

— Неправда… Мы с тобой…

— Никогда!

— Но я люблю тебя… Я сделала это ради тебя, Алек… Ты…

Теперь она кричала, своими тощими руками пытаясь обнять его за шею, поднимая к нему свое лицо в порыве карикатурной страсти. Ее открытый рот жадно искал физического успокоения своей жалкой нестерпимой потребности.

— Как же ты не понимаешь, болван, что я сделала это ради тебя?

Она льнула к нему как безумная, но он был гораздо сильнее ее, и эта отвратительная борьба фактически закончилась, едва начавшись. Он почувствовал, как она обмякла в его руках, осела и зарыдала. Он поднял ее на руки, перенес на диван, подложил ей под голову подушку. Она отвернулась от него и, издавая отвратительные звуки, давясь слезами, хватая ртом воздух, продолжала плакать. Он пододвинул к дивану стул и сел, глядя на нее, — ждал, когда закончится истерика. Наконец она, обессилев, затихла и дышала с трудом, глубоко. Глаза она не открывала. Выглядела она, как человек, переживший тяжелый припадок. Казалось, она только что вышла из комы и медленно приходит в себя.

Он взял ее руку.

— Сильвия.

Рука ее была как неживая. Сама она как будто и не слышала его.

— Сильвия. Ты должна показаться врачу. Кто твой врач?

Она сделала глубокий вдох, повернула к нему опухшее от слез лицо, но глаз так и не открыла.

— Я позвоню ему. Как его зовут?

— Доктор Уильямс, — прошептала она.

Он выпустил ее руку, прошел в прихожую, где стоял телефон. В ее записной книжке нашел нужный номер, записанный ее аккуратным почерком. Позвонил, молясь про себя, чтобы врач оказался на месте.

Его молитвы были услышаны: врач сам ответил на звонок. Алек четко и ясно объяснил, что произошло. Врач выслушал его и спросил:

— Что она сейчас делает?

— Лежит. Успокоилась. Но мне кажется, она серьезно больна.

— Да, — согласился с ним врач и продолжил: — Я боялся чего-то подобного. С тех пор как умер ее муж, я периодически навещал ее. Она находилась в состоянии тяжелейшего стресса. Любой пустяк мог привести к нервному срыву.

— Вы приедете?

— Да, приеду. Прямо сейчас. Побудьте, пожалуйста, с ней до моего прибытия. Я постараюсь побыстрее.

— Конечно.

Алек вернулся к Сильвии. Казалось, она спала. Вздохнув с облегчением, он снял с кресла накидку и укрыл ее, подоткнув мягкую шерсть ей под плечи и ноги. Глядя на ее морщинистое лицо, истерзанное переживаниями и безысходностью, он думал, что она выглядит такой же старой, как Мэй. Даже старее, ибо Мэй, дожив до преклонных лет, сохранила чистоту души.

Наконец, услышав, что к дому подъехала машина, он оставил Сильвию и пошел встречать врача. Доктор привез с собой медсестру — суетливую женщину в белом переднике.

— Мне жаль, что так случилось, — сказал Алек.

— Мне тоже жаль. Спасибо, что позвонили. Спасибо, что не оставили ее без присмотра. Если будет нужно с вами связаться, где вас найти?

— Я остановился в Тременхире, но завтра утром возвращаюсь в Лондон.

— Ничего, при необходимости я всегда могу связаться с адмиралом. Вы сделали все, что могли. Теперь мы позаботимся о ней.

— Она поправится?

— Сейчас подъедет «скорая». Как я сказал, больше вы ничего не можете для нее сделать.

Алек медленно побрел в Тременхир. По дороге он невольно погрузился в воспоминания, но перед глазами стояла не недавняя безобразная сцена, а картины далекого прошлого, когда они с Брайаном, мальчишки, гостили у своего молодого лихого дяди Джеральда, впервые окунувшись в пьянящую круговерть взрослой жизни. «Вообще-то, воспоминания — удел стариков», — думал Алек. Поэтому Мэй в малейших подробностях помнит пикники, устраивавшиеся для учеников воскресной школы, и рождественские праздники ее детства, но не может сказать, чем занималась накануне. На языке медиков, это явление называется атеросклерозом, но, возможно, физическое разрушение организма по старости лет — это лишь поверхностная причина. Возможно, это просто своеобразный уход от действительности, нежелание мириться с тем, что ты теряешь зрение, слух, тебе не подчиняются руки и ноги, пораженные артритом.

Как бы то ни было, в своих воспоминаниях Алек видел Сильвию четырнадцатилетней девочкой. Подростком, впервые осознавшим потенциал пьянящего возбуждения, возникающего при общении с представителями противоположного пола. Руки и ноги у нее были по-детски длинные, худые, загорелые, но маленькие грудки уже выдавали в ней женщину; рыжевато-золотистые волосы обрамляли ее лицо, в котором уже пробуждалась красота. Втроем они играли в крикет и лазили на скалы — резвились с невинностью, присущей их возрасту, а вот когда заходили в море, это было уже совсем другое дело, словно холодная соленая вода смывала с них застенчивость и робость, свойственные подросткам, переживающим период полового созревания. Они бросались на волны, ныряли, в воде и под водой соприкасаясь телами, руками, щеками. И когда Алек наконец-то набрался смелости, чтобы поцеловать ее, запечатлеть свой первый по-мальчишески неловкий поцелуй, она приблизила к нему свое лицо, приоткрыв рот, губами захватила его губы и его неловкость словно рукой сняло. Она многому его научила. Сколько же всего она могла дать.

Он не помнил, чтобы когда-нибудь чувствовал себя таким усталым. Он никогда не искал утешения в алкоголе, но сейчас испытывал неодолимую потребность напиться. Правда, он понимал, что со спиртным придется подождать. Вернувшись в Тременхир, он вошел в дом через открытую парадную дверь и в пустом холле остановился, прислушался. Ни голосов, ни звуков. По парадной дубовой лестнице он поднялся наверх, по коридору дошел до их спальни и тихонечко открыл дверь. Шторы были все еще задвинуты, так что солнечный свет в комнату не проникал. На большой двуспальной кровати спала Лора, ее темные волосы разметались на белой подушке. Глядя на нее, он чувствовал, как его захлестывает волна любви и нежности. Теперь он точно знал, что в его жизни нет ничего важнее их брака, и ему мучительна была сама мысль, что он может потерять ее по той или иной причине. Возможно, они оба совершали ошибки, были слишком скрытны, с излишним уважением относились к тайнам друг друга, но отныне, поклялся он себе, они будут делиться всем, что преподнесет им судьба, — и плохим, и хорошим.

Во сне ее лицо было спокойно и невинно, и оттого она выглядела моложе своих лет. И ему вдруг пришло в голову — он осознал это с изумлением и благодарностью, — что она и впрямь невинна.